Шары

   Жаль, что никакая камера достоверно не передаст шары, которые разложены в Первомайском сквере моего города Новосибирска. Днём они обыкновенные, белые. А в темноте завораживают. Оказывается, можно просто и произвольно разложить под ёлками разнокалиберные шары, и получится эффект. Получится сказка.

   Я видела, как большие и маленькие люди обнимают шары с разных сторон. Пытаются заглянуть внутрь, как в новогоднюю игрушку. Рассмотреть, какая там тёплая, внутришаровая, магическая жизнь. Шары похожи на заготовки для снеговиков, которые накатали, а потом решили в последний момент оставить так. И не ошиблись.

   Из театра я специально пойду домой через эти места. Хоть путь не очень близкий, а мороз намерен крепчать. Зато увижу, как розовеют от последнего солнца дома на том берегу. Как через пять минут уже и солнца нет, а с другой стороны всё больше наливается внутренней силой аппетитный, пухлый рогалик месяца. А точно над месяцем встанет очень яркая таинственная звёздочка. Раньше её здесь не было. И другие люди тоже заметили, тоже заинтересовались: откуда такая звёздочка? Простоит она над месяцем ровно один вечер.

   Тот самый вечер, когда я специально пойду пешком. Чтобы идти сквозь густеющие каждую минуту сумерки, чтобы видеть месяц и звезду. Чтобы снова посмотреть шары - как они разложены. Как люди обнимают разнокалиберные,припадая щекой к их очень мягкому свету.

Инопланетянин в розовом

   Преобладают, как водится, мандарины. Горы лежат по акции. Лежат апельсины, тоже со скидкой. И что-то опять сделали с яблоками, долго мучили где-то на складе. Так, чтобы из десятка сортов съедобным не остался ни один. Обычная картина позднего декабря.

   И вдруг! Ворвётся в неё, впишется всем своим розовым шишковатым телом другой абсолютно плод. Как будто Земля, делая свой очередной виток вокруг Солнца, столкнулась с межгалактической летающей тарелкой и оттуда нечаянно выпал в центр города Новосибирска, прямо во фруктово-овощной отдел магазина "Ярче!", один из членов экипажа по имени Питахайя. Да,именно так. С кожурой цвета, как верх салата "Сельдь под шубой". Внутри - как будто киви, только белый. Вкус?

   Вкус? Очень трудно определяемый, как у многих экзотических творений природы, вызревших под каким-то другим углом падения солнечных лучей, на принципиально другой широте и долготе, где в помине не бывает снега. Что-то такое неприторное, сочное, удивительное и увлекательное. Потому что следом за первыми двумя Питахайями были немедленно приобретены ещё две, а потом ещё...

   Пусть будет под Новый год что-то действительно новое. Розовую шкуру с Питахайи нужно полностью срезать, и откроется под ней белёсый, беззащитный фруктовый индивид, который всё норовит выскользнуть из рук и сбежать. Но не тут-то было. 

   Питахайю следует крепко взять в свои руки и нарезать острым ножом на тонкие кружки - как редьку. И будет за окном кромешная декабрьская тьма, и будут дома блуждать по ёлке разноцветные огоньки. И будет Земля заканчивать очередной полный оборот,не подозревая о том, что в самом конце этого оборота будет праздник у странного земного населения, придумавшего мандариновые акции, конфетные фантики и столько салатов, что в жизни не съесть...

   Я заметила, что люди в магазине, уже набрав себе и мандаринов, и даже айвы, останавливались рядом с отсеком Питахайи. Немножко медлили, а потом всё-таки отправляли в корзину плод-другой. Потому что хотелось нового. Не года, а именно нового. Пусть даже какого-то розового инопланетянина, который так и норовит выскользнуть из рук.

Оленьи времена

   Все подруги положили на стол новогоднее - скатерти, салфетки... Положили на стол снеговиков с красными носами, снежинки, ёлки, Дедиков Морозиков в треугольных шубах,высоких шапках и больших круглых валенках. Ну, а я тоже кое-что положу на стол. Оленей!

   Очень близка мне оленья тема в это время года. Близки мне олени возле Оперного театра, которые катают всех желающих. Небольшие и выносливые. С первого взгляда на оленей понятно мне, почему вокруг этого хорошего и доброго копытного зверя с бархатистыми рогами строилась жизнь северных людей. Поколение за поколением, виток за витком, вокруг оленя шло движение вечной жизни, тёмная её половина, светлая её половина. Сохранить нужно оленя, тогда и он тоже человека сохранит.

   Очень близки моему сердцу олени на больших, тёплых, плотно облегающих шею свитерах. Очень живописно пойти в таком свитере на каток. Добавить ещё шарф, чтобы развевалось во время ловкого, стремительного скольжения. Завершить образ шапкой с помпоном. Мне всегда хотелось кататься именно так, как показано в кино из жизни средней полосы России, преимущественно Москвы. Снег, а будто бы не холодно. Но в Сибири даже самых шерстяных, самых добротных оленей нельзя выпустить на каток просто так, на груди. Нужен поверх оленей хоть какой-нибудь да пуховик. Даже если отпустило. Даже если отпустило до минус пяти, до лохматых и огромных снежинок с неба. И по катку приходится ехать, взрывая пушистые бразды, но чувствуя при этом неловкими, изрядно отвыкшими ногами очень твёрдый лёд.

   И во всём этом огромном дворе, огороженном длинными-предлинными девятиэтажками, не нашлось в этот час больше ни одного конькобежца,кроме меня и подруги моего глубокого, очень глубокого детства. Устали ноги в жёстких белых ботинках, но хочется ехать ещё и ещё, по кругу да по кругу.

   Стоп,стоп. Не забываем, что мы собрались в этот вечер лепить пельмени. Специально заготовлен уже и большой таз мяса, и кусок бесконечного, идеального теста покоится в пакете. Никаких точёных скалок моя ближайшая и глубочайшая подруга не признаёт. А признаёт она большой и гладкий стакан, из-под которого выходят идеально ровные, как старые медные пятаки, в меру тугие кругляши. А вокруг уже расставлены большие пластмассовые и деревянные подносы. Древнее, объединяющее людей действо, вокруг которого крутилась когда-то простая и основательная северная жизнь. Виток за витком. Поколение за поколением. Сотня за сотней. Неторопливые разговоры, тихий свет.

   В самой большой кастрюле тем временем уже закипела вода. А соль? Как соль? В этом же вся соль!

   Соль - нормально. Шматок сливочного масла медленно растекается по поверхности рукотворной горы. И уже открыта банка таких же рукотворных солёных помидорчиков. А за окном - снег,снег, засыпает каток и оленя возле Оперного, и сам Оперный, и город, и всё...

    На балкон отправится сотня в подарок сыну, и другая сотня - в подарок деду. И нам тоже придётся уйти домой, унося лист, на котором ровными рядами лежит сотня, специально созданная для того, чтобы сварить завтра. И поставить на стол с оленями. В самой простой и глубокой, какая только отыщется в доме, посуде.

Где трутся спиной медведи

   Море наше, хоть и Обское, а всё-таки море. Летом не очень похожее на красочные книжные описания, просто большая вода, расчётливо созданная человеком-инженером. Зато зимой... Зимой Обское наше превращается в молчаливую, бескрайнюю, совершенно белую пустыню, на краю которой даже мы, местное население, стоим некоторое время потрясённо и неподвижно. Слушая за спиной сосны и далёкий гул очень большого города. Слушая впереди только белое, только бесконечное, только истинное.

   Ведь где-то там, если идти всё прямо и прямо, в самой глубине этого замершего холодного пространства, обязательно встретится на пути самая настоящая, не воображаемая земная ось. О которую обязательно трутся спиной медведи, а мимо плывут столетья. И нет сносу белой полярной шкуре на трудовой медвежьей спине. Нет устали в мощных лапах с твёрдыми ступнями.

   Говорят, что белый медведь - самый свирепый хищник. Но если бы и медведи могли говорить, они бы выразили своё особое мнение, что самый свирепый хищник - это человек. И если человеку даны эти белые безмолвные пространства, он может пойти искать в самом их сердце какую-то заветную ось. Место, где трутся медведи с одной-единственной, чётко поставленной целью: чтобы влюблённым раньше встретиться пришлось. А больше и нет ничего. Именно так человек постепенно перестаёт быть свирепым.

   И хочется уходить, всё дальше и дальше в белое. Осторожно ступая между вздыбленных льдин, одна из которых обязательно окажется правильным, как будто специально поставленным треугольником, в котором отразилась, как в зеркале, печальная рыба Солнце. 

   Нужно идти осторожно, думая о коварной полынье, как в кино. Если есть полынья, значит, в неё обязательно кто-то провалится. Полынья обязательно лезет в голову.  И мгновенный ожог от ледяной воды, и вселенский белый бескрайний ужас. Ведь больше ни одного человека не осталось в этот миг на земле, никто не придёт на помощь, не вытащит за шиворот на спасительный надёжный лёд...

   Так мысленно можно и нужно провалиться, а потом идти дальше. Как прошёл здесь до меня кто-то на лыжах. И как ему было не жалко на этих колдобинах своих лыж? Погодите, да здесь шли двое,и в этом месте разбрелись в разные стороны. Неужели медведи тёрлись спиной о земную ось напрасно? И влюблённые, хоть и встретились раньше на год иль два, а потом что-то пошло не так? Как банально. Как обычно. Как со всего маху в ледяную полынью, а вокруг никого.

... Но две лыжни, описав два широких полукруга, снова сошлись в одну. Всё в порядке. Это просто медведи отлучились ненадолго - перехватить рыбки, лапы размять. Они ведь тоже люди. А потом опять за работу - тереться об ось. Чтобы всё шло так. Только так чтобы всё шло в мире.

Шары смородины

   В сухое электрическое комнатное тепло не устаёт выбрасывать увлажнитель воздуха свой мелкий водяной пар. Работает на пределе, а руку к бытовым приборам просто так не поднесёшь: сначала ударит мелким домашним током, потом облегчит жизнь. Если родной телефон бьёт, чего можно требовать от микроволновки? Волосы встают дыбом, как будто я опыт из учебника физики. И всё вокруг становится одной сплошной физикой. По строго определённым формулам, по закону величайшего сохранения и тяготения живёт весь окружающий мир.

   Таков декабрь. Если в одном месте убыло, то в другом обязательно прибудет. Меньше света, больше тьмы. А мы тем временем достанем из холодильника искомый пакет крупной, как с куста, настоящей чёрной смородины. Даже накрепко замороженная, будет полна смородина чёрным своим ароматом. Как будто каждую ягоду перед тем, как заготовить, обмакнули в густое позднее лето: травяные сумерки, танец светлячков, лунная пыль... Каждая ягода ляжет в пакет тёплая,матовая. Каждая славно и честно потрудилась,приложила все соки и усилия,чтобы выйти в ягодные люди, стать уважаемой величиной.

   Созревшие в августе, созданные для морозных чёрно-белых дней. Выйдут из холодильника, проснутся, воспрянут всем своим ягодным духом, глубоко вздохнут ягодным телом. Доверху наполнят глубокую чашку ледяными шарами смородины. И в каждом шаре отразится мир. Внешний - точка электрической лампочки, человек, решающий в уме задачу: испечь ли пирог, налепить ли вареников, просто ли так посыпать сахаром. И в каждом шаре отразится мир внутренний, тёмный, ароматный. Выраженный таинственной, относительной формулой, которую до сих пор никому не удалось открыть.

Язык Гоголя

    Давно я не перечитывала "Ночь перед Рождеством". Давно про неё не писала. Но пришла пора Игоряну по школьной программе познать и Гоголя. Особенно познать язык Гоголя и все его художественные средства.

   А язык Гоголя таков, что читать на нём нужно непременно вслух и совершенно никуда не торопясь. У меня Гоголь только вслух. Но не буду же я читать по школьному учебнику, где плотно зажат язык Гоголя между его биографией и контрольными вопросами. Пришлось искать по полкам книгу. Крепко надеялась я на чёрта, на ведьму. Не в том смысле, что "давай бояться вместе". Не осталось уже в мире той наивности, когда в зашторенной комнате обмираешь от страха, но медлишь при этом повернуть ручку фильмоскопа - пусть подольше задержится на таинственно освещённой стене кадр с крупным планом: чрезвычайно чёрное рыло чёрта тянется к уху румяной Солохи. А у той платок завязан на лбу двумя хвостами... Нет больше в мире таких комнат и таких фильмоскопов. Но язык Гоголя есть!

   "Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета..." Сколько бы раз ни перечитывала я "Ночь перед Рождеством", меня всегда поражала эта фраза. Как-то очень просто и по-домашнему замёрзла в ней тепло одетая ведьма. А ведьмы мёрзнут вообще? А разве они не люди? Не женщины, в конце-концов! Вот и сын у неё нормальный, и поклонников полные мешки, и доброе хозяйство. Вот он какой, язык Гоголя.

   "В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунтушей с золотыми галунами..." 

 - Что-то я пока не понял, мама, - сказал Игорян, - в чём тут заключается сюжет?

   А я и сама нетвёрдо знаю насчёт кунтушей. Но сюжет здесь, безусловно, в том, что...

И тут через несколько страниц потребовала уже разъяснения капелюха: шапка. И что Чуб куму такой же кум, как тот кум. А  голова - это вообще другой персонаж. А дьяк...

   С тем и пошли мы смотреть старый-старый мультфильм 1951 года. О, я представляю, как дрожали под него по тёмным залам кинотеатров те дети. А про персонажей там было сказано в титрах: роли исполняют. И они действительно исполняют. Это была специальная, очень кропотливая техника - когда настоящие художники рисовали героя мультфильма с настоящего актёра. 

   Даже сейчас, спустя 71 год, этот мультфильм смотрится отлично, ясно. И язык там полностью Гоголя. И грустный, ироничный комментарий, какого-то неизвестного зрителя: "То чувство, когда одна их ночь интереснее, чем вся твоя жизнь". И очень много согласных с ним других неизвестных зрителей.

   А потом уже прочитали мы полностью книгу. Потому что написанное никогда не может заменить даже самый лучший мультфильм. Запомни это навсегда, мой сын. Ведь следом за языком Гоголя последуют ещё очень многие, некоторые даже в четырёх томах, языки классической литературы.

Маленькой ёлочке

   Все компоненты налицо: и зимой, и маленькой ёлочке, и холодно. Холодно прямо с первых шагов по двору, вдоль ряда застывших, припорошенных скудным сухим снегом, даже на вид ледяных машин. Как будто все в этот день никуда не поехали и остались дома. И не то чтобы холод очень силён, здесь бывает и покрепче, но я всё никак не могу привыкнуть к тому, что зима, что она длится, несмотря на самые короткие дни. И с первых шагов чувствует лицо, и очень скоро начнут чувствовать руки. Я позаботилась, чтобы этой зимой было у меня пальто не длинное, а очень длинное. Чтобы охватывало почти полный рост, но всё равно я чувствую пронзительную,сухую зиму всем лицом. Я вижу маленькую ёлочку.

   Именно так я себе её и представляла, когда дружно, по команде Деда Мороза, затягивал наш хоровод: "Маленькой ёлочке холодно зимой, из лесу ёлочку взяли мы домой..." Это была зудушевная песня, от неё веяло стариной и свечами, польками и Минькой, который кусал крымское яблоко, и его долговязой старшей Лёлищей-подстрекательницей. Веяло всеми зачитанными книжками и ранними вечерами, и крепким прозрачным клейстером. Эта песня была похожа на старинную открытку с тёплыми чернильными словами на обороте. Написанными так безупречно, что и через сто лет они сохранили своё тепло. А все написанные ими пожелания не потеряли своей силы и сбываются так же точно, как в тот, самый первый год. И впереди нас ждёт только новое счастье...

   Очень приятно было петь эту округлую песню, растягивая, как самую драгоценную конфету из новогоднего подарка, диковинное слово "излису". Всякий раз удивляясь, что пряники могут быть розовыми, а рыбки на ветке висеть шоколадные. У нас шоколадными были только зайцы. И бусы на ёлку мы не вешали, а вешали километровые самодельные бумажные цепи.

   Мне нравилось, когда огромная рука в красной рукавице давала отмашку: "А теперь давайте споём "Маленькой ёлочке"!"Другая песня, про то, как в лесу родилась ёлочка, мне нравилась гораздо меньше. Там было сказано прямо: мужичок на дровнях срубил ёлочку под самый корешок. Всё. Топором срубил. К тому же беспокоила судьба серого зайки. Не за ним ли пробегал рысцой сердитый волк?

   От песни про маленькую ёлочку веяло другим светом. "Из лесу ёлочку взяли мы домой..." Ум подсказывал, что и здесь не обошлось без топора и подкорешка, но душа сопротивлялась: взяли домой. Обогрели, поели розовых пряников и шоколадных рыбок и отвели обратно в лес. Когда будет не так холодно. Может быть, даже зимой.

Домик, домик

   Снег вокруг маленький, а домик ещё меньше. Квадратный микрорайон постепенно загорается окошками, лёгкое сиреневое небо спешит стать абсолютно декабрьским, беспробудным, как сон нашего уважаемого медведя. И домик не отстаёт от неба. Чёрный квадрат его окна перечёркнут, и кто, кто за тем плюсом живёт, мне неведомо. Так же тянет заглянуть туда, как в окошко домика, нарисованного на пузатом боку самого любимого ёлочного шара моей жизни.

   А если бы у меня был какой-нибудь "съешь меня" или "выпей меня", я бы даже съела и выпила, как Алиса в Стране Чудес, и вошла бы в эту маленькую дверцу. Ведь кто-то должен в таком домике жить, ведь не зря лежит рядом маленькая заготовленная поленница. А если это колодец, он тоже означает жизнь.

   Я бы вошла и сразу увидела печку, и лавку, и тяжёлый деревянный стол, и маленького, но очень даже толстомордого кота. Свет упадёт с улицы и покажет, что кот этот чёрный. Я увижу утварь - ухват и сундук.

   Не пряничный этот домик, а простой и грубоватый. Сработанный в хорошую минуту каким-то добрым и умелым человеком. И далеко не сразу заметила я у дома короткие, крепкие, но явно куриные ноги. И тогда моментально встали в ряд и ухват, и кот, и какой-то лекарственный пучок с потолка...

   Так я стояла не уменьшенная и точно знала, что они там есть. А маленькая хорошая баба Яга сейчас где-то на вылете, по своим маленьким, но всё-таки ведьминским делам. Где-то кружит она над микрорайоном, плотно набитым людьми, голубями, собаками, машинами и волнами сотовой связи. А как налетается вдоволь - к себе, в избушку. Сушняка подбросит какого-нибудь в печь - и вот уже засветилось окошко за плюсом. Можно и поколдовать чего-нибудь для мира, который покажет на тарелочке правдивое яблоко.

Три вещи ноября

   Три вещи, на которые можно смотреть бесконечно в конце ноября... Как падает, падает, падает снег, и нет в мире дня, одни только сумерки. Синие, белые и снова синие сумерки. Можно смотреть в конце ноября, хотя бы и сквозь снег, на случайное, раннее окно, в котором уже светится разными огоньками гирлянда. Там уже расправили по всей длине комнаты, а потом повесили, ничего особенного не дожидаясь и не ожидая. Так просто, пусть будут огоньки. Наконец, третья бесконечная вещь конца ноября - смотреть, как закипает в кастрюльке порция пельменей. Минуту назад лежали они на дне, тяжёлые, неповоротливые, костяные от холода, а потом дружно вырвались на поверхность, такие идеальные, как будто и не ручной лепки.

   А на самом деле самой настоящей ручной. Ловкие, профессиональные,очень спокойные женщины создали их тысячу за одну только смену. А потом уже другие умелые руки заморозили, уложили по килограмму в уютные холщовые мешочки - чтобы придать пельменям полностью домашний вид. Завязать мешочек простой крестьянской верёвочкой, сделать бантик. Это ведь руки, всё руки. Ни одна машина в мире не сделает такой бантик. Всё. Я доверяю таким пельменям больше, чем себе. Правдивая в них завёрнута говядина, подлинная свинина.

   В конце ноября внезапно посетили нас морозы. С непривычки кажется, что очень крупные и крутые.Раннее утро похоже на ледяной космос. Напрашиваются слова: за бортом -29 градусов. И ни единого ученика начальной школы. Их заветная и счастливая отметка -25. В моём начальном школьном детстве эта цифра не считалась морозом и не обсуждалась. На -25 никто не обращал внимания, разве что рекомендовали вторые штаны, дополнительные варежки. И сейчас можно не обращать, ведь Игорян уже не начальные классы, его заветное число -30 с ветром.

   А значит, ровно в 7.20 утра, облачившись, как в скафандр, во все свои самые зимние одежды, затянув плотнее капюшон, он взмахнёт рукой, как Юрий Алексеевич Гагарин, и отправится прямо в космос. Словно вдоль по Питерской, а на самом деле по Крылова.

   После уроков он будет гулять целый час, придёт очень румяный и попросит пельменей. И я буду следить, буду бесконечно смотреть целых пять минут, как они толкаются на поверхности, идеальные, как сон очень спокойных профессиональных женщин. Простые, как верёвочка с бантиком. Настоящие, как творение рук. А потом очень быстро стемнеет и засветится разноцветное окно. А потом отступят морозы и пойдёт, пойдёт,пойдёт снег.

Сложно сложенное

   Годы уходят на то, чтобы узнать дворы. Даже самые близкие дворы к месту жительства. Через которые так и не прошёл до сих пор ни один путь. Но вот однажды захочется срезать, а заведёт срез совсем не туда. Срез окажется кривым и запутанным, обязательно через какую-нибудь подворотню, мимо кирпичного здания с глухой стеной, густо изрисованной крупными неласковыми граффити, мимо другого домика, в котором, оказывается, живут... Уже и забудешь, куда тебе надо и что ты ищешь, и вдруг - раз! - всего-то в нескольких минутах от моего собственного двора, и такая рыба.

   Интересно, здесь что-то было задумано, или это композиция просто так? Окажется неожиданная эта рыба в чешуе из разноцветной мозаики. Довольно небрежная и, скажем прямо, спорная в художественно-эстетическом смысле рыба. Призванная в своём первоначальном, бетонном виде пугать детей. Но какой-то добрый человек взял и оживил её сырое тело, пусть криво и косо, разнокалиберно и невпопад, но всё-таки мозаикой.

   И вот, пожалуйста, перед нами совсем другой вид. Пусть даже многих фрагментов недостаёт. Но всё равно, это было сложено. Кто-то постарался и сделал рыбу, подобрал ей плавники и глаз.

   Я люблю мозаики. И кропотливые, искусные, гениальные, как Ломоносов. И таких вот рыб. И ту, которой когда-то владела. Это была магия - как из разноцветных шестигранных пластмассовых сот с тонкой ножкой получился у меня однажды на специальной дырчатой доске ёжик. Или бабочка. А больше всего нравились ромашки: вот так жёлтый центр, а вокруг точные, ровные сливочные лепестки. И к гадалке не ходи, ясно, что любит. Кто? Неважно, все любят.

   А потом ещё нравилось прижать ладошкой с изнаночной стороны, и вся картина приподнималась опасными буграми. Спокойствие, только спокойствие. Сейчас всё самое сложно сложенное встанет на место.

... Так проходили игры, одна за другой. Терялись, заваливались под диван, шкаф и неизвестно куда детали. И уже нельзя было сложить из оставшихся полную бабочку или полновесного ёжика. Поубавилось и ромашек в поле. Много потерялось, особенно самого нужного цвета. Но я всё равно знаю: если приложить руку к изнанке, и картина мира встанет опасными буграми, потом оставшиеся детали - пусть и неполный, но всё-таки кораблик, ёжик или слон - обязательно встанут на место. Только убирать руку надо очень осторожно.

Время компота

   Хотела бы я сама хоть раз в жизни придумать такие меткое и объёмное сочетание слов, как "время компота". Может,ещё  и придумаю. А пока обращусь за тем, что чувствую,к неизменному Ковалю.

   "Вернувшись в дом,он молча уселся за стол и принялся доедать гусиное блюдо. Все напряжённо молчали, ожидая, что скажет Мастер.

Откашлявшись, Мастер сказал:

 - Время компота!

   И только когда выкатили бочку компота,когда всякому были выданы и груша сморщенная, и черносливина, и яблочко, и виноградье, и мирабель, Мастер ободряюще поглядел на меня..."

   Едала я и груши сморщенные, и черносливину, и яблочко, и виноградье в виде изюма. Вот про мирабель так уверенно не скажу. Зато конопатые двустворчатые абрикосы выкатывали вместе с компотом обязательно. Выкатывали если не бочками, то непременно кастрюлями, а то и трёхлитровыми банками. Последнее было особенно желанно в настоящие ноябрьские холода, когда стирались все краски мира и каждый день заполнялся преимущественно снегом - по горизонтали и по вертикали.

   Вот что такое настоящее время настоящего компота! И начнём мы эту песню с вишнёвого. И да не устоит никто. 

   И начнём мы с разглядывания ровного красного мира, на дне которого прилегли толстым подвижным слоем наши скромные сибирские вишни. Как-то они собираются с силами и вызревают хоть к началу августа, и наливаются как могут. И даже привлекают воробьёв. И воробьи немножко обманываются. Они-то думали, что здесь будет сладко, как твердит молва, как записано в древней воробьиной книге: вишня есть плод упоительный. И, конечно, никто не читает примечание мелкими буквами: сибирская вишня есть исключительно компот. Но и воробьи в наших краях неприхотливы.

   Ну, а мы-то не воробьи. Мы читаем всё, в том числе и мелкие буквы. Мы дождёмся и первых холодов, и первого компота. Кто бы мог подумать, что из таких невзрачных, поздних, медленно вызревающих плодов получится целый мир, в котором будет всё: и наше солнце на вес золота, и голоса птиц, и жизнь деревьев, и медведь, который уснул, и кабан, который вышел к людям, и кто-то таинственный внутри меня, который не выйдет никуда и ни за что. Только попросит ещё одну порцию.

   А потом съедим и вишни. Белёсые, вялые. Они отдали нам всё, что могли. Спасибо вам, вишни, за целый мир с косточкой внутри.

Листья бабочки

   Пройти по земле с мыслью, что огород закончился. Красиво с людьми прощается огород. Клубничными прощается листьями, которые кто-то, пока длинной ночью все спали, обмакнул в ноябрь. И они стали настолько нежного цвета, настолько сахарного вида, что хочется положить их на какой-нибудь торт. Только пища другого рода эти листья.

   Летом я проходила здесь в поисках ягод, и ягоды радовали с каждым днём всё больше. И вот уже превзошли возможности человеческого желудка, отправились на варенье. И опять происходила на кухне в специальном тазу таинственная магия, и одно вещество на медленном огне переходило в другое, поднималось лёгкой горячей пеной, так вкусно и так много описанной в классической литературе.

   Пили чай на веранде с пенками от варенья. Жили да поживали. Это всё ещё ягодки, а листики впереди.

   Но вот пришла пора и для листиков. Время после урожая - просторные, тихие, свободные дни. Хрупкий сахар на клубничных листьях похож на пыльцу с крыльев бабочки. В детстве было сказано: не трогай бабочку, а то повредишь пыльцу и тогда бабочка не сможет летать. И стало так жалко трогать даже безусловно вредную капустницу, ведь она тоже зачем-то бабочка. Людям очень-очень нужны в их жизни варенье и крепкая, не дырявая капуста, но ведь и бабочка тоже имеет эффект. И от её пыльцы может зависеть целый мир.

   Вот и клубничные листья в пыльце - совсем бабочки. Хрупкие бабочки ноября. После лета, после урожая, после всего...

Игры со льдом

   Я никогда не бросала по-настоящему льдом об лёд. Оказалось, что занятие это упоительное. Если оторвать с натугой край большого гладкого озера, полюбоваться льдиной сначала в толщину (ого, сантиметра три), а потом и на просвет (ого, как стекло), а потом с размаху метнуть её, как получится далеко. Льдина грянется об озеро и разлетится на великое множество осколков, которые заскользят в разные стороны с тонким, чарующим, абсолютно музыкальным звуком, который многократно усилит пустота этих мест.

   Нужно дослушать до конца, затем оторвать ещё одну льдину и снова метнуть. И снова послушать, и оторвать, и метнуть. Я уже забыла, какими холодными бывают лёд и вода подо льдом, если брать их без перчаток. А ещё придёт ветер, качнёт лёгкие метёлки сухой травы, качнёт тяжёлый камыш. Такой бархатный и приятный, что его немедленно хочется собрать в увесистый букет, унести с собой. Но странное поверье не велит носить камыш в дом, вот я и не несу. Я не то чтобы сильно верю в поверья, но если они связаны с домом, пусть лучше шумит себе и дальше камыш на ледяном озере, от которого я отрываю и отрываю куски, и они разлетаются с чарующим звоном.

  

   Озеро похоже на огромное блюдо с заливным. И вот даже пришла медленно довольно крупная рыба - посмотреть, что здесь происходит. А, это опять люди. И канула в глубину.

   Ну, а мы-то были всего лишь люди, рыба права. Мы потоптались подошвами на мелкой гальке, будто облитой толстым стеклом. И стекло хрустело, крошилось на осколки, похожие чистотой на алмазы. Унести бы их домой, но не для людского жилья создана эта хрупкая красота. Есть другое поверье: что если сложить из этих осколков слово "Вечность", получишь в подарок весь мир, и коньки в придачу. Только много мне целого мира, достаточно вот этого куска - с камнями и льдом, камышом и сухими травами, с мудрой и медленной рыбой. А коньки в придачу хочу! Так бы и полетела на них по этой крепкой глади прямо к другому берегу.

Раздавался в лесу

   Ноябрь я люблю весь, но особенно - его тишину. Особенно если удастся из города дня на три. Я люблю редкие сухие снежинки, которые пролетают одна штука в час, но при этом все разные, строго по закону природы. Я люблю прозрачный берёзовый лес, похожий на прямой застывший снегопад. Одна берёза обязательно будет лежать поперёк, мощно вывернутая с корнями и огромным комом земли. И невозможно представить в такую тишину, что в мире бывают сильные, намного сильнее дерева, ветра. Что бывают в мире ураганы.

   Летом здесь вовсю жужжали, и даже свирепствовали, насекомыши многих видов, а сейчас бревно полностью приспособлено для того,чтобы просто сидеть. Как приспособлен пень, у которого на боку повис гриб-трутовик. Раньше я ни за что не стала бы читать такой рассказ о себе: осенний лес, подробно расписанная природа... А теперь не только читаю, но и пишу: как стою, а потом сижу на поваленной берёзе, разглядывая лишайник очень приятного для глаза цвета. Теперь я понимаю классиков, во главе с Тургеневым и Пришвиным, которые раскатывали каждую сосновую иголку на две страницы.

   Так был тихий ноябрь. И вдруг раздалось в лесу. Именно раздалось - как топор дровосека. Дробный и очень настойчивый стук. Дятел! Я никогда не слышала. Я никогда не видела. Я знала только по книжкам и мультфильмам: там дятел был в красной шапке, очень серьёзный и сосредоточенный. Говорил умно, выглядел уверенно. Дятла хотелось уважать не только как птицу, но и как профессионала.

   И вот он стучит наяву. Он раздаётся где-то совсем близко, единственный в этом ноябрьском мире. Игорян, слышишь?

 - А ты знаешь, что дятел работает с закрытыми глазами? - говорит Игорян. - Чтобы они не вылетели от сотрясения.

   Нет, даже этого я не знала. Но стала ещё сильнее всматриваться в верхушки берёз, откуда всё доносился и доносился мерный сухой стук. И наконец увидела! Он самый, дятел,сидел в могучей развилке и работал с таким огоньком, так неистово, что я сразу поверила в его закрытые глаза. Дятел трудился, как игрушка "Мужик и медведь" в очень высоком темпе и,может быть,в эту самую минуту спасал дерево от недремлющего короеда.

   А я встала с одной берёзы и пошла к другой, с дятлом. И приложила к стволу ухо, как к первому в мире телефону. Дерево отозвалось всем своим ростом глубоко и гулко. Оно было заодно со мной и с дятлом, особенно если закрыть глаза.

Ледостав

  Старое, или даже вовсе старинное, проговорилось внутри у меня слово. Никогда я им не пользуюсь, но откуда-то знаю. Верно, из той памяти, которая была на свете раньше меня. Оно-то и приходит на ум как единственно возможное, когда открывается с высокого берега вид на реку Кию, а по реке движутся медленно, как будто задумываясь на ходу: не пора ли уже здесь остановиться?.. Движутся без конца  и края, как птица за птицей... Движутся по тёмной и густой ноябрьской воде самые первые льдины.

Ледостав. Такое это слово.

   Скоро придёт сюда большая зима, и река замрёт. Чудесно превратится в белую дорогу невероятной твёрдости и силы. И тот берег подаст руку этому. И осторожные ноги осмелеют стремительно и безудержно. Всё это будет скоро, но пока идут, пока движутся, как птица за птицей, кучные льдины, стой и смотри.

   Я бы так стояла и смотрела. Я бы сразу спустилась по крутой тропинке, сочетаясь зелёными ботинками с напоследок зелёной травой. Как в августе, только в ноябре. В августе здесь лежал на пути маленький аккуратный телёнок, теперь его нет. Теперь он уже превратился в бычару-подростка, и весь мир превратился. А лодка как стояла под таким углом, так и стоит. Я бы села в неё на деревянную скамейку и смотрела. И, как льдина, плыла. И зачем-то бы трогала воду, и прятала бы мгновенно окоченевшую руку в перчатку. И ветер задувал бы в такой же точности ледяной.

   Я бы смотрела, как уходят вниз по течению льдины, как они уходят и уходят, похожие на дни, чтобы никогда не вернуться.

   Я только подумала, а Игорян сразу сказал, что ни за что и никуда отсюда не уйдёт.  Потому что льдины можно направлять крепкой палкой, льдины можно дробить. В конце-концов льдины можно сталкивать и слушать шуршание. Льдины не закончатся никогда.

   Я бы могла смотреть ледостав целую жизнь, но Игорян может ещё дольше. В деревне Игорян вешает на крючок своё городское одеяние,вот эти все утеплённые куртки из современных материалов, и требует чего-то проверенного веками: пёстрых шерстяных носков, зимой - валенок, шарф настоящей длины, чтобы трижды обернуть шею. И обязательно найдётся в деревенских запасах шуба неизвестных поколений и неясного размера. Знатная вещь! Сойдёт и в самую стужу, и, как сейчас, в ноябре. В этой шубе можно продержаться у полуледяной реки хоть три жизни подряд, и шуба тоже с лёгкостью продержится. Я верю шубе, как этому ясному, неумолимо уплывающему по своему течению дню...

   Ладно, Игорян, пошли. Здесь ещё лес, и много другого интересного. Но Игорян в шубе направляет и направляет палкой тяжёлые зернистые льдины. И на особенно большой хотел бы прокатиться хоть до моста. А рядом, на маленькой, пусть бы катилась какая-то неперелётная птица.

Окно и фисташки

   Всё позднее и позднее осень. А вечера, наоборот, раньше. Среди всех горящих окон большого города хоть одно, да остановит взгляд. Вот такое фисташковое как получилось? Это всё шторы, всё они. Это задёрнутый,огороженный, крепкий домашний уют, начинённый полезными веществами, необходимыми альфа и омега жирами, комплексными поливитаминами. Крепкий орешек для посторонних глаз,сияющий сквозь скорлупу октябрьской тьмы.

   Я тоже люблю такой цвет, такой зелёный. И люблю такие орехи. Несмотря на частые наши встречи, всегда экзотические. Не старые знакомые с детства кедровые, не новогодние грецкие, не благородный миндаль или близкий по вкусу к своему названию кешью... Фисташки всегда казались другими.

   Они были как игра: фишки, шашки... Заранее приоткрытые, как тополиные почки, как будто весна. А на самом деле - поздняя осень,и падают лёгкие древесные скорлупки, и очень похожи они бледностью на октябрь. И зелёное ядро как окно напротив. Должна быть между ними какая-то связь. Наверное, такая, что от них одинаково трудно оторваться.

   Сначала я съем орехи самые открытые и простые. Потом с лёгкой досадой перейду к открытым слабо, для ногтей угрожающим. И, наконец, останется небольшая компания с крепко закрытыми створками. Всегда остаётся горстка полностью закрытых. Статистическая погрешность. Сухой остаток. Лень его есть, возиться. Не грызть же фисташек своими бесценными зубами,не бить варварски молотком. А как ещё? Приспособления у меня нет, и Щелкунчика тоже.

   Я выложу их красиво на вязаный кружок-салфетку под горячую кружку. Буду смотреть. Пока не придумаю расколоть каждую давилкой для чеснока. И всё-таки съем.

Дружище одеяло

   Так говорили. Где-то в самой глубине памяти, в глубине моего стойкого маленького мира. Говорили на ночь: одевайся. В том смысле, что укрывайся давай как следует. А слово не зря ведь "одеяло". Мой любимый, мягкий, полный народного юмора средний род: рыло, мыло, творило, кружево... А значит, оденемся по всем правилам, с головой. Оставим лишь маленькое узкое окошечко, чтобы наблюдать таинственный ночной мир, полный скрытых существ,от которых я так надёжно одета. Наблюдать и дышать тихо-тихо, пока не придёт окончательно, пока не заберёт меня тёплый, очень домашний сон.

   И всегда было рядом другое, тоже полное народного юмора и народной же мудрости слово "подушка". Набитая каким-то пернатым чистым пухом, добротная,огромная. В мультфильмах такая подушка всегда лежала на кровати в основании пирамиды, а на ней - подушка поменьше, следом ещё меньше. И,наконец, на самом верху - совсем маленькая, лучшая из всех. Мне очень хотелось владеть пирамидой, но даже летом в деревне не было у меня такой.

   Зато, по указанию бабушки, я одевалась в одеяло. Я одевалась в огромное, добротное одеяло.Стёганое, тяжёлое даже в самом разгаре июля. И сначала это было непривычно. Ведь у нас в городе два раза в год было заведено правило: в одну из суббот вдруг заправлялось в пододеяльник не стёганое ватное, а тонкое, но на всякий случай тоже шерстяное одеяло. Это означало, что зима закончилась, пришло время иных одеваний. Даже будут на этом пути одевания в одну простыню, пока не вернёмся однажды снова к ватному,стёганому и тяжёлому. Это был привычный и неизменный круг.

   Но деревенская жизнь куда проще и основательнее,она не любит оттенков. Она предпочитает однозначные, базовые вещи. Вот тебе самое тёплое - на века. Одевайся и спи. Я одевалась и спала.

   Но всё проходит в этом мире, кроме неизбежности новой зимы. И на этот случай у меня приготовлено настоящее верблюжье, и всегда приоткрытое окно. Дружище одеяло, позволь в тебя одеться. И слушать, как второй снег за окном перемешивается с огромным ветром. С таким ветром, что потом в городских новостях будет и поваленное дерево, и оборванные провода, и рухнувшая со старого дома крыша.Так и запомнится это время: как что-то поваленное, оборванное, как новейшая пандемия съехавших крыш.

   Но ты одевайся - скажет кто-то рядом. Так всегда, так постепенно и проходит любая ночь. 

День Лицея

   В тёмные времена - погреться разве что возле Пушкина. Своего, всегда и везде уместного. Надёжного и знающего нужное слово. И вообще всегда и всё знающего.

   Весной, а на самом деле как тысячу лет назад, побывала я наконец-то в Лицее. Это был очень светлый мартовский день. Я подумала, как хорошо будет приехать сюда вместе с Игоряном. Показать, постоять, вытягивая шею, чтобы получше рассмотреть скромное убранство студенческой кельи №14. И тоже не хотел вставать он в кромешной тьме на уроки, поёживался от холода, от воды из умывального кувшина. И точно так же поёживались и не хотели Пущин с Кюхельбекером, и сонный барон Дельвиг. Шли, заплетая ноги. Они ведь не знали ещё, что станут потом Пушкиным и Пущиным, Кюхельбекером и Дельвигом.

   Да, хорошо будет прийти сюда однажды с Игоряном. Например, на осенних каникулах. И даже что-то планировала... Но потом пришла жизнь и всё распланировала по-своему.

   А День Лицея остался, как и всегда. Потому что он тоже есть жизнь. И Юрий Тынянов на полке всегда под рукой, наугад. Глава третья.Тетрадь Александра Петровича Куницына.

   "Сегодня рассказал об Аристиппе, а к концу - о стоике Зеноне.

Перья скрипели. Одни записывали об учителе наслаждений, другие о Зеноне, учившем побеждать страсть. Я не сказал им о том, что сам у него сему не научился. Мясоедова, который не только глуп, но и груб, я просил выйти вон. Другие не слишком поражены. Вальховский после классов просил что-либо почитать о Зеноне-стоике. Пушкин - об Аристиппе. Я обещался им привезти "Апофегмы" Левека."

   Это был самый первый год Лицея. Пушкину двенадцать. И остальным, включая Мясоедова, плюс-минус.

За другой гранью

   Стояло ещё тепло. Хоть ещё один день, но тепло, и выходной. И машины, прямо от Речного вокзала, замерли в бесконечной пробке. Так хотелось всем вон из города. А желательно бы и вовсе за грань. За другую, не эту грань, в которой сидим всем человечеством. Лишь бы там совсем ничего не было, а я просто лягу спиной на палые октябрьские листья и буду смотреть в окошко неба. И там покажут мне сосны, и ветер, и маленькое кучевое кочевое облако. Покажут, как протекает там недосягаемая и очень надёжная жизнь.

   А больше там и не было ничего. Только заросли тугой облепихи, от одного взгляда на которую рот наполняется оранжевой кислотой, а руки покрываются кислыми коричневыми веснушками. Собирала я когда-то урожаи, и ветки всё не кончались, и уж на следующий год не может вырасти на этом месте столько, славно отдохнём. Но облепиха вырастала снова и снова, ещё больше - уж такая это в мире ягода. И вырастает до сих пор, как облако в окошке неба. И так будет всегда.

   И будут всегда самые настоящие сибирские яблоки - ранетки размером с вишню. Пригодности в них нет никакой, но только до тех пор, пока не ударит морозом - а ведь первый снег уже как раз был.Тогда ранетки становятся морщинистыми и нежными. В детстве мы называли их: мятные. У мятных ранеток очень яркий и крепкий и незабываемый вкус - поздний дар нашей резко континентальной земли. Гроздья и гроздья висели передо мной мятных ранеток.

 - Ты сильно-то не увлекайся, - предостерегла подруга, которая всё помнит вместе со мной: и детство, и каждый первый мороз, и как ели...

   А, ты об этом. Да ничего не будет. Никогда ничего не было.

   Ничего и не было. Только странно обмелевшая река, но ведь мы были за гранью, а там могут быть совсем другие реки. И час, два, три сидел там на островке неподвижный рыбак, как на картине Нестерова "Молчание". Она всегда вызывала во мне печаль: это белёсое молоко воды, топлёное закатом небо, и притаившаяся церковь на вершине тёмного холма. Но особенно - две неподвижные и отдельные, как будто ничьи, фигуры в лодках, с упорными и упругими удочками в руках. И не клюёт у них ничего, потому и молчание. И оно здесь главное на холсте маслом. О чём ещё говорить?

   Вот и человек на островке сидел так же, и видно, не клевало. Поэтому и побрёл он к берегу в своих высоких рыбацких сапогах. А больше ничего и не было за той гранью.

Держись за миг

   Этот первый снег давно ушёл, и опять вернулось бабье, которого и не чаяли уже, лето. Такой же в точности день, как много лет назад, когда я переходила в этом самом месте эту самую улицу, а на рынке меня ждали яблоки всех сортов. Такой невероятно бабий был день, что я запомнила его словами, которые сгодятся и теперь: "В середине осени - плюс двадцать! Листья пёстры, чем не мотыльки? Миг - и закричат: "Пошли купаться!" школьники, теряя рюкзаки..."

   И всё же, несмотря на двадцать, несмотря на бабье, мы стоим уже на другом берегу, потому что первый снег был. Первый снег пал и подчеркнул, и перечеркнул белым. Это был мощный, оглушительный ночной снег. Он немедленно потребовал от детей самых толстых перчаток - лепить баб, но не тех, за которыми лето, а крепких, приземистых зимних баб. Это был снег, от которого синоптики теряют дар речи, и вместо дара остаются у них слова простые и очень уверенные. Про то, что такой снег выпадал в городе Новосибирске в последний раз примерно тысячу лет назад.

   Но каким бы он ни был - мощным или толстым - первый снег всегда делит жизнь на до и после. Как делит её булькающий, домовой звук пробудившихся от летней спячки батарей. И воздух в комнатах сразу становится другим, тихим и уютным. И так удачно вписывается в этот новый интерьер большой флакон увлажняющего крема для рук.

   Вот и наступило. Вот и пришло. Было до, стало после. Пространство, которое мы привыкли считать своей жизнью, так часто стало дробиться этими короткими словами, этими несамостоятельными, но безжалостными частями речи, что постепенно превратилось в миг. В тот самый, который между прошлым и будущим. За который нужно держаться изо всех сил.

В коробке коробовка

   Какой бы ни была беспощадной, тупой и чёрной новая осень, я знаю, что в один из дней курьер обязательно доставит на моё имя аккуратную, весомую, даже сквозь картон ароматную коробку. Так было и так будет. Это может случиться в день выстиранных больших штор, или в день перестановки книг, или, наконец, в день пакета с детскими вещами, которые приготовила отдать. Явится быстрый, ответственный курьер, я приму с рук на руки, пронесу и поставлю, как ещё один год жизни.

   Сразу не буду вскрывать, подумаю. Я специально не покупала никаких яблок три дня подряд, чтобы накопить голод и счастье. Я знаю, как лежат они под крышкой ровными рядами, каждое тщательно завёрнуто в белую бумагу - от порчи, от сглаза, от иного удара. Удивительно одинакового размера и расцветки. Хоть сейчас бери и катай по блюдечку, как сказочные предки катали, смотрели, что в мире происходит - где Кащей Бессмертный активизировался, куда Змей Горыныч полетел. Но они там знали точно, что в итоге всё закончится свадебным пиром, хоть по часовой катай, хоть против. А теперь мне жалко яблоко и жалко блюдечко - вдруг они увидят то, что покажут?

   Лучше буду я те яблоки есть. И самое первое будет самым сильным. А имя его я помню с детства: коробовка. Коробовка была другая. Я обходила дозором бабушкины яблочные владения, пробуя по очереди задолго до срока: антоновку, белый налив, какие-то ещё бесконечные сорта - круглые и продолговатые, гладкие и в веснушках. Но все они до поры были одинаковые, перекашивали лицо беспощадной кислотой, безжалостным намёком, что я буду очень далеко от этих мест, когда здесь настанет полная и безоговорочная спелость - и хруст, и аромат, и богатые оттенки.

   И только таинственная коробовка сразу рождалась сладкой. Наверное, она питалась какими-то другими соками земли. Невозможно было пройти мимо её небольшого, несильного дерева в самом углу сада и не сорвать на ходу несколько штук, ещё со сливу величиной, но уже яблок. И блюдечко показывало мир, которому от роду семь лет, а он уже мир. Маленькое, несильное, но очень надёжное дерево. Бери, не перекосит.

   И я брала. Я брала коробовку из коробки, разворачивала белые бумажные покровы. И знала точно, следующая снова окажется сладкой, слой за слоем. Не подведёт. Пока не закончилась коробка, и осталось дно - белое, как экран, на котором только что закончился фильм. Или блюдечко, которое больше не в силах показывать.

Сапиенс

Нас будут изучать историки
Других времён, других эпох.
С позиций будущей риторики,
Учёно спорить: в чём подвох?

Когда из тьмы пород осадочных,
Из глубины далёких лет
Возникнет сапиенс загадочный -
Такой вполне себе скелет.

Весьма исполненный значения
Для изученья тех времён,
И,судя по размеру черепа,
Он был и развит, и умён,

И достигал, в отдельных случаях,
Вершин маслоу-пирамид.
Но академиков измучает
Довольно странный этот вид.

И мысли вызовет тревожные,
Что можно, следуя уму,
Открыв на свете всё возможное,
Не научиться ничему.

Равен ночи

   На улице 27 градусов жары, как не может быть в это время в нашем городе. Но откуда-то прорвалось и есть. Свежо, разнообразно полыхают цветы. И в нашем солнечном дворе тишина. Пользуясь тем, что в детском саду сончас, няня с поварихой курят в подворотне. Расслабленно выдыхают дым: вот и день прошёл. Пока проснутся, пока раскачаются группы "Вишенка" и "Василёк", пока полдник... А там, глядишь, туда-сюда, и до первого родителя рукой подать. Никто не подрался из-за игрушек, не звал отчаянно маму, никого не вырвало кашей. Вот и день прошёл, и так бы всегда.

   А на самом деле дня впереди ещё порядочно. И в положенный час из открытого окна на третьем этаже польётся живая музыка. Раньше, на бегу, я думала, что там притаился мученик по классу фортепьяно из музыкальной школы, а потом прислушалась... Нет, таким упорным и таким свободным может быть только профессионал. Там кто-то умелый. И не ошиблась.

   Однажды поздним летним вечером из музыкального окна послышался бархатный баритон, который с большим знанием дела пел старинный русский романс. А потом выступил женско-мужской дуэт. Там, в мягко освещённой комнате с высоким потолком был другой век, другой день и совсем другие люди. И все соседи нашего двора, наверное, лежали в постелях в этот час и прислушивались, хоть завтра очень рано многим нужно было вставать.

   Больше такое не повторялось. Ни баритон, ни дуэт, ни романс. Но звуки из окна плыли - мягкие, сильные, как будто лето. А на самом деле была осень. Была осень несмотря на +27. И люди, по осенней уже привычке, не снимали надетых с утра плащей и курток. Не верили, что это и правда 27. И объявление на двери подъезда предупреждало про испытание теплосети такого-то числа. Потому что был уже день осеннего равноденствия. День равен ночи. А завтра ночь станет длиннее. С каждым днём всё длиннее и быстрее будет ночь.

Два тома дяди

   Всё лето и кусочек осени я провела в компании Фазиля Искандера. Я везде брала с собой сначала первый, а затем и второй том эпического "Сандро из Чегема", но читала неравномерно: могла и пять страниц в день, а могла и двести. А потом две недели вообще не открывать. Книга казалась бесконечной, как вода.

   Дядю Сандро я знала и раньше, из рассказов о Чике. Одного эпизода, одной маленькой детали было достаточно, чтобы узнать его навсегда. Не яростное повествование об убийстве одного абрека поразило до глубины души, а самое простое. Быт.

   "Если кусок курятины, которую он брал из миски, ему почему-то не нравился, он небрежно бросал его назад и брал другой".

   Нет, ну разве так можно, дядя Сандро? Даже если ты в этих местах первейший тамада, а раньше был первейшим танцором. Даже если ты личность достойная великого эпоса. Так и стоял этот брошенный кусок курятины у меня перед глазами, когда я приступила к первому рассказу первого тома. И чем глубже читала, тем больше утрачивал Сандро из Чегеиа простые человеческие черты и становился персонажем вечным, мифологическим. Он становился холстом, фоном, на который легла вся история той земли и того народа.

  Всё было на том холсте: горести и радости, любовь и смерть, гостеприимство и месть, виноградные плети и альпийские луга, абреки и кунаки, священное дерево и не менее священные обычаи, драма и анекдот, и первый телефон земли -  перекличка добрых соседей. Время, в котором стоим всеми поколениями, которое не выбираем. А значит, жизнь продолжается всегда. И всё с таким же аппетитом, хоть и в сотый раз, читается подробное описание простого абхазского стола: жаренное на вертеле мясо, сыр, зелень, аджика, мацони. И непременная мамалыга. Зря что ли ходили с мотыгой всё лето на кукурузные поля?

Каменный день

   Каменный день будет как век. Может быть, и не последний в этом сезоне тёплый выходной, но такого, как этот, больше ведь не будет. Нужно его не упустить, а свернуть прямо на Сухарную, пробраться к воде. В то место, где широко, далеко и странно раскинулись разнокалиберные камни. Зачем они здесь? И, главное, откуда? Камни обкатаны водой, иные мшисты, а значит, лежат здесь очень давно. Не с гор упали, не из земли выступили. Сами по себе камни. Время их разбрасывать добралось и до наших мест. А время собирать ещё, видать, как следует не пришло.

   В этот длинный-длинный, как век, день нам выпало ходить по камням. Время искать пути, перепрыгивать с большого на малый, пробовать ногой надёжность и всё равно чуть не поскользнуться. Испугаться, взмахнуть руками - не столь непринуждённо, как стая уток на середине реки, но в этот раз устоять удалось. Можно прыгать дальше, в самую глубину безмолвного каменного хаоса. А то и присесть на криво расколотую плоскую глыбу, похожую на жертвенник, в который угодила молния Зевса или Перуна.

   Присесть в уверенности, что вот сейчас и здесь меня посетят мысли глубоко философические, откроется тайна всего сущего. Но ровным счётом ничего мне не откроется, и мысли не придут. Наоборот, покинут даже самые верные и последние из тех, что были. Останется то, что уйти не может: вода и камень, земля и небо, и двое детей с одной собакой на берегу. И каменный день как век. Самый длинный из всех человеческих веков. И обойти все его камни невозможно.

   Пора выходить на ровную поверхность. Поближе к лесу, который ещё заметнее шагнул в осень, и полыхает то листом, то облепихой. Пора устроиться на расстеленном покрывале, где заждалась уже дыня. Где истомился круглый хлеб, сыр и помидоры - вечное сочетание, которое не надоедает никогда. Дыню мы обсудили отдельно - что её ни с чем нельзя смешивать. А на самом деле ничего не будет. И мы смешали, и ничего не было.