Вторая Катунь

   Очень приятно было узнать на второй день знакомства с Катунью, что у неё есть ванночки. Катунские ванночки. Особенно это знание приятно в жаркий летний день. Сама Катунь для радостного беззаботного купания и плавания абсолютно непригодна - холодно и бурливо. Но есть ванночки - вода, которая остаётся после весеннего разлива в некоторых углублениях суши. Ванночки радуют прогретой водой и полной доступностью. Они живописны и бесплатны.

   Катунские ванночки поразительны от природы: в них можно удобно и очень полого войти, стоять в воде по пояс, а в трёх метрах будут прыгать со скалы в неимоверную глубину разнообразные прыгуны. Смотреть на это со стороны немножко нервно, а Игорян прыгал и прыгал, и вытащить его из катунских ванночек не было никакой возможности. Никакие соблазны и посулы. Например объявление, что прямо отсюда, от ванночек, стартует по Катуни моторная лодка к большому и очень эффектному Камышлинскому водопаду. Игорян не хотел покидать ванночки и скалу.

   Но вот, наконец, уговорили. Облачились в спасательные жилеты. Наш капитан Константин - загорелый и обветренный - провёл краткий инструктаж: во время движения лодки не вставать, держаться вот здесь; веду по самому спокойному и мягкому маршруту. Очень негромко скомандовал: "Поехали!".

   И лодка с места бешено понеслась по бурной реке, делая причудливые виражи, не пропуская ни одного порога. Кренясь и обдавая брызгами. Судорожно держась вот здесь, я никак не могла понять, почему до сих пор не вылетела с твёрдой округлой скамейки (с банки, конечно же, с банки) прямо в открытую реку и не стала человеком за бортом. Спина Игоряна на переднем сидении выражала стихийный, дикий восторг.

   Между тем капитан Константин уверенно вёл нас самым спокойным маршрутом, ловко уходя в считанных сантиметрах от скалы или бетонной опоры моста, снисходительно слушая смех, визг и крики "Мамочка!" Навстречу летел ветер и полные восторга другие лодки. С них приветственно махали руками, и мы тоже махали в ответ, не забывая при этом второй рукой крепко держаться вот здесь.

   Камышлинский водопад действительно оказался большой и живописный. Но во время его созерцания я всё думала с нетерпением об обратном рейсе. И капитан Константин не подвёл, устроив напоследок самый эффектный проход между скалами, у подножия которых яростно кипела и неслась вольная молочно-бирюзовая вода.

   Когда дело сделано, очень приятно поговорить с профессионалом. Настоящие мастера, как правило, скромны и немногословны. Константин водит по Катуни лодки восемнадцать лет, но всякий раз открывает в характере реки что-то новое; она всегда разная и неисчерпаемая. Изучить Катунь до конца невозможно. По-алтайски её имя  - Катын, что означает "госпожа, хозяйка". И это имя, этот характер Катуни очень идут.

С некоторым сожалением расстегнули мы и сдали спасательные жилеты.

 - Может, ещё экстремальным маршрутом пройдём? - спросил Игорян.

   У меня тоже промелькнула такая мысль. Теоретическая. Но практически я предпочла погрузиться ещё раз в катунскую ванночку.
 

Первая Катунь

   Хочется быть оригинальной и написать, что возле стелы с надписью "Республика Алтай" останавливаться не стали. Что мы выше столба и всех условностей. Можно остановиться через два километра, Алтай там останется республикой, а людей будет значительно меньше. А можно и вовсе не останавливаться, не тратить на столб время.

   Но я не буду оригинальной. И мы остановились. Я даже поймала момент, чтобы рядом никого, и сфотографировала столб на память. Республика Алтай, да. По тропинке от столба спустилась прямо на берег Катуни - бешеной бирюзовой реки, рождённой ледниками. Неслась она перед глазами как очень ускоренная киноплёнка, и отвести взгляд от Катуни было невозможно.

 - Там, дальше будет ещё много Катуни, - сказали мне бывалые люди. - Ещё насмотришься.

   Подождите, бывалые люди. Это ведь у меня самая первая в жизни Катунь. И она в самом деле бирюзовая. Эмалевая, молочная. Как если бы взять белой гуаши, добавить немного синей, потом ещё каплю зелёной, тщательно перемешать большой беличьей кистью. А потом изобразить в пространстве живописную реку так, чтобы одновременно получилось матово и бурно. Вот что такое Катунь.

   Конечно, сразу нужно разуться и хоть немного походить ногами у самого берега. Посвятить себя новой воде. Победить воображение и прогнать мысль, как подхватило бы, закрутило щепкой, с какой скоростью понесло бы вон там, на самой бирюзовой середине.

   Холодная, ай. Сколько же там, где-то в горах таится снега,чтобы здесь, внизу, мчалась и мчалась без отдыха и без перерыва яростная эта вода? Вечный там должен быть снег. И вечный белый лёд.

   Бывалые люди оказались правы: дальше было ещё много Катуни, и я насмотрелась. Когда прибыли ночевать на первую базу отдыха, почти стемнело. Но я всё равно ходила смотреть на Катунь. А потом ещё смотрела рано утром. По какой-то дикой тропе забиралась на гору, чтобы ещё лучше и ещё выше смотреть Катунь - живую бирюзовую реку.

   Шумел кругом лёгкий и солнечный сосновый лес, свободно разгуливали по полянам разнокалиберные кролики трёх видов: чёрные, рыжие и серые. Это была база с кроличьим уклоном. Кролики подходили, вставали на задние лапы, прижимали уши. Сосредоточенно пережёвывали травинку, вдруг замирая на секунду, будто поражённые какой-то мыслью вселенского масштаба. И мне тоже хотелось бы заиметь хоть одну такую мысль. А мысли не было. Только смотреть бы и смотреть на свою первую в жизни Катунь.

   Я и смотрела.

Мечта и Сростки

   Хорошо, когда в любое время года, но особенно летом, исполняется какая-нибудь мечта. У меня исполнилась давняя - побывать в Сростках. Село Сростки Алтайского края посмотреть с горы Пикет. Там нет пряничных домов, и река течёт не молочная, а Катунь. Но дело в том, что Сростки дали человечеству одного из самых удивительных гениев, со взглядом горьким и мудрым - Василия Макаровича Шукшина. 

    Мне хотелось побывать на той земле, посидеть в той простой траве. Скошенной много лет назад в первых кадрах фильма "Печки-лавочки" самим героем. И это не игра - с первого кадра. Это всё настоящее. Не актёр, который учился косить специально, чтобы как можно глубже и достовернее погрузиться в образ. Это не сыграно, а просто человек умеет. Видно, что умеет. Жизнь научила.

   Я сама знала таких людей. Как уезжали они рано утром в поспевшие поля. Как возвращались вечером с потемневшими от загара лицами. Усталые, но не злые. И один из этих темнолицых оказывался моим папой, а трое других - его братьями. Все приехали из своих городов в деревню на покос.

   Покос. Это слово ломало лето пополам, будто краюху хлеба. Оно было душистым, как поля, знойным, но не желающим дождя. Оно состояло из трёх великих С: скосить, собрать, сложить. Успеть именно в тот день, который кормит год. Огромные поднимали на вилы облака сена, непомерные возводили стога - ровные, аккуратные, по всем правилам. А когда дело было сделано, совершал генеральный обход неутомимый, лёгкий на ходу дед. Небрежно наводил последние штрихи, как и положено мастеру. Поправлял, чтобы уж было совсем травинка к травинке, легко шевелил огромное. Ну, а совсем уж окончательно принимала работу сама баба Тася - это было нерушимо и свято.

   Потом проходило лето, и в своей благоустроенной городской жизни я забывала про покосы и вилы, но какой-то стог в самом центре моего мироздания всё же был поставлен крепко. Потому так и волновали всегда шукшинские "чудики", и хотелось побывать на его земле - почти моей. Потому что некоторые герои рассказов как будто пришли на покос во двор бабы Таси ещё до третьих петухов - помогать.

   Сначала просто походить по Сросткам, по улицам. Но так, чтобы выйти к дому-музею. Маленький домик, где прошли детские годы: печка, горница, в углу рукомойник... Рассказ про долгие зимние вечера - отсюда. Всё - отсюда. Во дворе колодец, банька по-чёрному (чтобы войти, нужно сложиться пополам), у завалинки кот редкого лунного цвета. Действующий огород, прополота картошка. Как будто не музей, и хозяева вернутся, когда пройдёт ещё одна экскурсия.

   Как будто ничего не изменилось с тех давних пор. И тот же самый ветер дует на горе Пикет - большой, широкий, им очень хорошо дышится даже в такую жару. С некоторых пор здесь посадили на камне очень заметную и ужасную, разрушающую всю магию места скульптурную фигуру, с надписью, которую как-то неловко читать: "Василию Макаровичу Шукшину с любовью русские люди". Разве о таком кричат коллективно, да ещё с горы?

    Лучше бы так: в натуральную величину, в сторонке, откуда открывается тихий простор, простой вид, к которому хочется возвращаться из любой точки своей сложной личной жизни. Чтобы присесть рядом в траву и тоже смотреть. И думать. Сидеть бы и думать.

   Но пора идти дальше, нести в себе исполнившуюся мечту. Поесть в честь неё знаменитых сростинских пирогов - каждый размером с подмётку большого размера. Накупить жаренных - с картошкой и капустой, с луком и яйцом. Чтобы легли вдоль и поперёк желудка, а дыхание от радости спёрло.

Хорошо ведь? Хорошо. Ну, и всё.
 

Нулевой километр

   Чуйский тракт - название торгового пути, который издавна связывал Россию с Монголией и Китаем. Когда-то простая вьючная тропа, на которой не всегда могли толком разойтись два каравана. В местности, населённой преимущественно лесными и горными духами. Верблюды, кони и купцы шли по той тропе неделями; не дремали, естественно, и разбойники. Окутанные это места, овеянные легендами и жуткими тайнами. Я бы туда в восемнадцатом веке с верблюдами не пошла. Но в двадцать первом - совсем другое дело.

   Теперь на Чуйском тракте купцов днём с огнём не сыщешь, теперь здесь народ всё больше с камерами и фотоаппаратами. А то просто вылез из машины в случайном месте и глазеет, не в силах оторваться. Испытывая сложное чувство маленького человека в большом мире. И уж точно все до единого, кто попал сюда, знают, читали, смотрели где-то у блогеров, что Чуйский тракт признан одной из красивейших в мире и самой живописной в России автодорогой. И верят с первого взгляда: признан заслуженно.

   Но не только величие природы повергает в трепет. Повергает в огромный трепет одна только мысль о том, как вообще могли сотворить такое - инженерная мысль и простые рабочие руки. Сотни, сотни километров, в тяжелейших условиях (а другие бывают ли?), и всё это лишь небольшой фрагмент страны, которая начинается от порога и не заканчивается никогда. Сама дорога стала памятником десяткам тысяч её безымянных строителей.

   Современный Чуйский тракт официально начинается в Новосибирске, но исторический нулевой километр установлен в Бийске. Сюда приходили купеческие караваны, когда Новосибирска ещё не существовало в природе. Отсюда начинается старый путь, и нам тоже на своём пути невозможно миновать город Бийск.

   А стояло в Бийске в тот день жары ровно 37 градусов. Всё живое, которое могло, попряталось по домам. А то, которое не могло (например, свадебная пара со своим фотографом) только усиливало фантасмагорический пейзаж. Купеческие особняки красного кирпича казались раскалёнными: плесни на них ковш воды, и зашипят, как будто камни в бане. Изойдёт горячим паром особняк купца Васенёва.

   Но воду нужно беречь, вода самим пригодится. А также пригодится мороженое и вся тень от больших деревьев.

   Чувство реальности было немножко утеряно. А тут ещё обнаружился в центре города памятник Ленину, нарушающий все привычные каноны: облачён был Ильич в зимнюю шапку и тёплое пальто с барашковым воротником. И было его чисто по-человечески жалко, ведь в такую жару должен страдать даже памятник. Но только если он не Пушкин.

    К Пушкину меня вывело, как уже случалось не раз, какое-то безошибочное шестое чувство: а вон там, в скверике, не Пушкин случайно? И был там Пушкин, и бийский зной был ему приветом с далёкой исторической родины. И ветер тоже дул как будто оттуда - раскалённый, сильнейший. Поднималась белая пыль. Фотографировалась в пустынном парке совершенно новая семья. А нулевой километр стоял на своём месте незыблемо.

    Здесь, вот именно здесь начало. Или конец - смотря в какую сторону обращены твои верблюды.

Продолжение следует.

Через Край

   С раннего детства я знала твёрдо: деревня бабы Таси, куда нас опять привезли с братом на лето, стоит на самой границе с Алтайским краем. Вот здесь, на крыльце, где я давлюсь перед сном обязательной огромной порцией парного молока, царит ещё Новосибирская область, а вон там, за синим вечерним бором, расположился неведомый Алтайский край. Как-то приятно волновало это пограничное ощущение, звучало гордо. Хоть лично на мою жизнь не влияло оно никак. Где-то за бором был край, но нельзя было надеть на ноги коровьи копыта и спиной вперёд, запутывая все следы, перейти границу. Вместо этого приходилось каждый божий вечер в родной Новосибирской области, под бдительным присмотром бабы Таси, вливать в себя полную кружку парного. И так продолжалось примерно сто лет.

   Между прочим, знаете, какая на парном лежала пена? Сейчас такую пену взбивают и никак не могут взбить лучшими приспособлениями в лучших кофейнях. А великая баба Тася мастерски создавала целое ведро в каких-нибудь полчаса - молча и споро. Если корова забывалась и начинала в процессе размахивать хвостом, следовала краткая суровая команда: "Стой!" И большая круглая Малютка тут же замирала по стойке "смирно". Пухла и ширилась в ведре бесценная пена, которая казалась тогда бесценком.

Но давайте ближе к краю...

   Наверное, потому так волновала меня близость этого пограничья, что Алтайский был именно край. А за тем краем будто и нет ничего. Будто земля - не шар, как гласит учебник географии, и однажды всё-таки может закончиться. В некоторых отдельно взятых местах. А я так близко и ничего не знаю...

   Не могу сказать, что с тех пор это чувство во мне прошло. Хоть теперь и очевидно, что следом за Алтайским краем лежит Республика Алтай. И нельзя их путать. Именно в горную Республику Алтай повелось среди людей ездить отдыхать. Или что-то для себя и про себя узнавать. Почти все мои знакомые люди хоть раз да были на Алтае, а одна моя подруга даже совершила сплав по реке Катунь. И у неё остались яркие впечатления: как в непромокаемом пакете для документов, выданном инструктором, очень быстро промок паспорт.

   Но это было давно. С тех пор сменилось на Алтае поколение, а то и два лошадей, на которых возят по горным тропам желающих туристов. А кое-кто из людей окончательно сменил паспорт. Уже вся страна побывала в горной Республике Алтай, а я всё говорила и говорила: надо бы съездить; ведь так близко, а я ничего не знаю. Приходило новое лето, и я опять начинала говорить и грезить.

   Но жизнь устроена так, что в ней лучше не говорить и уж точно не грезить, а прямо сейчас брать и делать. Ведь каждый день - как молочная пена в кружке: кажется бесценком, а на самом деле бесценный. И поэтому мы поехали в горную Республику Алтай. На юг, прямо к границе с Алтайским краем. Мимо деревни, где давно уже нет бабы Таси. Туда, где на дороге стоит указатель: налево - деревня Лушниково, направо - деревня Казанцево. И тут надо приостановиться.

   Много лет баба Тася пользовалась газовой плитой с балонами. Но когда с годами стало слабеть зрение, мой папа купил бабе Тасе плиту электрическую, которая вызвала поначалу бурный протест. Но потом баба Тася с плитой подружилась, а чтобы лучше запомнить, в какую сторону её включать и выключать, придумала так: если крутить на Казанцево - включается, если на Лушниково - выключается. Это уровень креатива, творчества и настоящего юмора, которого мне не достичь никогда.

   Но если я уже в пути, и своя Новосибирская область вот-вот сменится Алтайским краем, а там, за горизонтом, грядёт и вовсе Горный Алтай, какой может быть выкл., какое Лушниково? Теперь только Казанцево, только вкл. До максимума, до кипения. 

Продолжение следует.

Поразительные предметы

   О поразительных предметах нашего мира не хочется писать много. Они и без того сильные. Печка в чистом поле. Качели на берегу Ледовитого океана. Всё это предметы пограничные, наполненные каким-то ещё, вторым смыслом: обогреть Вселенную, заглянуть за горизонт...

   Кровать в траве я бы тоже отнесла к таким предметам. Одиноким и сильным. Рядом будут дачные домики - целое сообщество - а кровать сама по себе. Оплетённая травами, поросшая ромашками. Повязанная по всем четырём ногам очередным летом - временем коротких, крепких и свежих снов.

   Но никто больше не смотрит те сны. Никто не хочет спать на таких кроватях. Никто не хочет доверить свой единственный и очень уязвимый позвоночник, свой тревожный современный ночной покой этой ржавой продавленной сетке, которая скрипит, дребезжит, стонет. Конечно, такую кровать нужно вынести прочь.

   Рядом с кроватью заросла травой и ромашками голубенькая облезлая тумбочка, тоже из прежних. Тянет приоткрыть дверцу и заглянуть в темноту - что там? Уж не Нарния ли какая?

   Нет, не Нарния. А простые и беззащитные ничьи вещи: изящный фарфоровый чайничек без крышки, заслуженный алюминиевый ковшик - черпать из ведра колодезную воду. Или "поддавать" кипяток на раскалённые камни и без того невыносимой бани...

   Здесь никто не смотрит сны, не пьёт чай. Поразительные вещи не требуют многих слов - всё понятно и так. А тонкий, второй смысл кровати без дома есть такой: оттолкнуться ногами от скрипучей ржавой сетки, ещё раз, ещё... Выше! Взлететь в другое измерение, где...

   Где в уютной тумбочной темноте рядом с чайничком под крышкой стоит блюдо с нескончаемыми пряниками, ваза с неиссякающей карамелью "Дубок". И никогда не хочется спать. И нет ещё в помине никакого позвоночника.

Заведение с привидением

   А ведь когда-то его хотели снести. Старинный деревянный особняк в тихом центре Новосибирска - глаз не оторвать. Спасло то, что памятник архитектуры. Памятник большого значения; сейчас уже разучились так несокрушимо укладывать брёвна, не говоря уже о деревянной резьбе. Сейчас так люди не живут. Но восстановить могут, если захотят. И вот пожалуйста - был заброшен, стал ресторан редкой душевности. Стал ресторан "Garden". Туда тянет. Не только на вкуснейший чай "вишня-миндаль", на какую-то ещё тянет таинственную тонкую ауру. Привлекает дом. Как любое место, связанное с историей.

А история здесь действительно была. За давностью лет ставшая легендой.

   Говорят, что будто бы хозяин особняка, купец первой, естественно, гильдии Константин Бузолин имел торговые дела с Персией, что уже само по себе легендарно, учитывая наши расстояния. Впрочем, а Трансиб-то на что? 

   Стало быть, торговал купец Бузолин с Персией. И во время одной из деловых поездок очень приглянулась ему прекрасная молодая персиянка - жена персидского губернатора. Вернее сказать, одна из его жён. Наверняка на тот момент самая красивая и любимая, в гарем недавно поступившая. Потому что губернатор сразу заметил пропажу. Говорят, что купец Бузолин красавицу выкрал, другие говорят, что она сама с ним бежала в Сибирь, добровольно. А значит, это была какая-то очень сумасшедшая любовь.

   Снаряжать погоню персидский губернатор не стал (мысленно прикинул расстояние и возможности своих арабских скакунов?). Он через персидского шаха обратился с жалобой в российский МИД: чтоб купца наказали, а жену вернули. Но МИД тоже, вероятно, прикинул расстояние: где он, МИД, а где город Новониколаевск? Пока сыщешь, пока отправишь обратно, юная пери сморщится и увянет. Опять же, дорожные издержки... Одной женой больше у губернатора, одной меньше - какая разница? 

   Известно, что до Новониколаевска купец и персиянка добрались благополучно. Говорят, что Бузолин поселил свою возлюбленную в специальной потайной комнате. Другие говорят, что он содержал её в подвале (который сохранился до наших дней). Но шила в мешке не утаишь. Стали наведываться к Бузолину чиновники и полицейские: покажи да покажи диковинную красавицу. Приходилось давать государевым людям огромные взятки, что нашего купца в итоге и разорило. От великой печали и любви сошёл наш Бузолин с ума и в один из дней был найден мёртвым в большой гостиной своего деревянного особняка по улице Болдыревской, ныне Октябрьской.

   А прекрасная персиянка пропала, будто вовсе не бывала. Говорят, что купец, от большой, нечеловеческой любви, замуровал свою избранницу в стену (так не доставайся же ты никому!). Это самая ужасающая версия, но она объясняет, почему в доме Бузолина по ночам слышится таинственный стук и даже стоны.Так говорят.

   Вроде как нехорошее место, а ресторан получился отличный. Наверное, потому, что пара привидений - сибирское и персидское - ему покровительствует. Приятно им, что не сломали красивый дом, сберегли. Это ведь их дом. И сумасшедшая, нечеловеческая их любовь.

Как бы дорасти?

   В детстве этот фильм казался сущим наказанием. К нему не бежали сломя голову со двора, его не обсуждали с пылом и жаром на следующий день. Однако нужно ведь что-то смотреть, вот и смотрели. Отныне целых пять вечеров будут заняты по первой программе этой тёмной, непонятной тягомотиной. Хотелось, если уж фильм длинный (слова "сериал" тогда ещё не было, было "многосерийный художественный фильм"), так пусть будет с героем, в которого, по крайней мере, можно влюбиться - лорд Гленарван там, или Арамис. Но здесь...

   Решительно не на ком было остановиться взгляду все пять вечеров. Не привлекал ни круглый Чичиков с аккуратно зачёсанным набок чубчиком, ни его автор с причёской, похожей на птичьи крылья, и одно крыло всё время лезло на глаз. Автор крыло отбрасывал и вещал что-то синтаксически очень длинное и в мой внутренний мир никак не вхожее. Не было сил терпеть, но запомнилось, как Чичиков ест блин, щедро обмакнув его в сметану; как помещик Собакевич шлёпает на свою тарелку кусок мяса ужасающей величины и толщины...

   Речь идёт о гениальной картине Михаила Швейцера "Мёртвые души". Да, картине. Сейчас это слово вышло из употребления, сейчас говорят: кино. Но бывают случаи, когда язык сам собой поворачивается на старинный лад, на высокий штиль. Картина - это не кино, не фильм и тем более не сериал. Картина - это про то, как смотреть и всматриваться. Слушать и вслушиваться. Сидеть на скамейке и думать. Вот же они, персонажи, все на поверхности холста, но за каждым мастер оставил бездну - ныряй, на сколько хватит дыхания.

   Говорят, что до классики нужно дорасти. На вступительном экзамене по литературе мне попался билет: мёртвые и живые души в поэме Гоголя. Я вздохнула с облегчением: знаю! И бойко отбарабанила всю ту школьную чепуху, которой оказалось достаточно, чтобы получить пятёрку и поступить в университет. Сейчас бы мне ту бойкость и уверенность. Хорошо, что больше не нужно никуда поступать, можно спокойно, в своём темпе, дорастать до классики и смотреть картину.

   С первого кадра, с титров влюбиться во всех подряд и навечно. В Чичикова - Калягина, в Манилова - Богатырёва, в Собакевича - Вячеслава Невинного. В очередной раз полюбить Иннокентия Смоктуновского - таинственного актёра без амплуа, у которого Плюшкин как падший Гамлет, а если посмотреть чуть слева - князь Мышкин, а если отступить на три шага - страшный и космический И. О. О. И, конечно же, отдельно следует плениться автором - Александром Трофимовым, и всеми его монологами. Прижать к своему внутреннему миру как родного и почтмейстера Ивана Андреевича, и приятную во всех отношениях даму.

   Пытаться всеми силами дорасти до этой истории. Как бы дорасти? Что это такое: быть живым и быть мёртвым? Каким образом в твою единственную душу вкатится вдруг на бричке герой без особых примет и опознавательных знаков, предложит сделку? А потом ищи ветра в поле.

   Как же так получается тысячи лет? Не даёт ответа. Не даёт ответа автор с причёской, похожей на птичьи крылья. Никак не даёт.

Сиренево на душе

   В дачной местности под Новосибирском вовсю цветут люпины. Цветут в одиночестве, цветут группами, и даже целыми полями - нежными, сиреневыми, розовыми. И ветер волнует их. Каждый люпин похож одновременно на свечу и торт. Так будем праздновать июль.

   Люди заходят в люпины, как в море, разводят руками пену лепестков. Очень красивая выйдет фотография в люпиновом море, на ней отразятся блики высокого лета, и неповторимый этот день, и широкополая шляпа от солнца. Ни в коем случае не отразится пусть на фотографии миллион мошкары, который подняли из горячей травы человеческие ноги. "Как бы хорошо,- подумают люди, - было здесь без лютых этих насекомых." "Как бы хорошо, - дружно подумают насекомые, - было здесь без вероломных этих ног." Но ведь на том и держится равновесие нашего мира: где ноги, там и насекомые. И всякий желающий красоты непременно будет укушен.

   И когда люди выйдут из моря люпинов, отчаянно отмахиваясь одной рукой, а другой нежно прижимая к себе букет, сомкнутся сиреневые волны, и станет здесь всё как было. Как во времена, когда все в мире были детьми и умели придумывать новые слова и мудрые сказки. Когда мир только ещё начинался и был полон необъяснимых явлений. Например, почему люпин иначе называют: волчий боб.

А вот почему.

   Когда мир только ещё начинался, самые первые звери и птицы решили выбрать себе по цветку. Ворон взял себе вороний глаз, кукушка - кукушкины слёзки, курица - куриную слепоту, медведь - медвежье ухо, тигр - тигровый коготь, гуси - гусиные, разумеется, лапки, заяц - заячью капусту. Волку досталось лыко. Ядовитая волчья ягода.

   А Волку хотелось, чтобы о нём думали не только ядовито, но и сиренево. Он приметил уже такую как будто ничейную кудрявую травку с лиловыми цветками и поспешил к ней со всех ног. Но тут откуда ни возьмись вылез из-под самой земли Мыш и сказал: "Волк, это мой горох - мышиный. Мой во веки веков горошек!"

   "Так ведь съем я тебя, Мыш, -  довольно ядовито ухмыльнулся Волк. - Был твой горошек, а станет мой!"

   "Не ешь меня, Волк, - попросил Мыш. - А за это я покажу тебе далеко отсюда, на самом краю земли, в дачной местности под Новосибирском, ничейный цветок. Назовём его волчий боб. Чтобы не путать с моим горошком. 

"Зачем мне какой-то боб?" - удивился Волк.

"Затем, что он сиреневый", - твёрдо ответил Мыш.

   И теперь говорят, что если Волк воет ночью на Луну, значит, нехорошо у него на душе, ядовито. А если на душе у Волка сиренево, значит, тишина и задумчивость стоит на всей земле.