Пряничное

   Поздравляю с наступающим Новым годом читателей и друзей "Литераторта" - тех, о ком знаю, и тех, о ком не догадываюсь. Желаю всем дома с окошком, человека и пряника. А кнута чтобы не было никогда в жизни.
                                 В пряничном домике мягкий стоял диван,
                                 На диване сидел человечек румян и прян,
                                 Пряник ел, на котором застыл снег,
                                 И в окне у дома застыл первозданный снег...
                                 Так за годом год продолжалось, за веком век.
                                 И в окне у дома застыл первозданный свет,
                                 А за окнами - снег, и на прянике снег в ответ,
                                 Будто не было в мире иных очень добрых дел.
                                 Человечек сидел на диване и пряник ел.
   Желаю всем весёлых и сказочных каникул!

Два рассказа

   Они для меня так парой и шли всегда, эти два купринских святочных рассказа. Две трогательные и счастливые истории о необыкновенной встрече, случившейся в самый сочельник и волшебным образом изменившей судьбу героя. Мы-то сейчас, понятное дело, ни в какие такие встречи не верим, в сказки все эти. Но в глубине души наперекор сильному своему разуму только их и ждём - необязательно накануне, а просто так, хоть когда-нибудь.
Но в канун ждём особенно, иррационально, тайно. А вдруг?
   Первый святочный рассказ Куприна называется "Тапёр". Далеко не в детстве я как следует поняла фразу Аркадия Николаевича Руднева, сказанную им в тот момент, когда он безошибочно распознал в маленьком бедном реалисте большой талант: "Но ведь это безбожно заставлять его играть танцы".
   В детстве об этом как-то не думаешь. Чем плохо играть польку, если человек умеет? И краковяк в нашем детском саду тоже был в почёте, и упражнения с гимнастической палкой сопровождались по возможности музыкально. Но потом постепенно начинаешь понимать: талант не может сидеть на польках и частушках, он должен расти. И не размениваться на пустяки. Это противоестественно, когда художник вынужден малевать магазинные вывески и рекламу, певец и танцор веселить жующую корпоративную публику, а поэт сочинять стишки на заказ к свадьбе и юбилею. Вместо того, чтобы служить своему делу, будить в людях большие чувства и сложные мысли, и хоть немножко поднимать их над собой - чтобы посмотрели со стороны и удивились.
   Рассказ "Тапёр" - о неравнодушии и великодушии. Проще говоря - о чуде. Ведь мог Аркадий Николаевич просто сунуть мальчику деньги в конверте за работу, или даже похвалить и поблагодарить. А потом пусть дальше идёт себе играть по целым вечерам. Но нет, в этот праздничный хлопотный вечер потревожил Аркадий Николаевич самого Рубинштейна, и настаивал, и приговаривал:
  " - Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня и для детей это будет навсегда историческим событием, - продолжал просить хозяин."

Мило и было

   Смотрю в фильме "Покровские ворота", как они катаются на коньках, как дружно делают круг за кругом и бережно вальсируют. Какая смешная у Льва Евгеньевича шапка с помпончиком. "Однако мне вспомнился Бертран дю Фуа..." Я только думаю, что в одном свитере всё же холодно кататься, пусть хоть какая мягкая нынче зима на Чистых прудах, тем более что Велюров-то в тулупе, и Савва Игнатьевич в больших дедморозовских валенках. Или тогда была такая стопроцентная шерсть?
   "Веду иллюзорную жизнь", - жалуется Лев Евгеньевич Костику. Да где же иллюзорная, если смотришь на них и веришь, и не можешь насмотреться? Уютно и хорошо, как в рассказе Носова "Наш каток", как в детских воспоминаниях Лилианны Лунгиной. Каждый, кто читал в русском переводе себе или детям "Карлсона, который живёт на крыше", знает, кто такая Лилианна Лунгина.
  "Мы просыпались под особый звук, под скрёб такой: дворники кололи лёд. Это, может быть, главный звук моего московского детства.
   Совсем изменился московский климат. Те зимы были ещё очень холодные и снежные. И вот этот звук поскрёбывания, откалывания льда сопровождал начало дня. Он был очень поэтичным. Я бы вот как определила: это был звук ещё патриархальной Москвы, которая потом совершенно ушла.
   Днём, когда мы возвращались из школы, дворники сгребали этот лёд в кучки и на саночках свозили во дворы, а там стояли котлы, где топили этот лёд, и улицы были всегда убраны. Никакой техники, ничего такого, что теперь есть в изобилии, а ходить нельзя. Улицы были чистые, убранные, и было это поскрёбывание, особое совершенно, неповторимый звук скребка по льду, по снегу. Это ушло.
   Как ушли куда-то мальчики и девочки, которые все ходили с коньками. Во второй половине дня по Москве почти все ребята ходили с коньками. Их особым образом завязывали. Было такое пижонство - гаги носить, перекинув через спину.
   А в Москве моих уже институтских лет все ходили с лыжами по субботам и воскресеньям. Теперь я почти не встречаю ребят ни с коньками, ни с лыжами. А в те годы выйдешь из дома - обязательно толпы с лыжами, едут за город или в парки. Что-то было в этом укладе патриархальное.
   К патриархальной же Москве тех лет относятся и молочницы. Утром улица была полна молочниц. Это женщины, которые из ближайшего пригорода, с двумя бидонами на спине и с мешком картошки спереди, на груди, ездили каждое утро по определенным квартирам. И к нам они ходили - ко всем ходили молочницы. У всех были свои молочницы. Иногда меняли молоко на хлеб, потому что из деревень забирали всю муку в город и хлеба у них не было, иногда на тряпки, которые трудно было тогда достать, а то и на деньги. Это был быт: шум бидонов, разливаемое молоко, картошка, которую они приносили, которая ещё пахла снегом,- всё это составляло что-то очень патриархально-доморощенное в Москве."

Подарок рассеянной Вселенной

   Я рада, что получила эту книгу именно в декабре. Не то чтобы совсем чудо, но приятно. Примерно год назад я увидела на Озоне, что её нет в наличии, и отложила, потому что очень давно и очень сильно о ней мечтала. Моя точно такая же преданно прошла со мной через всё детство, её первые три главы были зачитаны до полного исчезновения в пространстве, а чёрно-белые иллюстрации казались мне какими-то недосказанными, поэтому я с удовольствием их исправила - раскрасила цветными карандашами "Искусство", среди которых был один довольно редкий фиолетовый оттенок. Я красила им ночной колпак Винни-Пуха, домик ослика Иа и диван в норе Кролика. Хотелось, чтобы редкий цвет был представлен как можно шире.
   Я раскрашивала чёрно-белые иллюстрации в манере всех трёхлеток - вкось и вкривь, щедро вылезая за контуры, и видела, что это прекрасно. Потом я подросла и попыталась всё, что за контурами, стереть школьным ластиком. Получилось плохо, плюс утраченные три главы в самом начале. И поэтому когда я подросла окончательно, мне захотелось точно такую же книгу, но без варварских знаков.

Пусть исполнится

   Я отвела Игоряна строить роботов и возвращалась домой во тьме. Мороз, ветер, метель - вот три карты, способные свести с ума любого, даже самого сибирского жителя, даже если ему идти всего десять минут.
   А тут ещё красный, как назло, только включился, и долго будет гореть на этом перекрёстке. А зелёного хватает только чтобы перебежать. И все бегут на перекрёстке. У всех три карты. И лестница в три ступеньки, чтобы подняться с проезжей части на тротуар (кто бы ещё её почистил). А можно бежать сбоку, по наклонной плоскости для детских колясок.
 - Девочка!
   Это, оказывается, мне сказал нежный дребезжащий голос. Точно мне, потому что рядом никого больше не было, все успели перебежать на ту и другую сторону. Ладно, пусть девочка. Не мальчик же, в конце-концов.
   Маленькая сухонькая старушка лет девяносто пяти отроду пыталась и не могла преодолеть три заснеженные ступеньки.
 - Девочка, - попросила она. - Помоги, не могу забраться.
   И протянула мне хрупкую лапку, обтянутую чёрной перчаткой. Я протянула свою - в перчатке серой - и помогла. Как не помочь?
   Старушка была совсем нетипичная для наших улиц - лёгкая, прозрачная, изящная и какая-то дореволюционная. Очень похожая на иллюстрацию из старинной книги про новогоднее чудо.  Руку мою она отпустила не сразу и, глядя на меня сквозь большие проницательные очки, сказала:
 - Пусть исполнится твоя самая заветная мечта. Та, которая у тебя в душе.
   И пропала в метели. А у меня мурашки прошлись по спине, только на этот раз уже не от холода.

Про Чука и Гека

Случайно и недавно узнала я, как их звали по-настоящему.
   Гек - это вовсе никакой не тёзка бродяги Финна с берегов Миссисипи, как мне казалось в детстве; не юный житель столицы Гекльберри Серёгин. Гек - это домашнее, семейное сокращение: Сергейка-Гейка-Гек (вот и ещё одна тайна раскрыта - что за босоногий и гордый Гейка такой в "Тимуре и его команде").
   Про Чука я в детстве вообще не думала. Просто приняла его как выдумку, как писательскую причуду. А может быть, в те далёкие времена и называли так мальчиков, только не у нас, а где-нибудь в Москве. Тогда было много странных имён, новых и смешных. Персострат, например. Первый советский стратостат. И дети его потом были Персостратовны и Персостратовичи. И все заполнители официальных документов учились властвовать собой и подавлять улыбки, переспрашивая.
   Так вот оказалось, что Чук - это вовсе не чугунный комбинат, не Черногрязский учебный комплекс и даже не чекист, уничтожь контру, а второе домашнее, семейное прозвище-сокращение: Вова-Вовчук-Чук.
   Таким образом, рассказ Аркадия Гайдара о зимнем путешествии братьев-погодков к отцу-геологу в Сибирь можно было назвать "Володя и Серёжа". Но уже восемьдесят лет подряд все называют их Чуком и Геком, и никак иначе.
   Сейчас в обзорах и магазинах столько книг про Новый год, что глаза давно уже разбежались. Современных книг, ярких, красивых, хорошо написанных, наших и не наших, прозой и стихами, лёгких, волшебных, праздничных... Книг для настроения. Наверное, их можно было бы читать побольше. Но я каждый год перечитываю "Чука и Гека". Про то, как мастерили на ёлку лупоглазых кукол и зайцев на одно лицо; как грянул в тайге ответный выстрел; про то, как бежал мальчик, зачерпывая снег валенками, навстречу большому бородатому человеку, который кричал "Ура!" громче всех.

Единственный свой бамбук

   Поразительная, ни на что не похожая книга Юрия Коваля, славно перечитывается в декабре. Перечитывается как плывётся - по самой медленной реке в мире. Хочется останавливаться после каждой фразы, переживать задумчивость и восторг. А когда случится пристать к берегу, выйти на него немножко другим человеком. Как будто даже лучше прежнего.
"Есть на свете такие люди, которые умеют убегать.
Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются – и вдруг вскакивают, хлопают дверью – и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной - то помедленней, то побыстрей."
   Жанр? Я даже не знаю. Философская сказка с элементами реальности? Реальность с элементами сказки? Фантастическое путешествие? Все подходят определения, как подходит любому человеку мечта, одиночество, дорога, желание быть с кем-то по пути... Никакие последователи и преследователи не угонятся за Юрием Ковалем, как бы медленно ни уплывал он в туман.
   Одна из самых потрясающих в нашей литературе сцен любви и нелюбви, и полулюбви, и других древнейших человеческих чувств, плывёт и плывёт в самой лёгкой лодке в мире.

Полосатый Пушкин

   В фильме "Полосатый рейс" невозможно глаз отвести от того, как грузят на палубу клетки с рычащими грозными тиграми и одним львом-царём; как отчитывает ледяным своим тоном красивый старпом непутёвую товарища буфетчицу; как прыгает с глаз долой макака в мешке - подарок фирмы. Блеск, заморская гриновская синева, галстук-бабочка Глеба Савельевича Шулейкина в сочетании с шортами и пробковым шлемом...
   Как можно заметить в таких условиях название судна, принявшего на борт тигров? Там, на заднем плане, куда никто никогда не смотрит, на бело-красном спасательном круге. Кто обращает внимание на такие мелочи, когда упитанный и загорелый Шулейкин висит на волоске: "Не могу в ихнем климате, таю, как свечка." Я тоже много лет не обращала.
А судно там называется "Евгений Онегин".
   Кто такой Евгений Онегин, чтобы его именем называть заводы, газеты и пароходы? Чем заслужил он такую честь? Написали бы уж тогда на белой половине круга: Пушкин.
   Но Пушкин должен быть не в лоб, а мимолётен и незрим. И при этом всегда уместен. Вот и лицейское прозвище было у него Обезьяна с Тигром.
   Почему же всё-таки Евгений Онегин, а не Владимир Дубровский? Не Пётр Андреевич Гринёв и не Самсон Вырин?
   Одна из сюжетных линий "Полосатого рейса" - история любви девушки к разочарованному в жизни герою, который сначала не оценил, а потом наоборот.
                                      И стал теперь её кумир
                                      Или задумчивый Вампир,
                                      Или Мельмот, бродяга мрачный,
                                      Иль Вечный жид, или Корсар,
                                      Или таинственный Сбогар...
   Или старший помощник капитана Олег Петрович.

Город в костюме зайца

   Выходим из подъезда в несколько минут девятого как первопроходцы. Все ранние следы уже замело, а дворник с широким своим очистительным скребком ещё не явился. Даже в кромешной тьме видно, какой белый и какой пушистый выпал к нам во двор новый снег. Какой лёгкий и большой. Через пять минут и наши следы сотрутся, исчезнут с лица земли. И никто не узнает, куда и зачем вышли мы из дома.
   За две минуты пути можно вспомнить всё, и даже больше. В свете витрин снежинки искрятся особенно драгоценно и остро; напоминают зайца, сделанного во втором классе мамой моей подруги для городской ёлки. Заяц был белоснежный, очень милый, блестел искусственным снегом. Откуда взяла подругина мама в те времена искусственный снег, неизвестно. Может быть, раскатала до последнего предела осколки разбитой ёлочной игрушки пустой молочной бутылкой?.. Факт тот, что заяц блестел и не таял. Ни на какую городскую ёлку он, конечно, не пошёл, был оставлен в классе как высокий образец, как хрупкая недоступная красота. А перед городской ёлкой наша учительница отчиталась, наверное, чем-то обыкновенным и понятным. Грубым и картонным.
   А моей подруге та карма передалась по наследству: она потом тоже делала в начальные классы своих детей игрушки на городскую ёлку, и тоже их не отдавали учителя в чужие, равнодушные, картонные руки. Оставляли себе - для отрады и удовольствия. А дочки у моей подруги нет, только два сына, поэтому и карма зашла в тупик. Но зайца хочется помнить.
   Белые зайцы, блестя своими круглыми морозными боками, прыгают на утренний город пушисто и невесомо. Прячут и путают следы, заметают пути и дороги. Всё утреннее население города - люди, машины, ходящие по улицам медведи - все до единого сейчас в костюме зайца, которого жалко отдавать, самим пригодиться. Для которого не жалко никакого снега - ни свежего, ни прошлогоднего, ни даже искусственного из осколков.

Сиреневое бесплатно

   Осенью через дорогу от моего дома стоял столб из веток, украшенный рябиновыми гроздьями. Довольно спорный столб с точки зрения эстетической и культурной ценности. Но внимание он привлекал, взгляд останавливал, отпечатывался. А значит, был не зря.
   В декабре я заметила, что столб раздвоился. Ягодный остался как был, а близнец его разместился неподалёку - на ступенях крыльца, ведущего в химчистку. И тоже привлекал внимание, только на этот раз шарами. Довольно спорный тоже столб, но спорить почему-то не хотелось.
   Некоторые шары на новом столбе были сиреневого, незащищённого цвета. Считается, что такой цвет любят меланхолики всей своей неустойчивой и уязвимой душой, и видят в его насыщенности неминуемую потерю.
   Такой цвет получится, если поставить в раковину под струю воды тарелку (а лучше глубокий салатник), в которой только что лежала под шубой селёдка, или ждала и дождалась своего единственного любителя свёкла с черносливом, грецкими орехами и чесноком. И нужно не мыть тарелку сразу, а следить заворожённо, как наполняется она водой цвета крепкой марганцовки; как постепенно бледнеет и становится похожей на ёлочные столбовые шары, на ранние сумерки, без которых не может ни один уважающий себя меланхолик.
   Почти такого цвета, как утекающая праздничная вода, был мой любимый свитер на первом курсе. Он отвечал всем требованиям: длинный, сиреневый, очень и очень тёплый. Он помог не умереть от холода в мою первую студенческую зиму, а это уже что-то посильнее любви.

"Энциклопедия первоклассника"

   Мы с Игоряном вдохновенно приняли участие в творческой акции "Буква как искусство или Наша необычная Азбука", которая проходит в блоге Надежды Владимировны Волобуевой "Школа ВолНа". Приготовили к отправке оленя и орла. А я, конечно же, не смогла пройти мимо литературной номинации. Как-то сразу пришло решение, что будем делать своими руками "Энциклопедию первоклассника". Моментально сложилась картинка: вот это из уже написанного можно удачно приспособить, а недостающее я допишу. Я знаю как!
   Игоряна сделаю главным художником. Не просто так рисовать, Игорян, а делать книгу, понимаешь! На книгу Игорян согласился. Всю вторую половину ноября и начало декабря, почти каждый вечер, мы ставили на пол настольную лампу и раскладывали под ней своё хозяйство: много цветной бумаги и картона (вот и пригодились многолетние залежи), цветные карандаши, большие и малые ножницы, мои оконченные и начатые записные блокноты... Карандаш-клей я купила самый максимальный.
 - Ты знаешь, мама, - сказал Игорян в пятницу, после урока труда, - такого гигантского клея нет больше ни у кого в классе, только у меня. И у Вари!
   Но сточили мы тот гигантский клей-карандаш целиком, а цветные акварельные карандаши сточили наполовину.

Не...

   Однажды я шла по торговому центру и увидела магазин "Неяблоко". Что могут продавать в таком? Может, неайфоны? Или, наоборот, груши с апельсинами? Лень было заходить и узнавать. Но название запомнилось.
   Особенно оно запомнилось мне через несколько дней, когда я купила в универсаме сдобное клетчатое печенье. Оформлено оно было до того грамотно и со знанием дела, что рука тянулось непроизвольно. Это сочетание нежно-бежевого и светло-коричневого... Эта первая, бессознательная, а значит, самая ключевая к нашей тайной личности ассоциация: разделите тесто на две равные части, в одну добавьте две столовые ложки какао.
   Какао давно у нас наготове. "Золотой ярлык", бережно хранимый как раз для такого случая, с ароматом шоколадным и тёплым. А холодильник, похожий на пещеру Аладдина, полон других несметных сокровищ: тут и шпроты, и зелёный горошек, и твёрдая, как дубина, палка копчёной колбасы, и майонез, и апельсины, и совсем уже немыслимое - банка красной икры!
   Но дело даже не в горошке и не в майонезе, а в мгновенных приступах острого, нестерпимого счастья, которое сначала ошарашивает, а потом разливается внутри тела и души равномерно и прочно. И ничего не страшно, и ничего плохого не может с нами случиться никогда.
   За окном густели морозные сумерки, а на кухне был свет и разделённое пополам тесто, и открытая на нужной странице общая тетрадь с разлохмаченными краями, в которой испокон веков, из поколения в поколение, хранился записанный от руки рецепт торта "Мишка". Или у кого-то "День и ночь", или другой фирменный, испытанный.  Главное - ровно разделить тесто на две части. Но ровно никогда не получалось.
   Как можно было после таких мыслей и чувств не взять с магазинной полки сдобное печенье, оформленное чрезвычайно грамотно - в виде поля для игры в "Крестики-нолики", мгновенной и незамысловатой игры хоть где. Это уже совсем другая история, другие воспоминания, но тоже из тех времён, когда был припасён "Золотой ярлык", и шпроты навевали грёзы.
   Называлось то печенье изящно - "Ненолик". Правильно, не "Крестиком" же печенье называть. Нужно искать ходы к сердцу человека, понимаете? Искать пути, нащупывать тайные тропы.
   А про "Неяблоко" я знать ничего не хочу. Не сокровище оно мне, не светится в сумерках далёким кухонным окошком, победной диагональю, старинными буквами от руки.

Не до потери очков

   В детстве я часто перечитывала книгу Н. А. Крашенинникова  "Восемь лет" - про то, как в старые времена дети учились в гимназии и жили в пансионе. Эта книга тянула в себя, гипнотизировала, как удав Каа бандерлогов. Не читательская любовь, а что-то вроде самотерапии: вот не хочется тебе идти в школу, страшно, что там опять будут кричать, и совсем ничего не понятно ни по физике, ни по геометрии; но почитаешь, что кому-то было ещё непонятнее, ещё страшнее - и как будто легче становится. Нас-то не оставляли после уроков без обеда, и шли мы не в казённый пансион, а домой - в тепло, к пельменям. Мы счастливчики!
   Нет, нет, никогда со мной не будет так, как с главным десятилетним героем: часы пробили пять, за окном осенний сумрак и дождь, и пора идти прочь из дома в чужие, неприветливые стены, к чужим людям, и остаться там ночевать. И завтра тоже. И целых восемь лет.
   В такие минуты я была готова почти любить крикливую нашу учительницу русского языка и литературы, и чуть ли даже ни алкоголирующего нашего физрука...
   Одна из глав книги была посвящена тому, как в гимназии по случаю мороза отменяли занятия, и это был для воспитанников пансиона великий праздник. Какой-то дикий, безумный праздник - с топотом, криками, швырянием учебников и бесконечным чаепитием.
   Актировка, понимаю. В зимнее время меня очень устраивал наш климат, я не хотела жить ни в каких более тёплых краях, потому что у школьников там не бывает актировок - отмены занятий из-за сильного мороза. Нам, конечно, повезло не так сильно, как жителям Норильска и Салехарда, но несколько актировок за зиму обязательно случалось и у нас. Когда счастье растягивалось на несколько дней, возникали пугающие слухи о том, что теперь нам сократят каникулы и дадут неподъёмное домашнее задание. Но эти страшилки никогда не подтверждались, ничего нам не давали и не сокращали. Блаженные актировки были просто дополнительными днями отдыха и свободы.

Книга раньше меня

   Эту книгу я помню как себя. Помню раньше себя. Задолго до своего появления на свет помню я эти бесстрастные кошачьи глаза, горящие зелёным пламенем сквозь мрак вечного вечера вечной зимы вечного года. То были древнейшие времена, спрятанные в шкатулке, заглядывать в которую разрешается только по большим личным праздникам. Тайные времена. Если пожадничаешь, если будешь открывать их, тревожить без повода, они исчезнут, растают, превратятся в легенду - шёпотную и таинственную.