Закрыто навсегда

   Осень напомнила о том, что в мире есть полярные совы. Осень напомнила про сову одну, с которой мы встречались когда-то по субботам. Далёким теперь уже субботам. Но я отлично помню, как однажды во время просмотра "АБВГДейки" честное слово, на котором держался мой молочный зуб, вдруг оборвалось. И зуб стал отдельным, остался в руке. Это так странно.

   Но вот вернулся из школы брат-третьеклассник, и я как была, прямо с дырой от зуба, поехала с ним на станцию юных натуралистов. Стояла в мире очередная хорошая суббота.

   Юным натуралистом, собственно, был брат - к тому времени уже автор серии приключенческих книг. А я так, приложение позднего дошкольного возраста. Тогда младшие постоянно увязывались за старшими, а родители только напоминали: чтобы за руку держал, на всякий случай. Но я и без руки ни разу не потерялась.

   Ехали несколько остановок на автобусе. Помню осень, листья. Поднимались на крыльцо старого деревянного дома с огромными окнами. Шагали прямо с холода в особенное, тесноватое, очень уютное тепло. Полы там были деревянные, крашеные, не идеально горизонтальные. Чувствовалось близкое присутствие зверей.

   В первой комнате лежали на столах шахматы, шашки, настольные игры. Но поскорее хотелось в другую комнату, к сове. Сова была гвоздём на фоне всех остальных жителей: кролик, морская свинка, канарейки и попугайчики... Сова была обтекаемая, похожая на молочное изваяние, надменно смотрела круглыми глазами. Особенно нравилось, как непринуждённо она вертит головой вокруг своей оси. У меня так нипочём не получалось, я пробовала много раз.

   Так сова и запомнилась. А вот чем на станции юных натуралистов занимались, сейчас не скажу. Наверное, старшие ухаживали, меняли, кормили. А увязавшиеся, вроде меня, смотрели, учились. Потом по осени возвращались домой, а суббота всё длилась. И до новой субботы и совы предстояла целая бесконечная неделя...

   Я увидела в октябрьском парке куст снежной ягоды, и это белое вдруг напомнило то. И как я тогда ни разу не потерялась. Заглянула в телефон, как в другой мир, набрала слова. Оказалось, что и дом тот жив, обветшал, но жив. И такого же точно цвета. И крылечко с дверью, за которую больше нет хода. Потому что про мою станцию юных натуралистов теперь написано: закрыто навсегда.

   Закрыто навсегда. Но зато я оглянулась. Как будто у меня получилось так, как раньше не получалось - головой вокруг оси. Как у той совы в очень тёплой комнате.

Ефим

   Очень расстроился Гекльберри Финн, когда от его неловкого щелчка паук улетел прямиком в свечное пламя. Обмер Гекльберри: убить паука - примета хуже не бывает. Так оно потом и вышло. Хоть и повернулся немедленно Гекльберри три раза на каблуках, и клок волос ниткой перевязал. Не помогло. Нельзя трогать пауков.

   Об этом я помнила твёрдо, когда обнаружила прямо на своём рабочем столе маленького, изящного, ни в коем случае не насекомого представителя. Вероятно, проник он сюда с улицы в приоткрытое окно, да и решил остаться. Всем известно, что появление паука в доме - добрый знак. Паук означает, что в доме хорошая энергетика и благоприятная атмосфера. Не зловредное он существо, мистическое. Тихое и мудрое.

   Поэтому я ничего и не стала делать. Пришёл - живи. Угол сам выберешь. Забыла про паука.

А через несколько дней заметила, что он околачивается возле кухонной раковины. Тот самый. Эй, паук! Ты часом не заблудился? Здесь свет, шум, брызги. Не хочешь ли в уютный и тихий цветочный горшок?

   Но паук не хотел. Он оказался прыгуч и в руки не давался. Уклонялся, ускользал. Неуловимый и очень хрупкий. Одно неосторожное движение - и превратишься в Гекльберри Финна.

   Потом удалось всё-таки заманить паучару на лист бумаги, отправить к живому дереву. Не понравится - фикус по соседству, есть и драцена. Я забыла про паука.

   Прошло десять дней или две недели. И однажды утром я увидела, что возле кухонной раковины снова и как ни в чём не бывало околачивается тот самый. Но теперь мы были слишком хорошо знакомы, и слово "паук" не передавало сути. Оно было слишком мелким. А паук явно был личностью. Мне показалось, что он Ефим.

   Эй, Ефим! Теперь-то я знаю, что ты не заблудился, ты шёл к цели. Шёл, преодолевая квартирное пространство, непонимание мира и ужас белого листа. Пробирался тёмными ночами, таился, верил. Достиг! Почему именно это место? Не потому ли, что оно своё?

   Уважать я стала Ефима. Навеки оставила его в покое. Если пришёл в мой дом - живи, как хочешь, где хочешь и зачем хочешь. Вместе зимовать будем.

День как день

   Для современных нас 19 октября - день как день. Очередная суббота, хорошо. И ещё стоит вовсю сухая осень. Очень далёкая от тех людей, для кого стала эта дата навсегда особенной и неповторимой. 

   "Уже неделя, как открылся лицей, шум улёгся, а всё в головах суета. Занятия начались, но воспитанники ничего не слушают".

   Оказывается, они были самыми обыкновенными мальчиками. По возрасту как нынешние шести- или семиклассники, которые школой отнюдь не одержимы. Но это у нас школа, а там-то Лицей, с большой буквы! В такой Лицей отбирать должны самых блистательных, тщательно просеивать сквозь интеллектуальное сито наиболее выдающихся. Ведь это будет первый, исторический выпуск. Ведь им с самим Пушкиным придётся учиться!

   Но дело в том, что и Пушкин был тогда обыкновенный, ни стихами, ни бакенбардами не примечательный. Он и сам ещё не подозревал о том, что он Пушкин. В день накануне открытия он вместе со всеми азартно играл в снежки и, может быть, метко приложил Пущину, который тоже ещё не знал о том, что он Пущин.

   Воспитанники первого, исторического, золотого набора с воплями и хохотом носились по саду: генерал за адмиралом, декабрист за канцлером, поэт за поэтом...

   Обыкновенные, нормальные оболтусы. Они хотели бегать, прыгать через стулья, мериться силой и ловкостью, распевать песни, подначивать друг друга, а не сидеть на уроках. Дремлют, делают гримасы, всеобщее невнимание, лень - это всё про них, легендарных.

   А они были живые. С великим трудом пробуждались в шесть утра, не хотели вылезать из-под одеяла на молитву - особенно зимой и поздней осенью. Зевали и маялись на первом уроке от семи до девяти, зато весьма охотно поглощали потом пышную белую булку с чаем. Казалось, что так будет всегда, как расписано: прогулка, чай, рисование или чистописание, повторение уроков...

   "Дельвиг спит - в точном смысле сего слова, - записывал в дневнике свои наблюдения профессор Куницын. - Пушкин грызёт перо. Корф приличнее всех." Но в тот самый день, 19 октября, никто ещё не знал своей судьбы. Ни тихий Матюшкин, ни посмешище Кюхельбекер, ни самый из всех отпетый, которому всё трын-трава - Константин Карлович Данзас...

Иллюстрация: А.З. Иткин "Прогулка лицеистов в парке".

Найти своё дерево

   Считается, что у каждого человека есть на Земле своё дерево. Только его нужно сначала найти. Многие не ищут. И без того есть, что искать: человека, работу, пальто, смысл жизни... Пока управишься по списку (хотя бы частично), силы и закончатся.

   Когда-то был обычай: сажать дерево в честь новорождённого. Чтобы росли вместе. И человек сразу знал: вот его дерево. Проще было. Сейчас люди со своими деревьями разбросаны по белу свету, и многие даже не подозревают об этом, и никогда не найдут. Ни люди о деревьях не знают, ни деревья о людях. Разрозненно живут.

   Вот и в мою честь тоже специально не сажали. Но я думала о дереве, и мне казалось, что это почему-то канадский клён. Очень сильно тянуло меня именно к такому клёну - жителю не нашего климата. У нас преобладали тополя, берёзы, многообразные хвойные, в несметном количестве - рябина, облепиха и черёмуха. С канадским встречалась я раз в году, на летних каникулах, по ту сторону Урала. Да, по ту сторону... Дорого и долгожданно.

   Ещё был не виден дом со светящимся окошком, где ждут, а клён уже вырастал на фоне неба - тоже не такого, как у нас. Одновременно ночного и светлеющего. Июнь ведь был, всегда вторая половина. Спал городок, как триста и четыреста лет назад; спала, укрытая листьями кувшинок, тихая речка. А клён мой стоял такой большой, как будто бы тоже в те годы основанный. В ночных сумерках он казался до неба, а днём - ещё выше.

   Клён не кончался. Его особенная, резная зелень перемешивалась с солнцем, с дождём, с моей кровеносной системой. Ни в одну книгу не помещались широкие кленовые листы, когда я упорно каждое лето сушила их на память. Дерево было подлинно широколиственным, и это просторное, светлое слово нравится, волнует до сих пор.

   Зимой все мои гербарии неизменно исчезали, растворялись в тайных родительских уборках. Летом я сушила опять, и клён был неисчерпаем. А теперь и не знаю, как оно там, моё дерево. Я ведь очень давно, триста лет или все четыреста, не была в городке. Но все годы, встречая где-нибудь канадские клёны, вспоминала тот. И магия не ослабевала.

   Многое изменилось с того времени. Климат и в самом деле потеплел, что ли? Если однажды в Новосибирске упали мне под ноги, бросились в глаза очень знакомые и милые широкие листья. Те самые. Только мой клён был до неба и выше, а этот - почти куст. Насколько хватило климата, настолько и вырос. 

   Не моё дерево, и всё-таки моё. И букетик тех самых листьев я немедленно забрала домой - сушить. Я ведь раньше никогда не видела, какими они бывают в октябре.

Утиное содержание

   Мощно и непринуждённо перебирая под водой лапами, утки на всякий случай отошли от берега подальше. Слаженно двинулись утки прочь. Чтобы никто не догадался, в какой именно из них таится яйцо с кощеевой смертью. А в какой - не менее весомо - расположился писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Таково для меня испокон веков утиное содержание.

   Кощей пугал не очень. Потому что был предсказуем в своих действиях и однообразен: похищал Василис и зачем-то хотел на них жениться. В его облике - золотая тяжёлая цепь на чахлой груди, на лысой голове хищная зубчатая корона, на пальцах перстни в виде черепов, испепеляющий взгляд - решительно во всём кощеевом облике было всегда что-то комическое, карикатурное. Таких всегда побеждают, несмотря на бессмертие. А Василису забирают себе.

   Именно так всегда и случалось, а потому - нет, не страшно. Другое дело Мамин-Сибиряк. Не страхом, а какой-то тяжёлой, серой, как шейка, тоской веяло от его рассказа, который обязательно входил в программу по литературе для начальной школы. Была невыносима история про то, как беспомощную утку со сломанным крылом родственники бросили зимовать одну. Читай: на верную гибель.  Ведь озеро с каждым днём всё больше замерзало, а лиса приходила на край полыньи каждый день, караулила, примерялась. И сердце леденело как озеро. Сжималось.

   Потом всё закончилось хорошо. Старик Акинтич забрал Серую Шейку зимовать к себе в тёплую избу. Но ликования не было. Нет, не было. Не было ясности и торжества, как после победы над Кощеем. Была смутная печаль, как почти во всех историях про настоящую жизнь, не сказочную. То, что невозможно и не нужно объяснять словами.

   У меня и набор игрушечных фигурок был: старик с ружьём и в ушанке, снять которую было нельзя, а хотелось; красная тягучая лиса, маленькая уточка и белый зайка-любимец. Но я никогда не играла в "Серую Шейку", присоединяла зверей к другим игрушечным компаниям, а старик обычно простаивал. Вроде как никто и не улетал, и не бросал.

   Потом все они потерялись в переезде. Или их отдали кому-то младшему. Но до сих пор внутри любой встречной утки нет-нет да и шевельнётся кощеева игла, а игла другая кольнёт прямо в душу. Хоть я и знаю точно, что эти-то, с мощными лапами, совсем скоро благополучно улетят в те края, которые теплее наших. И вернутся весной, и всегда так будет. Об этом даже и писать не стоит.

Бледный мир

   Наряду с ярким, нарядным миром, существует в октябре мир бледный, сумрачный, задумчивый. Цветное царит, пылает, перетекает из оттенка в оттенок, затягивает в самую чащу. Буйствует, бросает под ноги, осыпает медью, серебром и - особенно щедро - золотом. Живёт на самую широкую, последнего размера, ногу. Потому что октябрь - золотая середина и есть. Везде много, всего много, пока не ударили ветра, главный среди которых - листобой; пока не обрушились недалёкие уже снега.

   Тихо. Если не считать шуршания и крика какой-то стойкой, местной, упорно зимующей птицы. И вот тут-то, в самом сердце яркого, мягкого и очень спокойного дня обнаруживается сразу и неприметная тропинка вбок, как в другой мир - хрупкий, печальный, неброский. Как будто весь заштрихованный карандашом. Сверху - посветлей и потолще - берёзы. Внизу - лешего цвета - хвощи и плауны.

   Хвощи и плауны! Это магическое сочетание заворожило когда-то на уроке ботаники. Имена им шли. Хвощ был весь коленчатый, ломкий. Сосудистое растение. А плаун - мягко игольчатый, извилистый. Ни тот, ни другой абсолютно не годились для засушивания между книжными страницами. Так захотело болото, и с ним нельзя не считаться.

   Почтительно и осторожно нужно вести себя с болотом. Но чем-то завораживает этот угрюмый, ненадёжный, молчаливый мир. Никого не зовёт и не призывает. Не хочешь - не иди. Он-то бледный в октябре и есть.

   Можно просто постоять на краю. А можно в мир немного углубиться, и получить в награду знакомство с многочисленным семейством абажурно-лохматых грибов на восковых полупрозрачных ножках.

   Ни слова не скажут грибы, а всё равно подтвердят, что не зря существуют на свете боковые тропинки. Скрытые в самом разгаре осени, как тайные знаки.

Лошадиная песнь

   "А вы знаете, как переводится "Лашате ми кантаре?" - спросила подруга, которая после первого курса перешла на ин.яз. 

   Насчёт "кантаре" мы сообразили быстро, учили латынь. Петь. Что касается "лашате"... "Лошадиная песнь!" - сказали почти в один голос. Кроме латыни, мы были в то время, ещё и очень остроумными.

   "Все так переводят", - засмеялась наша подруга с ин.яза.

А значит, что-то в этом есть. Во всяком случае, лошадь хочется именно воспеть. С неменьшей силой воспеть коня. Разгуливает ли он на деревенском просторе, бродит ли в пустом манеже конно-спортивной школы. Гнедой и независимый. Такой стройный, грациозный, что требуется время: понять про коня. Что конь утрачен. Для большинства людей в мире конь абсолютно закрыт. И даже внушает опаску: если близко подойдёшь, обязательно ударит копытом.

   Как будто коню делать больше нечего.

Конь утрачен как древнее знание. Посмотрит он на глазеющих людей и отвернётся. Как будто никогда и не были заодно. Не спешили гонцы с дурной или доброй вестью. Не растили руками хлеб.  Не летали на птицах-тройках туда, где не дают ответа.

   Да ведь можно самому придумать ответ, и не один. Пока мелькают вёрсты полосаты - одну думу думаешь; можно даже в стихах. Остановился коней переменить - другая дума настигает. Про станционного смотрителя и дочь его Дуняшу. Глядишь - и готово классическое произведение литературы. 

   А то можно ещё поехать из Петербурга в Москву. За две недели вполне управишься, и снова шедевр истинный готов, на радость девятиклассникам всех грядущих поколений. На "Сапсане" за четыре часа нипочём не управиться. Ни деревеньки не разглядеть в окно, ни человеческой истории. Некогда стало писать шедевры. Нужно добраться побыстрее из пункта А в пункт Б, и там уж начнётся настоящее путешествие. Только присматриваться всё труднее - дней-то мало, нужно отдохнуть как следует. 

   Коня утратили. Разучились петь лошадиные песни.