Каким-то ветром надуло

   В Новосибирске так обычно: сначала кажется, что снег не растает никогда. И зима тоже не закончится никогда. И вообще ничего не будет никогда. А потом вдруг раз - и плюс двадцать четыре, на фоне полностью голых веток. Стаи школьников в одной только форме (о, я помню это чувство, эту неправдоподобную свободу и лёгкость). Младшие сразу сошли с ума, а средние несут свои рубашки со сдержанным восторгом. Только огромный  галстук сбился на сторону и узел ослаб. Да, узел определённо ослаб. Вот и девушка на самокате промчалась мимо какая-то совсем уж разноцветная - бирюзовая, сиреневая, нежно-зелёная. И молодой человек прошёл, подбрасывая в руке мяч от большого тенниса.

   В нашем-то дворе, понятное дело, до последнего будет лежать гора почерневшего, но крепкого, как леденец чупа-чупс, снега. И таять она будет так же медленно, и ручей через подворотню будет утекать прямо на улицу. И будут стоять по колено в ручье, лихо пить талую воду голуби - местная шпана, которая ранним утром завывает дурными голосами на моём карнизе дворовые песни про любовь.

   А сугроб всё утекает и утекает на улицу. Там, на солнечной стороне, первая в этом сезоне старушка копает своими вечными руками лунки, сажает тонкие деревца. Они приживутся и когда-нибудь обязательно вырастут.

   И каким-то ветром надуло опять крапиву в мой цветочный горшок с драценой. Каждый год врывается крапива в открытое окно, охотно приживается, обосновывается. Когда я протираю с подоконника злостную, неистребимую нашу пыль, крапива обязательно цапнет за руку с огоньком и задором. И вот уже там образовался приличный куст, как в огороде под забором. Можно было бы крапиву выкорчевать, обдать кипятком, порубить и бросить в зелёный весенний суп. Раз уж надуло, почему бы не извлечь из ситуации максимальный витамин?

   Но я почему-то не выкорчёвываю крапиву, я жгу зачем-то руки. Каким-то ветром надуло рядом со словом "жалить" слово "жалко". Вот они теперь и прижились вместе.

 

Дорогие внутренности

   Я бы сейчас летопись написала. В наше время самый подходящий литературный жанр - медленный, почти бесконечный. Полностью для души. Пока заглавную букву красным цветом выпишешь, уже и день прошёл. И не зря. Слова будут все на подбор честные да крепкие, как кирпичи, замешанные на сырых куриных белках. Такое лучше всего читается лет через восемьсот, но начать можно прямо сейчас.

   Начать можно с памятных пирожков, которые стоили по пять копеек штука. И пять копеек - это прямо была деньга. Не такая, как в коллекции монет моего брата - огромный медный пятак одна тысяча восемьсот предпоследнего года, целый капитал в книжках про чьё-нибудь горькое детство. Но и наш пятак тоже был весомый, самый весёлый из всей мелочи. Как колобок. И покупали на него такие же румяные пирожки. Тёмно-поджаристые, из пузырчатого тягучего теста. А как благоухали! По какой-то специально рассчитанной секретной формуле благоухали  пирожки. Особенно памятны те, что с ливером. Проще говоря, с внутренностями. В продуктовой иерархии внутренности стояли гораздо ниже мяса, поэтому и пирожки с ними стоили так незамысловато. В точности как с яблочным повидлом, которое просто есть было совершенно невозможно, но в пирожке... В пирожке происходила магия, специально рассчитанная секретная формула, всего за пять копеек. 

   И с ливером тоже происходила магия. Даже думать не хочу, из чего на самом деле состоял тот ливер. Мои дешёвые дорогие внутренности. От них я бы и вела своё повествование, тщательно выписывая каждую заглавную букву. А куда торопиться? Наполненная жизнь, она ведь такая и есть - просто начинённая и всем доступная. 

   Вконец обессилев после длинного сложного предложения, поставить точку. Вспомнить, что очень кстати заждалась в холодильнике своего часа внезапно купленная ливерная колбаса, нежная и трепетная. Не хочу даже думать, из чего сделанная. Колбаса, как известно -  сущий вред, решительно вычеркнуть её из своего рациона - вот поступок человека мыслящего и ответственного.

   Но только не сегодня. Сегодня - порезать аккуратными, не очень тонкими кружками, вымостить плотно большой кусок горячего белого хлеба. Вымостить очень плотно. Огурец прибавить. Свежий, пупырчатый. Не пропадать же весне. Лет через восемьсот кто-нибудь прочитает, что это тоже была весна. Но начать можно прямо сейчас.

Сразу таким родился

   Подруга пригласила по пригласительному на Евтушенко: музыкально-поэтический вечер, посвящённый памяти.

   Евтушенко в первых у меня никогда не ходил, но я очень люблю некоторое. "Нас в набитых трамваях болтает...", "Со мною вот что происходит..." Или даже просто отдельные строки, по которым сразу распознаётся поэт - он не стал, он просто таким родился, сразу. И никаких доказательств больше не требуется.

                                      Пою и пью,
                                      не думая о смерти,
                                      раскинув руки,
                                      падаю в траву,
                                      и если я умру
                                      на белом свете,
                                      то я умру от счастья,
                                      что живу.

   Да и само сочетание "музыкально-поэтический вечер" отсылало к временам далёким, почти архаическим, когда люди собирались послушать стихи не кухнями, не камерными залами и даже не академическими аудиториями, а целыми стадионами. Настолько требовалось людям стихов. И памятник Маяковскому на Триумфальной площади не простаивал, у его ног клубилось новое, прогрессивное, живое. И это не городские были сумасшедшие - и чтец и его слушатели - а вроде бы так и надо, и ничего особенного, все так делают. Такой был состав атмосферы. И Евтушенко в его составе.

   Поэтому я без колебаний пошла по пригласительному. И получила два прекрасных часа своей жизни, два подарочных просто так часа. И чувство острого, настоящего сожаления, что они так мгновенно пролетели, и больше не будет. А так хочется ещё. И стихов этих простых, и музыки. Рук гениального пианиста, от которого не отвести глаз. Голоса, который перетряхивает все молекулы организма до основания, а затем...

Что-то настоящее

   Утром пришло в голову, что сегодня День космонавтики. Вспомнился детский, невероятно красивый набор марок, особенно спутник на очень голубом туманном фоне. Одноклассник на лавочке у подъезда в июньских сумерках уж так просил поменяться. Предлагал заморских птиц, раскидывал во всю ширь кляссеры, полные невиданных зверей, но я не поддалась. Птиц, так и быть, взяла за самолёты, а спутник, извини-подвинься, самой нужен.

   Я никогда не хотела полететь в космос, ни в коем случае. Там страшно. И страшен был сон, в котором я увидела Землю как будто со стороны - такую маленькую, среди беспредельной черноты, что не верилось, как там могут поместиться ещё и люди. И ужас никогда туда не вернуться сквозь все эти ледяные расстояния. И колотящееся сердце, и мгновенное счастливое пробуждение. 

   Но он-то как? Первый человек, которого по детской привычке называю Юрием Алексеевичем. Какой там Алексеевич... Просто Юра. Вот он, Юра, который первым увидел Землю наяву и первым вернулся, как выдержал? Как не сошёл с ума от многих, никем прежде не виданных чувств?

   А он выдержал, он не сошёл. Он уже через два дня рапортовал: задание выполнено, чувствую себя отлично; готов к выполнению нового задания.

   И больше у нашей планеты такого человека никогда не было. Так и остался единственным, подарившим всем без исключения столько настоящего света и счастья.

   Утром вспомнилось вдруг, что сегодня День космонавтики. Наверное, потому, что очень не хватает чего-то настоящего. Опоры на древнюю, надёжную и твёрдую Землю, на которой как-то поместились ещё и люди.

Охваченные Гоголем

   Слово "трактир" меня привлекает. Сразу хочется зайти и выбрать борщ, а то и ушное какое-нибудь. Или тельное. Внутри будет много чего деревянного, где-то и под старину - то прялка, то чугунный утюг, и обязательно большая бутыль с цветной жидкостью. Ключница делала - Анисья или Настасья. Внутри будет чувствоваться близость родной горячей пищи, множества солений и кулебяк, а также влияние не нашего века.

   В трактире на Гороховой охватит Гоголь. Он ведь жил на Гороховой. Бедное, бойкое, смешное название. И Гоголь тоже был бедный, никому не известный. Когда не хватало денег на обед, он заходил в трактир, чтобы поесть бесплатного хлеба. Тогда было такое правило: хлеб бесплатно. Может быть, ещё и поэтому он стал потом гением.

   Сейчас весь трактирный хлеб на учёте. Да и Гоголя здесь давно не видывали. И всё же тянет зайти в трактир на Гороховой.

    Бутыль на окне явилась незамедлительно, даже две. А также керосиновая лампа и керогаз.

   Явился как лист перед травой ясный юноша в длинном фартуке. Таких в прежние времена называли половыми. Возник. Объяснил, что битые огурцы есть огурцы малосольные, а мочёные яблоки - это именно то, о чём я подумала. К ухе пообещал расстегайчик, про наливку "Ерофеич" сказал мягко, но убедительно: "Прекрасный выбор!"

...потому что не с кем

   Потому что ветер, потому что дождь. А на Невском людно, а на Невском шумно... А если не дождь, если не ветер, а вечер, то и сверхлюдно. Плывут по течению, текут против. Перед тем, как нырнуть, нужно набрать побольше воздуха, погрузиться поглубже, желательно до самого Гоголя:

   "Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле."

   И верно, позабудешь. Но сказать, что вот прямо в восторге... Нет, не скажу. Наоборот, стараюсь при любой возможности обойти стороной, боковыми улицами, переулками. Подальше от такого густонаселения. Как любая главная улица города, Невский многослоен, текуч. А жизни вокруг столько, что хочется реагировать защитно, забраться в себя и свои мысли, изредка поднимаясь на поверхность, чтобы выхватить и запечатлеть ещё один кадр: вывеску мармелада, ярко-зелёные носки прохожего, печального чёрного, молча зазывающего в музей  пыток... Я стараюсь обойти переулками, но снова и снова меня зачем-то выносит сюда.

   Красивые здания очень быстро становятся фоном, общим планом, белым шумом. Стена разных домов, мимо которых плывёт река разных людей. Или наоборот. Здесь каждый сам по себе, даже если не сам. Знаменитое не с кем - главная погода этих мест. Уличные музыканты больше всего знают и умеют песню "А дождь на окнах рисует..." Поют быстро, поют медленно, поют снова на всякий случай: вдруг кто-то не услышал. Или забыл. Или вообще заблудился. Так пусть выйдет хотя бы на чей-то голос. Взойдёт на Невский, позабыв о всяком деле.

Лицо Лицея

   Раньше Лицей был заколдован. Сколько бы раз я ни приезжала в город Пушкин, не бродила вокруг да около Самого Главного Места, Лицей, по разным причинам, оказывался закрытым. Приходилось утешать себя разглядыванием в микроскоп рисового зерна с дорогим кудрявым профилем, делать мелкие эмоциональные покупки: собрание сочинений в спичечном коробке, перо, опять же с профилем, ни к чему не пригодное. Выбросить всё это рука долгое время не поднималась. А потом спокойно взяла и поднялась.

   В очередной раз я шла по городу Пушкин совершенно свободно, безо всяких перьев и профилей в голове. Думала: ужель на этот раз свершится? Обошли кругом, сели на скамейку подумать - с видом на галерею, которая соединяет Лицей с дворцом. Говорят, именно там юный Пушкин заключил в объятия юную, как ему померещилось в потёмках, Наташу. А это оказалась старая фрейлина Волконская. Официально был скандал. А царь прокомментировал неофициально: "Старуха, между нами говоря, вероятно, восхищена ошибкой молодого человека".

   Пушкина не исключили, и правильно сделали.

   Когда мы подошли к заветной двери, она вдруг приоткрылась, выставив на свет божий интеллигентную голову хранительницы, которая сказала: "Входите, входите, мы работаем!" Наверное, заприметила, как мы тут кружим и сидим. Как смотрим и думаем. Так я переступила порог и очутилась внутри, испытывая, как всегда при Пушкине, тайное стеснение в груди.