Лодка воды

   Осеннее зеркало озера. В нём отразилось ещё сильное, спелое, но уже с признаками усталости солнце - как яблоко, которое по неким неуловимым признакам первым отбираем для пирога или компота. Отразился в озере след от самолёта. Отразилась птица, которая не отставляет в небе следов. Кто из них на свете всех милее?

Дайте озеру подумать.

Осенью так принято: думать.

Присоединяйтесь к озеру.

   Есть и самый короткий путь: древний деревянный настил, по которому сквозь сырые прибрежные заросли можно пройти к самой воде. Так и тянет пройти, несмотря на отсутствие перил и самых ключевых досок. Такие дороги обязательно куда-то ведут.

   Наша привела к тихой лодке в камышах. Лодка стояла в озере как на своём берегу. И озеро стояло в ней. Это была лодка с водой. Была лодка воды. В ней отразилось солнце, след улетевшего самолёта и птица, которая не оставляет в небе следов. Кто из них на свете всех милее?

Дайте лодке подумать.

Осенью так принято: думать.

Присоединяйтесь к лодке.

   Зыбко стойте на уцелевшей дощечке. Отражайтесь заодно со всем, что есть на белом свете. Вдруг озеро и лодка уже этой осенью додумаются именно до вас?

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Белое и розовое после дождя

   Ключевое слово: дождь. В мае он обязательно будет ночью. Непрерывный, особенно сильный перед рассветом. Утром даже бюст Крылова на улице своего имени умыт будет до блеска. Осталось теперь напиться кофе со свежими сливками, со сдобным калачом - и можно приниматься за очередную басню. Вывести людей под видом зверей. Готовую свернуть рулоном, завязать на бантик моралью и положить поперёк самое главной улицы. Здесь неподалёку школа, пусть ученики сбросят скорость.

   Но никакая басня не ляжет поперёк. Улетит басня облаком в небо. И школьники сбросят разве что неподъёмные свои рюкзаки. И май не остановится ни на минуту. Из малого зелёного стремительно перетекая в среднее, и тут же, без перерыва - в буйное. В белое и белое, похожее на слово "бланманже". И вдруг на углу где-нибудь розовое: как будто повар-затейник разместил искусно в толще бланманже яркий ягодный слой.

И всё это будет после дождя. И всё это будет мгновенно, как пирожное. И всё это есть.

   В это время года город населён птицами, умытыми классиками литературы, кучевыми и перистыми баснями, зелёным и незапылённым, белым и белым, и розовым, как сюрприз...

   Город населён похожей на картинку из книжки хозяйкой двух собак, которая на левом поводке ведёт корги и обращается к нему: Тарас; а на правом поводке ведёт терьера и обращается к нему: Мартын. Рост у неё приблизительно два метра и клетчатая кепка с козырьком. Если на пути всех троих встретится Хармс, он будет просто обязан написать стихотворение.

   Стихотворение про троих облаком улетит в небо, толкнёт в бок разгуливающую на просторе после кофе с калачами басню. Сверкнёт молния и случится дождь - ключевое слово. И прольётся в мае на белое и белое. На розовое. На всё.

Снова та строфа

   Снова та строфа стоит на улице. Пушкин поставил.

                                  Улыбкой ясною природа

                                  Сквозь сон встречает утро года...

   И здесь был точен, как никто другой. И здесь угадал. Написал правдоподобнейшую картину, и заранее всё знал. И человеку оставил место. Однажды просыпается человек у себя в комнате, залитой жидким серым светом. Тянет человек автоматически руку, смотрит в телефоне время: спать ещё можно полчаса. А это же вечность! Одеяло того же мнения.

   Но пролетает вечность как мгновение - в ярком, финальном и обязательно нелепом сне. И вот уже будильник. Вытесняя жидкую серость, уверенно лезет в окно, заполняет до единого все углы до того ясная улыбка, что с головой и не думай прятаться. И прибывает с каждой минутой, как хорошо сотворённое тесто. А сон ещё развеялся не полностью, и нужно вспомнить из него какое-то самое главное слово, ключ ко всем смыслам...

   Не вспоминается, улетело. Хорошо, что есть Пушкин. И та строфа, которая объясняет всё. И вот этот зелёный древесный пух, вдруг ворвавшийся в город в апреле. И липнущие к новым подошвам горькие тополиные почки. И несравненный запах всех тополей, в котором всегда есть предчувствие. Хочется, чтобы подольше задержалось это пред.

   Но никогда и ничего не может в мире задержаться подольше. Наоборот, кадры киноплёнки мелькают всё быстрей. Только что я шла мимо пуха, и вот уже пролетела первая бабочка. Бархатная, совершенно чёрная, в жизни не виданная. А была в тот день Радуница, и бабочка могла что-нибудь да означать.

                                                            ...и соловей.

                                   Уж пел в безмолвии ночей.

   Одно из моих любимых пушкинских слов: уж. Частицы, как нам известно, украшают и дополняют речь. Разнообразят её нюансами, полутонами. Вот и соловей пел не просто, а пел уж именно потому, что весна продвинулась настолько, что вот-вот закончится.

   Но пока весна идёт. Идёт о, весна без конца и без края. Дорогу ей. Не только соловьями уж, иными разнообразными птицами полны деревья и кусты. И та самая строфа стоит в мире, готовая вместить в себя всё и всех. И ещё много места останется - на всякий случай.

Перпендикулярные следы

   Видела я озеро Пустое во все времена. Видела летом, зимой и осенью. Оставалась весна. И вот такая весна наступила.

   У нас в Сибири с этим словом связаны свои, очень глубинные понятия и ассоциации. На очень подсознательном, интуитивном уровне воспринимаем мы весну. Видим не картину, а молекулы, из которых состоят краски. И хоть озеро лежало, как огромный срез батона, под снегом, как под толстым слоем сливочного масла; и воздушная масса явно господствовала кругом арктическая, несмотря на большое, очень полноценное солнце; и дышало отовсюду только холодом, всё равно это была весна - с первого взгляда.

   В ноябре здесь предупреждали о возможных медведях, а в этот раз намекнули на кабанов. Что-то такое, связанное с мощью, напором, горой диких мускулов и неукротимым движением, было разлито в воздухе. На молекулярном уровне. Ведь медведь, несмотря на арктическую массу, вполне мог уже и покинуть берлогу. Но, говорят, ему от спячки нужно отдохнуть, и несколько суток сначала медведь просто лежит на хвойной подстилке, постепенно возвращаясь в этот мир.

   Да, именно! Наш возможный медведь где-то лежит сейчас на подстилке. И кабаны авось пройдут стороной. А вот цепочка следов на снегу вдоль берега была очень даже реальной и очень дикой. Так, след в след, ходят представители семейства псовых - лисы, волки. Волки... Отпечаток был как у собаки, только большой. Отпечаток был хищный и целенаправленный.

   Следы уходили и ушли вдаль. Не за нами. От нас. А мы оставили в лесу свои человечьи следы, перпендикулярно волчьим.

   Тихо было в лесу, как посреди зимы. Если специально остановиться и послушать - ни звука. Ни птицы. Но всё-таки это была весна.

   Была весна в отчётливых, синих берёзовых тенях. В весёлых разноцветных грибах-трутовиках, расселившихся по всей длине родного ствола, как в многоэтажном доме. В кляксах лишайников на поваленном бурями дереве и мхах на южном склоне пня. В прошлогоднем, но как будто начищенном к празднику стебле неизвестной травы.

   А в избранных, особо пригретых местах тут и там вырывался из-под снега не такой уж робкий пучок травы. И верба уже была серьёзно пушиста.

   И где-то под землёй стояли уже на низком старте многие и очень многие представители мира, в котором живёт по-своему кабан, выходит на простор псовый хищник. И медведь, который на хвойной подстилке отдыхает от спячки и ждёт, когда же мы отсюда уберёмся восвояси.

Мост над весной

   Кто-то из взрослых рядом сказал, что сейчас пойдём на подвесной мост. Слово "подвесной" было выделено голосом, как будто его произнесли большими буквами. Голос сулил необыкновенное.

   И необыкновенное было. В огромном летнем дне, над быстрой алтайской рекой мост висел расслабленный, как дачный гамак, и был совсем не похож на своё имя. Ведь два берега всегда должны быть соединены прочно и надёжно. Очень твёрдо. Чтобы человек, ступая, чувствовал под ногами что-то полностью противоположное воде. Мост должен быть твёрже земли и стоять непоколебимо. Желательно вечно.

   А этот провисал, и был тонок. Как будто предназначен был для птиц. Он ожил под сандалиями, и взрослые окончательно привели его в движение своими могучими шагами. И под самой бездной, в середине пути, какие-то встречные взрослые добавили скрипа и шторма. И стало ясно, что нить сейчас порвётся, как ни цепляйся, как ни хватайся за перила - такие же трепетные, как всё сооружение.

   Но нить не порвалась. Шли и шли с того и этого берега люди разных возрастов и размеров. А мост тихо пел и раскачивался - верно, надёжно и вечно, как маятник.

   Перешли реку. И снова перешли. Много раз перешли реку. смотрели в середине на быструю прозрачную воду. Верили мосту...

   А где-то далеко впереди была сегодняшняя весна. И день позднего марта, очень похожий на ноябрь. Глубоко неизвестен был посёлок Верх-Чебула, через который будет проходить дорога, и почему-то именно здесь захочется остановиться. Размять ноги, прыгая под порывами ледяного ветра возле тонкой извилистой речки, которую зовут, конечно же, Чебула. Чувствовать себя в самой глубине Сибири.

   Наклонные деревянные ступени вели куда-то вверх. И там открылся над рекой Чебулой и её окрестностями длинный подвесной мост. Как будто голос сказал над ухом это слово большими буквами. Как будто сулил необыкновенное на том берегу. И хоть немногие, но явно человеческие следы на снегу, на длинных досках настила подбадривали: ходить можно, ходим.

   Первый шаг будет нерешительным, по той, давней привычке. И, как тогда, мост оживёт, отзовётся. Качнётся как вечный маятник. И нужно обязательно остановиться между берегами - посмотреть на Верх-Чебулу и заодно весь мир, раскрашенный только в три бледных цвета.

   Не так уж много необыкновенного. Но почему-то стоишь и смотришь, и мёрзнешь. И длинные полыньи во льду реки Чебулы, похожие на тёмные зеркала, как будто усиливают замерзание.

   Но нет, это не снова ноябрь, это март. Это другой холод. Холод, от которого мы уходим всё более твёрдыми шагами, как с другого берега. И останавливаемся на середине над рекой, как над бездной. Над проталинами, над обыкновенным и вечным.

   Качаемся над весной, качаемся над весной, качаемся над весной...

Без шапки

   Когда-нибудь случается и такой день. В голову, как поезд по расписанию, приходит мысль: сегодня можно без шапки. Великая мысль!

   Не с вызовом без шапки, как ранний утренний семиклассник, поджимая уши с небрежным выражением на лице. А взвешенно и мудро - в своё драгоценное время, которое пришло. Взять именно то, что нужно, а не три по цене одного плюс насморк в подарок.

   В голове давно уже всё готово к прибытию мысли: тщательно подметён перрон, начищен до блеска вокзальный колокол, и выпечены в буфете все пирожки. Зелёный свет дан.

   Сегодня можно без шапки! Голова немного смущена, и её можно понять. За все зимние месяцы, которые начались ещё осенью, голова привыкла скрывать свои простые волосы - большие и малые, а то и вовсе отрицательные - под высокими процентами шерсти, мохера, под флисовой мягкой подкладкой. 

   Иные головы предпочитали мех, или вязаные шлемы, или уши с завязками по сторонам ледяного лица. Что-нибудь игривое с помпоном, с узором во лбу... В конце-концов и простые чёрные никто не отменял. Оснащены были многие головы поверх шапок дополнительно капюшонами. Долго стояло над головами ледяное, ветреное, снежное время. Вечно стояло. Не так-то просто бывает понять, что и оно прошло.

   Снова прошло. И выходишь в первый день на улицу без шапки, как без головы. И ничего. Солнце прилипло к дому по всей длине, усилив и без того жёлтый его цвет. Город раздувается от звуков и запахов как мыльный пузырь - не чтобы лопнуть, а чтобы лететь. И хоть снег ещё лежит где-то по закоулкам толстый и белый, следы оставлять хочется не на нём.

   В первый день без шапки тепло, как ещё  не было в этом году. А голова осталась где-то дома вместе с шапкой. Она будет думать, что в самый первый день и тепло такое же первое. Оно исчезнет вместе с солнцем, превратится в тыкву, вернётся в прежние времена.

   Но когда наступило тепло, все узнали, что прежнее время не возвращается. Все ходили без шапок, и день был равен ночи. День был как ночь. За всю весну один только единственный раз.

Редиска знает

   Через март всегда хочется как-нибудь переступить. Перешагнуть его, как первый ручей в подворотне. И чтобы брюки сзади остались целыми, не забрызгались этой калорийной, особо жирной городской грязью.

   К сожалению, брюки не остались. Март догнал и вцепился. Я бы хотела научиться ходить, как люди - с вечно не забрызганными брюками, но пока не знаю их секрета.

   Я бы хотела сесть в март, как в автобус из фильма "Гостья из будущего", открыть и закрыть дверь. Странствовать по всем любимым временам года, но только чтобы у меня внутри и снаружи ничего не шло быстрей, чем надо. Но так не бывает. Повторение марта - обязательная часть ежегодной программы.

   Март необходим, как переходный возраст. Чтобы постепенно осознать. Привыкнуть к удлинённым вечерам, к мягким ветрам, к ничем не покрытой голове и сумкам другого цвета. К другому, не зимнему, нулю градусов Цельсия. Закономерному, а не случайному.

   Даже редиска знает, что такое этот ноль. Сквозь пакет, сквозь дверцу холодильника как-то редиска догадывается, что март во внешнем мире медленно, как оборот планеты, но так же верно превращается в настоящую весну. В редиске просыпается какое-то редисочное, подлинно овощное коллективное бессознательное. Начинают в ней бродить и пульсировать буйные редисочные соки, сама собой отрастает недлинная, но дружная борода. Как будто редиска просится в землю, чтобы вырасти ещё раз.

   Но откуда? Откуда это слабое магазинное создание, рождённое очень далеко от вольного воздуха, солнца, дождя и дающей жизнь земли, может что-то знать про весну? Про удлинённый вечер? Про первый в этом сезоне ноль со знаком плюс? Про тень птицы в тени облака? Что она может знать об остром и самом первом вкусе?

   А вот как-то знает. На генном что ли уровне? Как человек бледного городского мира что-то чувствует у огня и воды. Не может переступить март, как заветную черту. Знает коллективно и бессознательно, чем может обернуться нарушение запрета.

Марток

   Самые румяные люди в лесу идут на лыжах. Или после лыж. Такое лицо подделать невозможно. Оно как свежая переводная картинка. Очень аккуратно, осторожно тянем толстый, нижний, белый, неинтересный слой, а яркая, трепетная, скажем, Красная Шапочка... или Карлсон... или просто колокольчик - остаются гореть. Эффектно смотрятся на белой кафельной плитке, на шкафчике кухонного гарнитура. А лучше всего, тайнее всего - на обложке толстой, уже наполовину заполненной, тетради собственных стихов.

    Лично у меня был тигр. Желтый и чёрный. А тетрадь - густейшего цвета фуксии. Тот самый период творчества, который тщательно скрывают от всех. Почему-то стихи именно этого периода невозможно никому ни рассказать, ни показать. Их невозможно перевести, как картинку, на другую поверхность, на язык людей.

   Я думала, что такие тетради скрывают у себя и в себе многие. Но оказалось, что это совершенно не так. И лицо, которое невозможно подделать, тоже бывает не у всех.

   Какое-то особенное, настоящее состояние излучали лица лыжников. Шапочки буйно расцветали на их головах. Наступить на лыжню ботинком не поднималась нога. Хорошо, что в лесу есть тропинки просто для людей.

   Маленький весенний месяц размером в одну неделю лежал везде тонким, как сливочное масло, слоем. Не март ещё, конечно, но вполне марток.

   "Марток, - гласит сибирская народная мудрость, - надевай двое порток." Весёлый человек придумал! И портки у него были весёлые, с заботливым, надёжным начёсом. Прыгал такой человек с печки прямо в лес. Ухо выставлял из шапки, внимательно слушал. Мороз, белое, а с птицами уже что-то в ветвях деревьев не так. Птицы как будто очнулись и спорят. Местные наши птицы, дружные с хвойными породами деревьев, философические, глубоко в себя погружённые. Они как будто выходят на поверхность. Излучают и проявляются, как лица лыжников.

   Самые мощные среди птиц, конечно, снегири. Идеально созданные для того, чтобы человек перестал дышать, замер и про себя умолял: только бы не улетели, только бы. Круглые, совершенные, как яблоко. Раскрашенные раз и навсегда.

   Конечно, они улетят очень скоро. Человек не должен быть избалован снегирями. Но человеку в весёлых портках и серая, необычной породы синица на этой тропинке хороша. И прошлогодний репейник. И копна золотой травы из-под снега. И тройной тополь, похожий на дуб у Лукоморья. И ледяная, огромная река, которая зимой так и не встала, не отдохнула. Может быть, впервые в своей жизни...

Некоторый снег

   Некоторый снег в марте тает. Превращает горы города в родную слякоть на больших и малых дорогах. Небыстро, но упорно стекает с крыш. Ночью создаёт таинственные сосульки, такие мощные у основания, что если отломить и посмотреть сквозь, можно увидеть кусочек будущего: как город совсем поплывёт, как исказятся все в мире пропорции. Люди будут ходить по улице одновременно приподнятые и потерянные: словно их дома и адреса перепутались, перемешались, и большие буквы названий стали маленькими. Но скоро должно открыться восьмое чувство, и оно обязательно поможет в этом новом мире, выведет туда. Ни разу ещё не подводило.

   Так тает некоторый снег. Но есть и другой. Солнце падает в него лимонными горошинами, как сироп. Застывает пушисто, нежно-игольчато. Собирается в соцветия, в метёлки, в хрупкие веники. Чтобы не путать другой снег с некоторым, люди назвали его мимозой.

   Спрятали в этом слове на всякий случай какое-то "мимо", потому что будет ещё холод, ватные от снегопадов вечера, путаница одежды, стылые руки... Но есть в этом слове также и "за". Черта, за которую уже перешли. И жизнь за мимозой уже не будет прежней.

   Мы не задумываемся, откуда вдруг возникают в марте эти стихийные, небрежные развалы. В бледном городе, который к началу весны полностью утрачивает все запахи, кроме смога и прохожих сигарет. Пресневеют яблоки и мандарины, обесцвечиваются ветра. 

   Никто не замечает, как за крышами домов тайно поспевает, наливается солнце. Как падает пряными каплями и другим временем в лежалый, бывалый снег.

   Отдалёнными травами пахнет мимоза, близким будущим. Неприкосновенной пыльцой бабочкиных крыльев, сильными прыжками кузнечиков. Омутом, в котором отразилось лицо. Пылью, на которую скоро упадёт грибной дождь. 

   Невесомыми золотыми планетами толпится мимоза в доме. На каждой зарождается другая жизнь, и опять начинается с нуля пространство и время.

Голубь видит весну

   Утром всего лишь навсего один голубь будет замечен на карнизе. Первый, созерцательный. Голуби ведь в массе птицы довольно бесцеремонные. Они сбиваются в разухабистые уличные компании, утробно завывают на чердаках, плотным кольцом обступают человека с булкой или семечками в руке, на бреющем полёте хотят снести голову прохожему. Они шлёпают босыми розовыми лапами по лужам, по снегу, как беспризорники. Из клюва в клюв передают легендарные имена всех окрестных кормящих старушек. Наконец, они втискиваются в лёгкие, изящные кормушки, предназначенные для изящных и лёгких. Ворочаются и раскачиваются. Голуби - граждане толпы. Сизая масса.

   И вдруг - один. Утром задумчивый голубь - совсем один. Как самая первая птица в истории, которая видит самое первое солнце первой весны. И птичий глаз одного с ним цвета. Солнце растворяется в птице, а птица - в солнце. Почему-то решено весну начинать именно с птицы.

   Вот голубь и думает. Для него нет ни времени, ни слов. Ни города со всеми его людьми. Зато есть в трубчатых костях напряжённый гул. Есть большие звонкие молекулы нового утра, совсем не похожие на корм. Или это просто другой какой-то корм рассыпали из пакета?

   Заливает свежим и нежным цветом верхушку старого знакомого дома, и она становится похожей на залитый солнцем глаз голубя. Или это я сама становлюсь молекулой, домом, трубчатой гудящей костью крыла?..

   Так проходит одна минута после открытия штор. Явные дела нетерпеливо толпятся за спиной. Да  и голубь уже опомнился. Отталкивается босыми розовыми ногами от жести и грузно взлетает вверх - куда-то к своим.

   Весна всегда начинается с того, чего не было.

Сбросить

   Всё, снег можно сбросить. Природа нажала кнопку на клавиатуре, не делая никаких резервных копий.

   Люди пришли, ростом с пятиэтажный дом. Как на подбор, с лопатами. Метали в синее солнечное пространство порцию за порцией. Не увесистыми, гулкими глыбами, а лёгкой и белой, очень мудрой бородой. Борода существовала мгновение, а на её месте тут же вырастала новая.

   Бороды ложились на землю, и в них были спрятаны, запутаны грузные ноябрьские снеговики с рябиновыми глазами, декабрьские сказочные снегопады, коварные январские гололёды, февральские короткие метели... Полный комплект игрушечной недозимы, которая так и прошла, не успев превратиться в настоящую. Синоптики её отметят, занесут в таблицу, как самую-самую в столетии (если не больше), сделают какой-нибудь научный вывод. А мы, конечно, всё забудем.

   Мы забудем раньше, чем растают все мудрые бороды снега. Забудем запрещающие ленточки в подворотне, гору во дворе, которую увезёт прочь вереница грузовиков, но только не сегодня. Может быть, завтра, которое обновляется каждый день.

   Мы забудем всех пятиэтажных людей с неиссякающими лопатами. Забудем в лицо все тёплые куртки, шарфы и шапки - как будто нажали клавишу сброса, не сохранив резервную копию.

   Будем учиться через миллион лет длиной в одно лето по новому первому снегу, как по азбуке, складывая из следов и снеговиков свои новые первые слова...

Перед перепадом

   Рябиновая гроздь не держится в кадре, раскачивается как маятник. Никак не поймать рябину, не остановить мгновение и этого января, неуклонно летящего в бесконечность - ту, которая осталась уже позади.

   Решение есть. Нужно стать рябиной, и тогда она поймана. Тогда и откроются подробности: мягкость и мятность. Кое-какая накопившаяся усталость. Шапка снега, как и полагается, на Северном полюсе. А на Южном - нетающая пятиконечная снежинка. Пока не станешь как следует рябиной, ничего толком не разглядишь. Пока не закачаешься на ветру.

   Такой ветер бывает у нас перед перепадом. Чувствительные люди знают за несколько дней: идёт неотвратимый перепад. Спят в непривычное время. Или вообще не спят. Или спят всегда. Тревожатся, видят нехорошие сны. Обострённо ощущают голову и гудят как высоковольтные провода. Пока бешеный один градус тепла в сибирском январе мечется по городу, превращаясь прямо на глазах в ровный, добротный, за минус двадцать мороз. Как птичка в сказке: только что села на посох - и вот уже ледышка до самого сердца. И птичку жалко, и ледышка вышла красивая.

   Природа ни у кого не спрашивает, как ей быть. Ей нипочём наши сны и головы. Она качает и качает перед перепадом огромным ветром рябиновую кисть. Стучит по куртке микроскопическими снежными иглами. Гонит, как птицу-тройку, над городом облака. Топит на тротуарах кашу высотой в полботинка.

   Перед перепадом люди потеряны, особенно чувствительные. И только в парке птичьи кормушки, сделанные из коробок от новогодних подарков, не дают забыть про январь. Самый бесконечный месяц года, который пройдёт.

Пока не ушёл свет

   За город зимой, в самой густой толще января - то, что человеку всегда нужно. Дорога через бор, потом белый снег. Безлюдный парк, в котором гуляет сам по себе один только стройный, самодостаточный пёс. Да группа неперелётных птиц уверенно шагает розовыми лапами. Тишина здесь как музейный экспонат или камни на берегу заповедного озера - с собой не заберёшь. Да такая тишина в городе и не выдержит. Местная она. Каждая снежинка в такой тишине хрустит под подошвой ботинка своим особенным манером. Получается хор, а не сплошной и глухой крахмальный скрип.

   К вечеру снежинки поют выразительнее. Уже слышны первые сумерки в их уникальных, никогда не повторяющихся дважды голосах. Но пока не ушёл свет, нужно успеть спуститься и к реке под горой.

   Река зимой - не то, что летом. На другой берег можно не только смотреть, но и пойти. Хоть начальные шаги по льду делаешь всегда осторожно, с опаской. Но постепенно начинаешь доверять: толсто, крепко. Ноги смелеют, выносят на самую середину. На самый простор.

   На цельном снегу видна очень ровная цепочка маленьких аккуратных следов - кто-то здесь шёл явно дикий. Лиса? А, может, и группа диких здесь прошла как один - след в след. Кралась, сверкая в темноте острыми глазами, улыбаясь хищными зубами. Не зря ведь на том берегу существует лес.

   Лес уже близко. Вступаешь в него как на лёд - с опаской. Сразу проваливаешься по колено. Может, дальше не надо? Но какая-то уже другая сила управляет, не даёт повернуть назад. Заставляет прокладывать путь в великих снегах. И вдруг!

   И вдруг поразительное солнце так осветило мир. Не высоко, не низко, а будто запечатало в янтарь, чтобы сохранить хотя бы на миллион лет. Облило первым, самым долгожданным мёдом. И пока не ушёл свет, весь миллион лет, стремительно пролетающий, угасающий на глазах, хотелось только смотреть. 

Жалеть, что не художник.

   Радоваться, что не художник. Бессильный удержать, запомнить, передать. Лишённый поэтому сна и покоя...

   Но вот миллион лет закончился, и мир двинулся дальше своей дорогой. Окреп в синей половине неба стремительно нарастающий месяц. В город возвращались уже в настоящей темноте, и на дороге через бор стояло предупреждение: возможно внезапное появление лосей.

   И, конечно, никто внезапно не появился.

Человек думает о рыбе

   Время года - Брейгель. Дни короче коротких. Пасмурный мир похож на толщу холодца. Хочется бросить ему ярко-красные брюки как вызов. Но мир всё равно студень. И ветер из той же книги рецептов - студён. Прижимает в земле проволочные травы, не даёт лицу смотреть в ту сторону.

   А смотреть хочется. Очень тянет смотреть на замерший, замёрзший до горизонта простор Обского моря. На чёрные фигурки, разбросанные по льду так непринуждённо, будто их нарисовал бессмертный гений. Как будто они живут в том пространстве, разговаривают на своём молчаливом языке, раз в столетие меняя позу.

   Но вот прошёл мимо, совсем близко, представитель этого народа. Ровно и толсто одетый по всей длине, с полным снаряжением за спиной - неторопливый и сосредоточенный. Достиг своих и замер.

   Все на льду в этот момент думали о рыбе. Каждый представлял свою, заветную. И ещё один стал думать. Слились думы и молчания, как небо и земля. Так продолжалось без конца и края.

   Хорошо думается человеку о рыбе во время года Брейгель. Как рыба ходит и ходит в своём густом холодном мире, на твёрдом небе которого стоят незыблемые луны рукотворных лунок. Иная мечтательная рыба вдруг задумается, глядя в туманный таинственный круг, а крючок уже тут как тут. Даже для тех, кто умеет говорить человечьим голосом. Ведь главное и единственное желание людей времени года Брейгель - думать о рыбе. А оно уже давно, на всю жизнь вперёд исполнилось...

Там, где ступала нога

   Не главная, в это время года особенно мало приметная дорога будет идти вдоль обрыва, под которым вьётся река. Куда-то же обе они ведут. К воде всегда очень хочется спуститься, но глубокие две колеи уж очень от осадков раскисшие; на каждый ботинок сразу виснет по целому земному шару.

   Только и остаётся смотреть сверху, сквозь рыжие заросли, сквозь белые берёзы. Летом бы плакали здесь от зверских крылатых и скакатых насекомых, а сейчас свобода. Сгинула  популяция кровопийц. Ноябрь - это свобода. Воздух, небо, а внизу - вода. Ничего лишнего.

   Не сразу мы заметили ступени. С обрыва вели они глубоко вниз, и были вырублены в толще очень умелой, настойчивой и неутомимой рукой. Так, должно быть, работали на Земле древние люди - надёжно, крепко. Для себя и всех, кому вдруг потребуется спасение. А потребуется оно рано или поздно всем. Поэтому древние так до нас и дошли - не словами, а делами.

   Итак, ступени вели. Они были очень густо засыпаны последней листвой. В них просматривались слои глины всех существующих оттенков, включая волшебную голубую. Рука потянулась зачем-нибудь её набрать. Пригодится. Вдруг маску буду делать? Руки почти у всех тянутся. А ступеньки от этого рушатся. Ладно, без маски тоже хорошо.

   Лестница длилась и длилась, и привела прямо к следам стоянки людей на берегу быстрой ледяной речки. Людей, безусловно, древних, только из 21 века. Они здесь жили долго и таинственно. Об этом говорило и основательное кострище, и вешала для просушки одежды, и врытые в землю чурбаки-стулья возле длинного стола. Тут ели немаленькой компанией.

Нашёлся в лесной чаще небольшой, но поставленный очень прочно шалаш-землянка. Когда-то здесь был явный склад продовольствия, а теперь только свисали с потолка вниз головой пучки трав, наводили на мысли о Бабе Яге.

   Непонятно всё было в глухом этом месте. И что за люди ступали здесь своей ногой - неизвестно. Уж точно не туристы, потому что суровая заброшенность не была осквернена ни единой пластиковой бутылкой и упаковкой из-под чипсов. 

   Бывалые были здесь. Рано утром выскакивали они на мелкогалечный пляж, бросались в быстрые, мелкие воды. Ухали от холода и восторга. Варили на костре кашу с тушёнкой, заваривали в ведре чай. Дровишек заготовленных оставили на берегу - вдруг кто-то вернётся? Две недели назад были они здесь, два месяца или двадцать два столетия?

   Но никаких следов не отпечаталось на глиняных умелых ступенях, густо засыпанных самой последней листвой.

Таинственная сень

   Говорят, что на том берегу встречен был однажды очевидцами медведь. Тот берег чужой, не наш. Там не люди живут, а Баба Яга да грибы. Поздней осенью нечего делать людям по ту сторону озера.

   Поздней осенью только на своём берегу хорошо. Шишки да сосны. Тростники, тишина. В июле здесь не протолкнуться среди людей, машин и громкой нехорошей музыки. Осенью проявляется сила места - уют леса, большое спокойствие волнистой прозрачной воды. Облегчённый вздох земли, которая терпеливо пережидала и дождалась. Теперь долго не придут сюда мучители с пластиковыми бутылками. Теперь придут большие снега. Совсем немного осталось времени, чтобы побродить по рыжей хвойной подстилке, посидеть на знакомой, совсем замшелой, поваленной берёзе или на пне - с видом на озеро, на сухой камыш, на другой берег.

   Но если повернуть голову влево, откроется дорога, на которой две абсолютно национальные колеи, доверху наполненные бурой палой листвой, как две национальные строчки, ведут в самую глубь леса и - параллельно - в самую глубь души.

   "Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась..." Весь космос в нескольких словах. Хочется встать и пойти вслед за колеями, в сумрак прямых, поставленных строго, как свечи или колонны, сосен, сквозь которые проступает густо-молочное, туманное. Так поздней осенью  идут впереди большого снега по земле берёзы.

   Вдруг послышится в глубине леса дятел. Я о нём мечтала. И теперь могу стоять сколько угодно, слушая частый, сухой, очень серьёзный и деловитый стук. Дятел тоже облегчённо вздохнул полной птичьей грудью, когда многие люди покинули этот берег. А немножко людей ему не в тягость. Если, конечно, не шуметь. Но кому придёт в голову шуметь среди сосен, которые как свечи и колонны? В таинственной и печальной сени хочется слушать дятла, а потом снова идти.

   Вот и дикий малинник, где летом собирали ягоды. Беспечно и уверенно: раз нашёл малину - забирай её себе. Сейчас как-то здесь, несмотря на две колеи, тревожно и страшновато. Просыпается в теле какая-то доисторическая, неандертальская чуткость. И не кажется такой уж глупой внезапная мысль, что с того, не нашего берега, свободно мог пробраться сюда вдоль камыша и тростника осмелевший медведь. Что теперь он притаился и следит. Глаза у медведей, говорят, изумрудного, потрясающего цвета. А про медведей никогда не говорят зря.

   Вот это обострившееся, пещерное чутьё и подсказало, что пора поворачивать назад. И как можно скорее. Так, на всякий случай. Всё-таки здесь в это время глушь.

   Скорее к соснам, где стучит без устали родной дятел! И - дальше - по шишкам и хвое. К наблюдательному пню у воды. А когда мы отсюда уйдём, даже немножко людей  не останется на нашем берегу.

Притяжение воды

   По закону объяснимому, физическому, открытому, как дверь в мир, висели дождевые капли на тёмной осенней ветке рядком. Ровно такого, раз и навсегда определённого размера, чтобы именно висеть - сплочёнными группами или одиноко на сучке. Прикрепиться и не падать. Не просто кануть в землю, а побыть ещё немного. Вдруг они - самый последний в этом году дождь? Ведь ноябрь - это грань.

   По закону необъяснимому, трудно пройти мимо капель, трудно в этом месте не задержаться. Привычным, бессознательным движением достать из ближнего отделения сумки телефон. Или, наоборот, телефон достал меня из внешнего мира, застёгнутого на "молнию"? Нажал на кнопку, смахнул в сторону. Велел запомнить.

   Пожалуй, и в самом деле толком не разберёшь. Выходит, что телефон вроде как главный. Он сильнее. Он без людей может, а вот люди без телефона уже с трудом. Даже капли на ветке не могут спокойно посмотреть. Щелчок камеры обязательно должен убедить, подтвердить: капли существуют, капли останутся, сохранятся, уйдут в Облако... И это тоже круговорот, тоже воды и тоже в природе.

   Капли сохранились. Притяжение воды в нашем мире не уступает по силе притяжению земли. Поэтому и отразился в каждой капле видимый кусок короткого, но всё ещё длинного дня. Отразились мы с телефоном. Отразилось облако, которое всё сохранит...

Мятное на мятном

   Какой-то здесь прохожий человек был художник. Он мог об этом и сам не знать, художники часто не знают. Так и живут весь год. И вдруг поздней осенью, как у птиц в трубчатых костях, просыпается внутри художников предчувствие бури, волны, воли. Рвётся наружу сила - не то прозрение, не то пророчество, не то простое слово. Тянет изобразить, остановить и самому остаться. Если повезёт - навсегда.

   Остановить день - из тех осенних дней, когда солнце греет не столько тело, сколько душу. Вот и собака такса прошла мимо не просто так, а в длинном ярком комбинезоне. И кончики ушей у неё наверняка в этот миг холодные. И у хозяина без шапки точно так же.

   А в это время где-то за городом, в просторных и чистых полях, прилёг снег. Тонким, ещё не окончательным, но вполне достаточным слоем, чтобы сделать небо на горизонте такого нежного оттенка, как будто белой гуаши зачерпнули на палитру полновесный кусок, а потом - очень осторожно, на кончике самой беличьей, самой тонкой кисти в мире - принесли гуаши синей. Вот буквально чуть-чуть.

   Теперь всё перемешать и получить небо за городом. Потом ещё раз обмакнуть, усилить синее и получить небо в городе. Наконец, слегка поддержать небо зелёным и получить мятную ель. Надёжно утвердить её в центре ноябрьского мира.

   Да, мятную. Официально ели такой породы называют голубыми, но среди них есть много неофициальных представителей. Они-то мятные и есть. Прохладные. Как будто специально созданные для полугодия убывающего солнца. Специально для художников, которые и не подозревают о том, что они художники. Просто стонет внутри - не то предчувствие, не то прозрение. Ведь мятные конфеты в кармане совсем случайно оказались точно такого цвета, как прохладная, смешанная в палитре ноября ель. 

   Мятное на мятном. Может быть, это что-нибудь да значит. Или ничего особенного. Просто красиво. Просто совпало. Просто получилось не пройти мимо.

Бледный мир

   Наряду с ярким, нарядным миром, существует в октябре мир бледный, сумрачный, задумчивый. Цветное царит, пылает, перетекает из оттенка в оттенок, затягивает в самую чащу. Буйствует, бросает под ноги, осыпает медью, серебром и - особенно щедро - золотом. Живёт на самую широкую, последнего размера, ногу. Потому что октябрь - золотая середина и есть. Везде много, всего много, пока не ударили ветра, главный среди которых - листобой; пока не обрушились недалёкие уже снега.

   Тихо. Если не считать шуршания и крика какой-то стойкой, местной, упорно зимующей птицы. И вот тут-то, в самом сердце яркого, мягкого и очень спокойного дня обнаруживается сразу и неприметная тропинка вбок, как в другой мир - хрупкий, печальный, неброский. Как будто весь заштрихованный карандашом. Сверху - посветлей и потолще - берёзы. Внизу - лешего цвета - хвощи и плауны.

   Хвощи и плауны! Это магическое сочетание заворожило когда-то на уроке ботаники. Имена им шли. Хвощ был весь коленчатый, ломкий. Сосудистое растение. А плаун - мягко игольчатый, извилистый. Ни тот, ни другой абсолютно не годились для засушивания между книжными страницами. Так захотело болото, и с ним нельзя не считаться.

   Почтительно и осторожно нужно вести себя с болотом. Но чем-то завораживает этот угрюмый, ненадёжный, молчаливый мир. Никого не зовёт и не призывает. Не хочешь - не иди. Он-то бледный в октябре и есть.

   Можно просто постоять на краю. А можно в мир немного углубиться, и получить в награду знакомство с многочисленным семейством абажурно-лохматых грибов на восковых полупрозрачных ножках.

   Ни слова не скажут грибы, а всё равно подтвердят, что не зря существуют на свете боковые тропинки. Скрытые в самом разгаре осени, как тайные знаки.