Вот и новый

   Вот и новый, вот и снова год. Зашивая в цельную курицу рис и яблоки, я не перестаю думать,что бы такого нового сказать моим читателям. Протыкая зубочисткой большой новогодний кекс, я продолжаю думать.
   О том, как видели мы с Игоряном спектакль "Высоко" - про воздушные шары, которые спорили в своей палатке "Всё для праздника", что шарам лучше: скрипеть или толкаться. И только один из них, красный, задумался: а может быть, нас надули для того, чтобы летать?
   Такая простая мысль, такая естественная для воздушного шара и - прочь иносказания! - такая верная для человека. Не скрипеть, не толкаться, а летать. Ведь высоко не имеет пределов, и места в нём хватит всем - красным и зелёным, гелиевым и простым, круглым и причудливым.
   Тот, кто летал, скрипеть уже вряд ли захочет. А высоко у всех ведь разное, главное - найти своё.
Мой кекс почти готов - говорит зубочистка. А почти ничего ещё не сказано.
   В детстве я очень любила перечитывать маленькую повесть под названием "На лесной опушке". Автор - Кондр. Урманов. Я прямо так и думала, что он Кондр. - как напечатано на обложке. Не удивлялась: имя как имя.
   А он был Кондратий. Писатель из нашего города. Он написал историю про то, как три мальчика - Коля, Паша и Вася по прозвищу Малыш - пошли 31 декабря на лыжах в поход, к тёте Маше в Зелёный Клин. Сейчас в том Зелёном Клине база отдыха, а в те давние времена была тётя Маша.

Не откладывать айву

   Что мне нравится в нашем климате, так это длинные зимние каникулы. Хотя бы для начальных школьников. Почти три недели. Очень нужно перед следующей бесконечной четвертью: январь, февраль, март, которые в нашем климате пережить невозможно. Но мы всегда как-то переживали. И дальше будем переживать.
   Нашим родителям было довольно безразлично: какие каникулы, когда каникулы... А теперь родители сами радуются, как их начальные школьники. Каникулы!
   И пока второй класс детей празднует свой Новый год, можно и родителям посидеть на том же этаже торгового и развлекательного центра. Сделать милому кафе-столовой кассу на одном только чае с имбирем и лимоном. Потому что горло у многих уже началось, а значит, и борьба с ним, и рецепты.
   А то ещё можно взять аппетитный и толстый омлет, который дома нипочём не получится такой, как ни пробуй в духовке и по-всякому. Не получится столь пышный омлет. И чай льётся имбирной рекой, медовой рекой. Льётся в горло, и льются рецепты.
Люди все разные, интересные. Чего только ни наслушаешься от людей.
   Так я и узнала про айву. запечённую в духовке. Раньше я на айву и внимания не обращала. Не понимала, зачем могут пригодиться человеку эти твёрдые, даже на вид кислые дорогие грушеподобные плоды. Никогда не сталкивалась с айвой как с продуктом питания. Я думала, что это не для меня.
   А тут вдруг сказано: запекать в духовке. Разрезать пополам, убрать семечки, и в очень удобно образовавшееся углубление положить немного сахара, брызнуть лимонным соком. Вариант: положить сливочное масло и сахар. Но я не люблю сочетание "масло плюс фрукты", я иду самыми простыми путями. И даже сахар у меня отнюдь не тростниковый.

В предпоследний день

   Город и так уже завален по самые крыши, а снег всё летит - каждый день и каждую ночь. Тот, кто распределяет снегопады, к нашему городу нынче особенно щедр. Не даёт опомниться, намекает, что труд дворника почётный, но тщетный: одну голову срубил, три на месте выросли, пусть хоть какая крепкая и широкая у тебя лопата.
   Ноги даже по самым центральным улицам передвигаются как во сне - когда особенно куда-то спешишь, очень опаздываешь, а ноги не идут, вязнут, скованы, и всё пропало. Просыпаешься в холодном поту, а то и в слезах, не в силах вспомнить, куда это я так торопилась?
   Так и в жизни опаздываешь, продираясь сквозь новый снегопад. И он уже по колено, как море, и дворники обессилили, сдались. И город весь белый, и разносчик яндекс-еды с коробом за спиной весь в нём жёлтый.
 - Игорян! - тороплю я. - Давай быстрей! Опаздываем!
 - Мама! - отвечает сквозь снег невидимый с трёх шагов Игорян. - Я иду как могу.
   У Игоряна за один день выросли ноги, и надежда на то, что в этих ботинках он проходит ещё одну зиму, не оправдалась. Перемерив всё, в том числе и экстравагантные ярко-рыжие, Игорян остановился на старых и добрых финских валенках: вдел ногу и свободен. Я думала, что теперь он в новых как припустит поверх сугробов! А он, оказывается, как может. Он, может быть, именно этот день запомнит из многих. Как ходили и купили срочно валенки в конце декабря, в большой снегопад, в предпоследний в четверти учебный день.
   А что такое предпоследний день перед зимними каникулами, нужно ли объяснять? Он означает одно: что завтра - день последний.
   И снег не перестанет, не пройдёт. Хоть сто лет смотри, а привыкнуть невозможно. Как невозможно привыкнуть к простым и понятным вещам. Например, к тому, что ноги больше нигде не жмёт, и можно рухнуть лицом в небо, в новое и белое. И планета летит как может, и никуда не торопится, и помнит этот день.

Без предупреждения

   Я без предупреждения. Хоть, по современным правилам, следует предупредить. Хоть мелкими буквами, да указать, что текст содержит фрагменты, что чрезмерное вредит, а тем, кому восемнадцать минус, сюда нельзя.
   Но я верю в людей - и в минус их, и в плюс. А приятные фрагменты ещё никогда никому не вредили. Поэтому буквы у меня будут крупные. И буквы эти будут - ЛИКЁР.
" - Ничего похожего! - громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан вина. - Гм... я не признаю ликёров после обеда: они тяжелят и скверно действуют на печень."
   Когда я читала в юности обеденные наставления профессора Преображенского, я была с ним согласна и про газеты, и про разруху, и про пение хором; но про ликёры меня всегда смущало. Мне казалось, что профессор, конечно, знает лучше, ведь он светило и литературный герой, каких мало. Тогда почему же у меня ничего не тяжелит, а что касается печени... Ну, какая может быть печень в двадцать лет? Не бывает в двадцать лет никакой печени.
   Дело в том, что мне-то нравились как раз ликёры. Ни слова о небесно-голубых и ярко-зелёных бутылках, которые сверкали сквозь витрину пуще новогодних ёлок. К ним не притрагивались, несмотря на двадцать лет, полное отсутствие печени и страха.
   Но были ведь и другие. Редко, дорого, но были. За что и люблю. Люблю, как благородно булькает, наполняя бежевым и густым маленькую рюмку на тонкой и слабой ноге. Люблю за тёмный и сладкий вкус. За то, что самодостаточный, не чрезмерный, не требующий никакой компании и никакой к себе еды. За долгую чёрную бутылку и долгие чёрные вечера, когда так и тянет обложиться и обвеситься всевозможными огоньками, и свечой в придачу. И всё будет мало.
   За то, что просто так, без повода и без обеда, как будто нет в мире ни газет, ни разрухи, ни пения баритонов. Держа за слабую ногу единственную, долгую, бесконечную бежевую рюмку, потихоньку знать толк.
   Знать толк в своих восемнадцати плюс и в крупных буквах без предупреждения. И что бутылка специально чёрная, чтобы не видеть, сколько ещё там осталось.
   Много ещё там осталось. Если сильно не присматриваться, осталось почти столько же, как вчера.

Улыбка привидения

   Мело, мело не только по всей земле, но и по всем глазам, по всем уличным фонарям и по всем до единого этажам. Мело строго по Пастернаку: "А на улице вьюга всё смешало в одно. И пробиться друг к другу никому не дано." Такой же, как у него, колючий хаос, но в каждой отдельной снежинке этого хаоса заложена гармония. Как её ни крути, а лучей выходит ровно шесть. Но при этом все до единой разные. И как у них это получается - у зимы с Пастернаком?
   Даже на вертикальную рекламу намело маленький плоский сугроб; замело и розыгрыш призов, и стрелку, куда идти. Из таких белых и плоских отлично получаются привидения - дикие, но симпатичные. И весь честной город белый, весь завывает - не вьюгой, так автомобильными сиренами, потому что пробиться друг к другу  по узким этим и кривым центральным улочкам надо, хоть и не всегда дано.
   Но если поднять повыше залепленные свои очи, то можно и попытаться. Там, на балконе старого дома со скошенным фасадом, который образует комнаты в пять углов, на самом верхнем его этаже, выше которого могут быть только луны и привидения, стоит, как стояла вчера и позавчера, и третьего дня, узкая андерсеновская ёлка. Такая же сказочная и одинокая, такая же заранее припасённая.
   Но это ещё даже лучше - просто знать, что она там. Как мы знали. Лицом на улицу, а мы к ней всей душой.
   И вот однажды, дохнув морозом по рукам и ногам, её занесут в комнату. И какое-то время она простоит в углу просто так, привыкая. И будет растянута на полу гирлянда, которая никогда не загорается с первого раза, но в этом маленьком привычном ремонте есть своё таинство. И единственное, что я смогу потом понять и запомнить из школьного курса физики - последовательная электрическая цепь. Потому что это была гирлянда, это была жизнь.

Любимые дни

   Больше всех остальных дней в году я люблю эти - когда и дня-то никакого нет, когда рассвет плавно перетекает в сумерки, а между ними маленький круглый мир, который протопили в оконном льду горячей денежкой. Размером тот мир весь с пятак. Каждый, кто сидел на подоконнике в тёплых носках и с больным горлом, знает.
   Я любила всё это - и круг посреди льда, и подоконник. Я жаждала носков и больного горла. Я любила не похожие на дни дни. Не хотелось, чтобы они начинали прибывать, хотелось вечно возвращаться домой в надёжной и уютной темноте, скрипя по снегу маленькими валенками. Мимо горящих чужих, но тёплых окон, одно из которых непременно будет красное. И родители будут говорить с высоты своих полных тридцати лет, что это просто там такие шторы. Но я-то буду знать точно, что там целый таинственный мир. Столь же красный, как шуба одного старого знакомого Деда Мороза, который каждый год появлялся, ростом с витрину нашего стеклянного магазина, с гуашевыми румяными щеками и толстым носом. Была при нём и Снегурка в короне, и тройка... Красиво ли в целом?
   В детстве совершенно некогда думать о таких вещах. В детстве любой нарисованный холст прячет за собой волшебную дверцу, а малая денежка открывает целый мир. Новый мир, в котором есть и первый в жизни каток, и горела звёздочка одна, и грели батареи и без того шерстяные ноги. И всё прибывала ночь в эти самые любимые мои дни. И летели на витрине, летели на тройке румяные и плоховато, в общем, топорновато изображённые старые знакомые. Но любой сидящий на подоконнике ребёнок с тёплой денежкой выше таких мелочей.

Про прыжок

   Рассказы для детей Льва Николаевича Толстого были в программе начальной школы как космос - всегда. Любой прапрадедушка легко мог бы это подтвердить - всегда. И я тоже говорю своему сыну - всегда.
   Правда, в моём детстве ассортимент был пошире. "Филиппок" - это уж непременно; адаптированная для детей история Михайлы Ломоносова. Трудная и страстная дорога к знаниям - один из значимых русских архетипов. Потом поучительнейшая "Косточка": мать сочла перед обедом сливы и увидела, что одной не хватает. Ужасная история про льва и собачку. Про двух товарищей и медведя - как один влез на дерево, а второй притворился мёртвым... Такое не забывается.
   Но время просеивает сквозь своё беспристрастное сито всех, даже самых великих. Оставляя лишь то, что может и должно остаться. Унесло ветром из школьной программы "Косточку", унесло "Льва и собачку". А "Прыжок" остался. Как сто лет назад, так и теперь. И как сто лет назад рисуют художники - кто лучше, кто хуже, а кто совсем плохо, как в учебнике - но обязательно мальчика в матросском костюмчике, стоящего на зыбкой перекладине, и ветер треплет его воротник.
   И если спросить жителя нашей страны любого возраста, он тут же перескажет драматичный сюжет. Даже тот перескажет, кто, научившись однажды кое-как читать, никаких книжек в руки отродясь не брал. Перескажет своими немногими словами, как мальчик в азартной погоне за обезьяной, укравшей его шляпу, забрался на рею, как закачался на смертельной высоте, и его отец-капитан крикнул, грозя ружьём: "Прыгай в воду, а то застрелю!" И как мальчик прыгнул.

Сквозь ватный снег

   Как в сказке, медленно летит целый день за окном тихий ватный снег. Смотри сколько влезет. Но даже в такую погоду кто-то проехал на велосипеде по рыхлой оттепельной каше. По ней и ноги-то устают ходить пешком, а уж крутить педали - это нужно быть фанатом. Фанатом велосипеда и такого декабря.
   Сквозь ватный снег даже самые резкие звуки кажутся домашними, своими. А люди в шарфах на катке - жителями волшебного фонаря. А ель - праздничным пряником. Как будто целый город запутался в чьей-то большой окладистой бороде - никакой не фальшивой, а природной и родной, которой мы так верили в детстве, а потом всё стали списывать на погоду. Это ведь всё она, это не мы. Нет, не мы.
   В дни большого ватного снега обостряется яблочная интуиция - когда безошибочно угадываешь по яблоку, будет ли оно вкусным. И самым лучшим оказывается не сорт, а скромное, никому не известное и даже банальное прозвище: яблоки сезонные. Вот они-то самые настоящие и есть. Я не знаю, почему так получается. Но с людьми бывает точно так же, особенно когда обостряется интуиция.
   Но ещё больше яблок нравятся в это время сухофрукты. Именно за ними хочется ходить сквозь густой, как в сказке, ватный, как в сказке, медленный снег. За очень чёрным черносливом, за гладкими финиками, за большими колёсами инжира и маленьким, наоборот, изюмом, про который никак не верится, что когда-то он был виноград.
   Во всех этих тёмно-сладких плодах спряталось солнце. Чтобы мы про него не совсем уж забыли, со своими тихими снегами, яблочными озарениями и бородатыми сказками.

О, олень!

   Так прямо все прохожие люди в парке и говорили: "О, олень!" Не замечали пони, хоть был он очень круглый и на фоне снега особенно рыжий. Шли прямо к оленю, гладили замшевые рога и мохнатый лоб, спрашивали у сопровождающей девушки, как зовут.
Зовут Тунгус. Пять лет.
   Целых пять? А мне-то казалось, что олени велики ростом, как велик олень в мультфильме про Снежную королеву. А он, оказывается, вон какой, чуть выше телёнка. При этом настоящий северный, на котором поедем и помчимся утром ранним, и отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю. Главное богатство малых народов. Не то богатство, которое жалко потерять, а то, которое жалеешь.
"Быстро добрались они до Чурола и Коля отложил хорей.
 - Надо остановку делать, - сказал он. - Чай надо пить. У оленя голова болит.
 - А чего она болит-то, - не понял Пронька.
Коля подумал, пососал маленько свой мундштук и сказал:
 - Рога растут."
   Я тоже сказала: "О, олень!" и подошла. Потому что правда о, олень. Я даже верблюда видела в наших парках, но оленя - никогда.
   Я тоже трогала замшевые рога и меховой лоб. Хотела в тундру - увидеть Крайний бескрайний Север и своими глазами то самое белое безмолвие, и неплотно заселивших его квадратные километры людей, которые знают тридцать имён снега. Стоит лишь помять рукой - и он отзовётся. А мы глухие, наш снег городской и немой. И никогда не понять нам, почему те люди поселились неплотно, но прочно, и никуда не уходят с ледяных своих берегов, от своих олешек, летящих легко и стремительно сквозь бесконечную белую пустыню.

Перевёрнутое время

   Даже не утром, а гораздо раньше - засыпая после полуночи, ловить свою мысль на том, что месяц наступил не только новый, но и в этом году последний. Не оборвать самой три листа висящего на входной двери календаря, хоть руки так и чешутся. Оставить это удовольствие ребёнку: т-р-р, т-р-р, т-р-р. Вот так, и ноябрь у нас теперь будет вверху, как истинное прошлое, новый декабрь в середине, а внизу январь, который вообще не из этого года, а затесался просто для удобства, ради цифр, во имя всех запоздавших с покупкой нового.
   А ещё через месяц я безо всякого сожаления отправлю использованный календарь в мусорное ведро и повешу на дверь следующий. Но так было не всегда. Когда-то жаль было расставаться, и я долго хранила календарь из дошкольных лет - с картинками из русских народных сказок, весь какой-то темноватый для детского глаза, выполненный, как я теперь понимаю, на высоком художественном уровне. И Горыныч там был, и Колобок, и очень жалостливая сцена из "Конька-Горбунка", с китом, у которого на спине город, а из глаза течёт большая горючая слеза. Хотелось поскорее перелистнуть на следующий месяц - и чтобы там кит уже был спасён. Но там прыгал на коне Иван к высокому окну терема - чтобы поцеловать Василису Прекрасную, там была совсем другая история.
   Так и плакал кит - сначала в будущем, потом в настоящем, а теперь в глубоком прошлом. Двенадцать самых разных чувств испытывала я, листая тот календарь, выполненный на высоком художественном уровне.