Завтра лето

   Завтра лето. Опять. И сразу всё встало на свои места: в городе под тридцать, все ходят в платьях и коротких штанах. Пьют воду. Ночью люди. Ночью люди идут с песней. В теплоте и темноте разносится далеко и страстно, разносится неизменное "Выйду ночью в поле с конём, ночкой тёмной тихо пойдём..." Так повторяется из года в год, невидимый хор с конём открывает в нашем городе лето. На моей улице и в моём доме.

   Полгода назад напротив моего окна спилили тополя. Но не полностью - оставили обрубки ростом до второго этажа. Получилось некрасиво, жалко. Но вот прошла зима, и обрубки воспрянули, зазеленели тонкими боковыми ветками, которые - я это знаю точно - за лето разрастутся, и вся сила дерева будет брошена на то, чтобы листья получились неправдоподобно огромными для наших широт. А ещё через несколько лет укороченные тополя покроются густой шевелюрой, станут лучше, аккуратнее и живее прежних. Осенью в своей древесной школе напишут они в сочинении на тему "Как я провёл лето" одно только слово: "Росли".

   Но пока до осени, до сентября - сто лет. Тридцать первого мая не существует такого слова: "сентябрь". А существует только: "завтра лето". Лето,чтобы расти. Выпускать новые ветви, вкладывать силу в неправдоподобные листья. Всё успевать в эти бесконечно длинные, в такие короткие, в такие снова летние дни.

Круги весны

   Весна расходится кругами. Город зазеленел - уже не пухом, а вполне крупными, самостоятельными листьями, встал травами. А на одном приличном газоне даже встал двумя ярко-красными цветами на тонкой ножке. Рядом - группа нарциссов. Закипела, как вода белым ключом, черёмуха. Город в нетерпении ждёт вечера пятницы, чтобы вырваться из города, вылезти из старой кожи и дышать, дышать. Жарить, жарить. Наконец-то уже хоть что-нибудь да посадить.

   Но в дачном заповедном обществе, на берегу студёной речки, в которой, говорят, водятся форели, в живописной этой низине ещё на той неделе мёрзла по ночам в бочке вода. А берёза возле дома стоит совершенно голая, и все её мощные корни находятся в районе маленькой, но очень упорной мерзлоты. Да и на холме большой берёзовый лес не то чтобы очень одет, и в туманном голосе кукушки слышится некоторая растерянность. Не очень уверенное выходит у неё ку-ку. Всё так, будто в городе одно время, а здесь другое. Помедленнее.

   Здесь живут своей медленной жизнью постоянные жители. Не в дачном сообществе, а в деревне. Их дома оснащены собаками, которые лают все разом. На большой лужайке пасётся небольшое разновозрастное овечье стадо. Травы ещё мало, и овцам, наверное, скучно. Вечером они начинают издавать не овечьи, а какие-то совсем человечьи, горловые, очень недовольные крики. Я бы даже сказала, что это вопли. Твёрдо глядя перед собой, овцы вопят на разные, вибрирующие голоса. И даже в дачном сообществе их отчётливо слышно. Очень много накопилось за зиму энергии в шерстяных овечьих телах, энергию нужно девать. Энергия везде. Она не хочет никакого сохранения, ей бы вырваться в полную силу из-под земли, потрясти стволы деревьев и стебли трав. Нежные овечьи и человечьи души.

   После тёплого дня хочется такого же вечера. Но на сегодня порция израсходована, и тянет от воды, от леса. Тянет к какой-нибудь куртке, к живому огню, к большой кружке чая. Под забором притаилась спать малоподвижная лягушка: температура её тела приближается к температуре окружающей среды. Но если взять лягушку в ладони... Нет, это вовсе не противные,а очень милые и нежные звери. Так вот, если взять в ладони, лягушка широко улыбнётся, будет заметно дышать. Никакая она не заколдованная Василиса, но я и сама Премудрая. Знаю, что и здесь будет тепло. И зацветёт голая берёза, отступит мерзлота. И травы поднимутся такие, что овцам будет не до крика.

Северный крюк

   Поехать в деревню на майских праздниках решили через Томск. Крюк получается совсем небольшой, но почему-то раньше никогда так не делали. И вот решили. Повернули на север, смотрели, как расстилаются просторы. Стоял первый за всю весну настоящий тёплый день. Знойный стоял день. День наконец-то с короткими рукавами.

    Наш родной кусок Сибири поспешно оттаивал, земля превратилась в одну сплошную грудь и дышала, дышала. Деревья только ещё думали распускаться и стояли волшебного, предзелёного, прозрачного цвета. Пейзажи простирались до самого горизонта мягкие, будто написанные пастелью, и очень им подходило определение "прелестные". Кое-где в полях лежали произвольным образом длинные фрагменты снега. Это очень упорный снег. С виду ноздреватый, а если потыкать пальцем или веткой - крепчайший. Нужно потратить очень много жары,чтобы такой снег подчинился законам физики и перешёл сначала в жидкое, а потом газообразное состояние и совершил круговорот в природе. Такой снег упирается до последнего и хочет лежать вечно.

   Но всё-таки в мире преобладал май. Даже когда повернули на север и вышли в Томске, вышли в жару. Но это была другая, не новосибирская жара. Это была жара с привкусом старого, старшего места. Город Томск появился в мире почти за триста лет до Новосибирска. Там веками происходили события, и некоторые очень важные, там вовсю функционировал Сибирский тракт. У нас же всё это время выли дикие звери, и в дремучем лесу ещё не была прорублена просека, которая станет потом самым главным проспектом. Так продолжалось до тех пор, пока палец инженера не указал на карте, в каком месте должна пройти Транссибирская магистраль. Место прямо на глазах начало разрастаться в даль и в ширь, и за очень короткое время стало огромным городом, перетянуло на себя одеяло. А в Томске до сих пор сохранились фрагменты застывшего, заповедного времени.

   Если забраться на холм, где стоит деревянная крепость и памятный камень "На этом месте в 1604 году был основан город Томск", попадёшь как раз в такой кусок безвременья. Когда-то здесь стояли дозорные, следили, чтобы отнюдь не совершили на крепость набег воинственные кыргызы. И пусть толстый этот частокол - позднейшая стилизация, а всё равно на ум невольно приходят малоуютные времена Ивана Грозного и Бориса Годунова. Было, всё здесь было именно так.

   Здесь улица называется Обруб. И есть Октябрьский взвоз, по которому действительно когда-то взвозили. А самая старая улица - Бакунина, с несокрушимой булыжной мостовой. Столбы с электрическими проводами и фонарями смотрятся на ней чуждо, а большие свободные собаки - органично. Очень кстати оказалась на пути колонка с водой (действующая!). Нажали на рычаг, в глубине заурчало, а через секунду ударила бешеная струя воды, обрызгала с головы до ног. Но кое-как напились, подставляя ладошки, ледяной, удивительно вкусной воды.

 - У меня даже сил прибавилось! - сказал разморённый жарой Игорян.

Да, я тоже заметила. Потому что это была старая вода, выдержанная, настоянная на веках. 

   Времени было немного, но всё же по набережной прошлись обязательно. Посмотрели речные просторы и непропорциональный памятник А. П. Чехову, без упоминания о котором не может обойтись ни один рассказ о городе Томске. Нос Чехова очень блестел на солнце, но я не стала его тереть: если желанию суждено сбыться, оно сбудется и без  носа. Одно вот уже сбылось, и северный крюк зацепил сердце.

Напоследок - про корову

   Давно уже закончился Петербург, отошёл в тень, уплыл в прошлую жизнь. Когда-то я бы написала по горячим следам целый том воспоминаний, со всеми подробностями. Уложилась бы в три дня. А теперь... То ли слов стало в мире меньше, то ли они проходят мимо меня. И давно уже пора писать про настоящее, про май.

   Но дело в том, что мая-то у нас в городе, можно сказать, и не было. Как будто май специально решил подождать, когда я закрою старую тему, и уж тогда... Расцвести? Нет, это слишком щедро сказано. Хотя бы выпустить различимого размера зелёные листья, хотя бы вылезти из-под земли новой лохматой травой, в которой запутались целых два или даже три одуванчика.

   Вот напишу рассказ про корову - самый нижний пункт в списке того, что хочу обязательно запомнить, и поставлю точку. И природа с погодой двинутся вперёд - прямо в лето, минуя весну, раз уж так получилось. Напоследок - про корову. Без неё петербургские записки не могут считаться полными.

   Случилось это в книжной лавке писателей, на Невском проспекте, 66. Зашла просто так, понравилось название. А если зашла, то какую-нибудь книгу нужно взять и открыть. Я взяла, я открыла совсем неизвестного мне Бориса Сергуненкова, "Древо сказок". И кому я могу сейчас купить в подарок книгу с таким названием? Только себе. Я открыла и прочитала.

   "Чёрный кот ловил белых мышей, а белый кот ловил чёрных мышей"... Повеяло космосом. Теми временами, когда в мире было мало вещей и мало слов, поэтому их берегли, использовали только со смыслом и по назначению. "Чёрные мыши ели белый хлеб, а белые мыши ели чёрный хлеб"...

   Потом я открыла ещё раз. Попалось про бабку, которая заставляла работать свою левую руку, а то нечестно: правая всё время трудится, а левая лодыря гоняет. Пусть правая отдохнёт. Взялась бабка за дело серьёзно.

    "Уж она левой рукой реку воды переносила, лес дров порубила, облако теста замесила, море каши наварила, ложки, чашки у всей деревни перемыла. Тут и говорит бабке левая рука:

 - Теперь и ты отдохни немножко."

   Так, я беру эту книгу. Я беру её себе. Считается, что сейчас огромный выбор литературы. Тогда почему я всякий раз удивляюсь, когда встречаю настоящую книгу настоящего писателя? Удивляюсь, как такое напечатали. Вот теперь. Когда выбор настолько огромный, что глаза разбегаются. А после возвращаются усталые, исколотые плохими иллюстрациями, измученные нехорошо, неправдиво написанными текстами, и говорят: "Давай так: мы ничего не видели", и я отвечаю: "Сама хотела предложить". 

   Я понесла Бориса Сергуненкова на кассу.

 - О! - воскликнула на кассе милейшая продавец. - Это книга отличная, не пожалеете. Это книга уникальная. Да вот, только послушайте.

   С жаром открыла она книгу на рассказе "Корова" и стала читать. Не выборочное место, не отдельный удачный эпизод. А весь рассказ, от первого и до последнего слова. Время от времени поднимая на меня восторженные глаза, чтобы убедиться в том, что слово действует. Мимо нас проходили покупатели, а мы переглядывались многозначительно, как разведчики. Корова накрепко связала нас.

   Жила на свете старуха, а с ней корова. Старуха дряхлая, корова молодая. Нет сил у старухи ухаживать за коровой, и решила она её продать, или отвести в тёмный лес. А потом пожалела корову, расплакалась, отвела домой, поила, кормила, совсем слегла, собралась помирать.

"Тут подходит к ней корова и говорит человеческим голосом:

 - Потрудилась ты, бабка, на славу, теперь я потружусь, а ты отдыхай.

   Взяла корова ведро, пошла на речку,воды принесла, печь растопила, кашу сварила, бельё постирала, погладила, пол в избе подмела. Лежит старуха в чистой постели, кашу из миски ест да нарадоваться на свою корову не может Не корова у неё в доме, а заботливая хозяйка.

   Благодарила старуха свою судьбу, что дала она ей такую прекрасную корову, и жила в довольстве и счастье ещё много лет."

   Победно поглядела на меня милейшая продавец. И я поглядела на неё победно. Мы не знали друг про друга, кто мы есть на самом деле, но что-то заподозрили. И возник у нас разговор - про корову, и вообще. Как будто город решил напоследок сказать: "Ты, конечно, маешься дурью по жизни, по своей единственной жизни. Но вообще ты всё делаешь правильно. И вот тебе за это."

Книгу я купила, и книгу я приняла.

 - Я вижу, что корова попала в надёжные руки, - сказала напоследок милейшая продавец на кассе.

Даже не сомневайтесь. Даже не сомневайтесь.

   На этом заканчиваются мои апрельские рассказы про Петербург. И можно писать про май.

Шопер указующий

   И вот, когда музей Зощенко слегка остыл в нас, и запечатался в душе, как мёд в сотах, решили мы с подругой Светой всё же собраться, добраться и посмотреть: я - Ван Гога, а Света - Моне.

 - В этот раз поедем на метро! - твёрдо решила Света.

   Это было верное решение. Целенаправленно будем двигаться, как поезд из пункта А в пункт Б. Из глубокой тёмной подворотни, как грибы из-под земли, выбрались мы на солнечную просторную улицу, и через два или три дома встретили магазин "Буквоед".

   А нам обеим хотелось купить себе на память об этой поездке практический подарок - шопер. Да, шопер. Крепко сшитая из крепкой ткани хозяйственная сумка теперь называется этим крепким словом. У меня уже есть два простых бледных шопера, а хотелось ещё один, яркий. Такой, которому сердце с первого взгляда скажет "Да!" И в "Буквоеде" мы сразу увидели: шоперы висят.

   Мы немножко сошли с ума, потому что самый верхний шопер висел с подсолнухами Ван Гога, а второй висел с пейзажем Моне. Это был для каждой из нас шопер указующий. Сказочный, прекрасный знак, что сегодня мы дойдём туда, куда хотели. Но не сразу, не сразу. Ведь книжный магазин, концелярский магазин. Мы затерялись в его дебрях.

   С невысокой полки глянул на меня большими печальными глазами кот-антистресс. Набитый мелким белым веществом. Это я знаю точно, потому что у Игоряна есть такой голубь. Однажды голубь не выдержал, шов на его спине лопнул, и часть вещества рассыпалась по комнате. Собирать его очень неудобно, вещество электризуется. Всё снятие стресса пошло насмарку.

   Кот был совсем новый и тихо шуршал. Он был в единственном экземпляре. Я показала кота Свете, и Света пропала. Это был по всем признакам её кот. И Света плотно набила антистрессом свой новый шопер. Кот смотрел печально, но в то же время как-то гордо. Мы отнесли его в гостиницу, и теперь уже окончательно, стопроцентно, никуда не сворачивая и не заглядывая, пошли.

   И достигли! Галерея живописи 19-20 века мне понравилась больше до отказа наполненных роскошью залов Зимнего дворца. Свет, простор. Очень немногочисленные посетители. Если немного подождать, то зал с Ван Гогом опустеет, а я останусь. Но до него когда ещё дойдёшь... Если я в самом начале пути никак не могла оторваться от коровы Констана Тройона. Одно из самых человечных животных на свете  - корова. Спина у неё шерстяная, а под шеей висит бархатная кожа. И лоб. Между рогами у коровы всегда находится твёрдый и тёплый курчавый лоб, это я знаю точно.

   Все залы были светлые, а один сумрачный. Специально для Тулуз-Лотрека. Женщин с его портретов нельзя пугать полным светом. И "Любительницу абсента" Пикассо, которую легко принять за любителя. Она похожа на свой бокал, только исчерпалась до дна.

   От Пикассо оторваться так же трудно, как от коровы. Но он даёт организму другие питательные вещества. Вот ваза с фруктами - действительно ваза, именно так лежит в ней виноградная кисть. И харчевня такая - хлеб и нож.

   Хорошо, что там везде было, где присесть. Кроме зала с Ван Гогом. Может быть, специально. Я вспомнила слова Паолы Дмитриевны Волковой про то, что картины Ван Гога производят настолько сильное впечатление на психику, что их нельзя смотреть много за один раз. По одной. В крайнем случае, по две. Но я не могла себе такое позволить, у меня здесь слишком мало дней. Поэтому пусть производят впечатление!

   И картины производили. И тянул, всё тянул в себя и тянул ночной домик с двумя тревожными красными окнами. И силы в том зале закончились полностью. А ведь рядом был ещё любимый Кандинский. Как такое вообще может соединяться в одном человеке: корова и Кандинский? Но они соединялись. В человеке, во мне.

   А потом я купила в музейной лавке книгу про авангард. И положила её в свой новый шопер.

Парадный музей

   Я хотела посмотреть Ван Гога, а моя подруга Света хотела посмотреть Моне. Теперь они висят в галерее в здании Главного штаба, и мы решили идти пешком, наугад по солнечным, желательно поменьше людным улицам. Ноги шли сами, и твёрдо знали, куда идут. На Малой Конюшенной улице они сами выбрали нужную сторону, и на доме 4/2 сама как-то не бросилась, а скромно и элегантно явилась нам табличка: "Музей-квартира М. М. Зощенко". Расписание экскурсий гласило, что ближайшая начнётся ровно через две минуты.

   Если бы не было друзей, понимающих без слов, мы бы вечно не успевали. А тут переглянулись, и уже через три секунды возносились в лифте на третий этаж. Лифт был старинный, с дверью. Как в кино.

 - Очень я интересуюсь бытом того времени, - трепетала Света. Ну, а я интересуюсь писателем Зощенко. Я вообще люблю гениев. И люблю их квартиры, это самые лучшие для меня музеи. В них всегда живёт Дух, и сквозь слои времени проступает Личность.

   Дверь в квартиру Зощенко была открыта и работала, а все остальные квартиры на этаже и во всём парадном были обычными квартирами. Когда-то здесь жили Введенский и Олейников, Житков и Каверин, Шварц и Заболоцкий, а теперь просто живёт кто-то. Просто живёт на одной лестнице с музеем Зощенко и к этому привык.

   Мы успели. Присоединились к экскурсионной группе, которая состояла из молодого человека и маленькой интеллигентной старушки. Когда-то, в свои лучшие времена, Зощенко жил в той же парадной, только на другом этаже, в гораздо более просторной квартире. А эта, двухкомнатная-музей - его последнее жильё. Особенно ценное тем, что комната Михаила Михайловича сохранилась практически в неприкосновенности. Мебель и личные вещи в ней  - подлинные. Тёмный костюм, ботинки 38 размера, трость...

   Современники в один голос вспоминают, что Зощенко был необыкновенно красивый и привлекательный человек. Худощавый, элегантный. Он писал смешные рассказы, которые читал на выступлениях безо всякого выражения, с мрачным лицом. Над его книгами хохотала вся страна, а он многие годы мучился депрессией, которую тогда называли "меланхолией". Судьба не поскупилась на испытания, дала писателю Зощенко сполна и славы, и хулы. И опять славы - теперь уже навечно.

   И вся эта судьба представлена во второй комнате музея (бывшая комната жены). Я думала, что знаю про Зощенко очень много, но всё равно с большим удовольствием послушала экскурсию. А черновик рассказа "Ёлка" где ещё увидишь? Очки, портфель... Уникальную съёмку где увидишь? Как Зощенко читает сам. Действительно, очень монотонно и невыразительно. Но прочесть могут и другие. А он зато мог написать.

   После окончания экскурсии на старинной радиоле включили нам старинные песни, с бархатным уютным звуком. "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось..." И оставили бродить по залу, сколько влезет. Влезло в нас довольно много, но, к счастью, ещё осталось место. Потому что на площадке между вторым и третьим этажом было продолжение музея. Там стояло два старинных телефона и список номеров, по которым можно было позвонить и услышать живые голоса тех самых поэтов и писателей.

   С очень приятным шорохом крутился диск, барышня в трубке говорила: "Соединяю с абонентом Заболоцким"... И соединяла. Как заворожённые прокрутили мы все номера. Слушали и Шварца, и Ахматову, и Корнея Ивановича Чуковского. "Ведь это очень вредно - не ехать на бал, когда ты этого заслуживаешь" - сказал Евгений Шварц. Ещё как вредно. И ноги привели нас сюда потому, что мы заслужили.

   А потом спускались по выщербленным ступенькам и говорили о тех, кто здесь тоже когда-то спускался. В том числе ботинки 38 размера. Это был очень хороший день, настоящий и полный. Поэтому смотреть Ван Гога и Моне мы, конечно, уже не пошли.

Повесят в Эрмитаже...

 

   Нельзя сказать, что раньше я никогда не бывала в Эрмитаже. Я была, в пятнадцать лет. Та первая поездка в Петербург последствия имела самые решительные: нашлось наконец применение для толстой тетради в клетку, с редкой для того времени обложкой цвета "фуксия". В очень короткое время она была плотно заполнена стихами. Тогда это делалось просто: открываешь тетрадь и пишешь. Подробно, бумаги отнюдь не жалея. Чтобы влезли все эмоции, чувства и впечатления. В развёрнутом виде.

 

   Бумага не краснела и всё терпела. Чтобы не тратить время на черновики и не тормозить творческий процесс, я писала сразу набело, аккуратно ставила внизу дату и немедленно приступала к созданию следующего стихотворения.

 

   Обычно тетради с очень ранними, безобразно и беспощадно ранними стихами принято уничтожать. Но я зачем-то храню в коробке на антресолях всю эту смешную беспомощную чепуху. Никогда не перечитываю, потому что, в отличие от бумаги, умею краснеть. Но точно знаю, что где-то там, между многими страницами давно прошедшего июня втиснут, засушен, как лист гербария день, когда я была в Эрмитаже. И какая-то меня там поразила живописная история с купидонами настолько, что я незамедлительно сочинила свою, про мальчика с крыльями, которого тоже когда-нибудь нарисуют. "И может, его даже повесят в Эрмитаже..." Сейчас я бы твёрдой редакторской рукой подчеркнула это место и отметила на полях: неуместная двусмысленность. Но тогда я горела чистым вдохновением и на подобные мелочи не отвлекалась.

   После той поездки я бывала в Петербурге много раз. А попасть в Эрмитаж не удавалось. То пугала очередь, то занимали другие маршруты. Но вот я почувствовала, что Эрмитаж назрел, и постановила твёрдо: надо сходить. 

   День выдался пасмурный, прохладный, очень подходящий для созерцания мировых сокровищ. По огромной пустой Дворцовой площади разгуливала одинокая Екатерина Вторая или Первая. Или Елизавета. Но точно не Анна Иоанновна. В некотором отдалении маячил длинный худой Пётр. Их рабочий день был в самом разгаре.

   Про Эрмитаж любят писать, что для осмотра всех его экспонатов не хватит жизни. а я напишу: он наполняет и опустошает одновременно. Что видели? Всё! Настолько "всё", что по своему значению оно приближается к "ничего". Ничего не запомнили. Мне хотелось посмотреть в Эрмитаже что-то одно, только что именно - неясно. Пусть сами приведут паркеты.

   И вот поплыли перед глазами залы и залы, перетекающие в новые залы. Много мебели, посуды, ещё больше мебели и посуды, в полный рост парадные портреты царей... Девочка лет примерно двух с рёвом стремилась забраться на обитую шёлком аристократическую кушетку, а взволнованные смотрительницы наблюдали, как папа тянет её за ноги в обратном направлении, усугубляя рёв. Эта бытовая, я бы сказала, жанровая сценка напомнила о том, что здесь не всегда был музей, что изначально дворцы вообще-то строились для жизни в них. И для того, чтобы прожить эту жизнь, могло не хватить целой жизни.

   Здесь лучше не двигаться с места. Чтобы на обратном пути из юной фрейлины не превратиться в дряхлую старуху. А на месте госпожи теперь внучка госпожи. И новорождённый наследник превратился в усатого детину в орденах и с лентой через плечо, и с него придворный художник (сын другого придворного художника) уже написал портрет во весь рост, на коне и с саблей. Только за окном ничего не изменилось - небо и Нева.

   Вот и я уже провела в этих залах сто лет, но до сих пор не отыскала то одно, что хотела посмотреть. Зато встретила золотую чашку с яркой картинкой на боку и подумала: правда ли из неё пили? Её любили? Или получили в подарок и поставили подальше, как сейчас ставят "Лучшему в мире брату", "Михаил" или "С любовью из Сочи"? Поэтому чашка не разбилась и дошла. И блюдо дошло. И полный сервиз.

   И вот на каком-то километре дворцовых паркетов я попала в длинный переход с гобеленами. Посетители здесь не задерживались: темно, мрачновато. Огромные висели гобелены по обеим стенам, и каждый был смыслом чей-то жизни. Потому что надо потратить именно жизнь, целую жизнь, чтобы создать такое. Видеть все смыслы и оттенки; стежок к стежку, и получилось лицо, и вышел из мрака вечный сюжет. И вышел навсегда. Мастер не пожалел потратить на это своё единственное время.

   Я не могла себе представить руки, которые не пожалели времени для создания единственного экземпляра. На который просто хочется смотреть. И никаких толстых тетрадей с обложкой цвета "фуксия".  Для этого стоило вернуться в Эрмитаж. Много ещё осталось в его неисчерпаемых недрах чего-то одного. Но будем считать, что в этот раз я пришла смотреть гобелены.

   Далеко не сразу отыскав нужный гардероб, а затем и выход, я выбралась на белый свет. За столетие моего отсутствия в мире ничего не изменилось. Вот серое небо, вот Нева. Вот пустынная Дворцовая площадь, по которой всё ходит взад-вперёд Екатерина Первая или Вторая. А вдалеке маячит очень длинный и худой Пётр.

У Белосельских-Белозерских

   Петербург в этот раз был так любезен и щедр, что вслед за вечером Светланы Крючковой предложил ещё один, который тоже невозможно было пропустить - встреча с читателями Татьяны Толстой. А я как раз отношусь к читателям Татьяны Толстой, и странно мне было, что утром я могу ткнуть пальцем в телефон, оформляя покупку билета, а уже вечером пойти и сесть в кресло специально выбранного поближе третьего ряда. Я из своего большого и удалённого города привыкла мыслить другими временами и другими расстояниями. Я привыкла, что между билетом и событием, как правило, простирается вечность. 

   А больше всего мне понравился адрес встречи: угол Невского и набережной Фонтанки, дворец Белосельских-Белозерских. И он действительно оказался розовый, как торт, украшенный фигурами дворец. Не очень огромный, но достаточный, чтобы вместить и Белосельских, и Белозерских, и всех читателей Татьяны Толстой. С парадной именно лестницей, по которой очень приятно не буднично восходить. С перилами, за которые обязательно хочется держаться, прикасаться. В этом ведь и состоит предназначение лестницы и перил - чтобы красиво подниматься, и при этом думать, куда поднимаешься, к кому и зачем. И ни в коем случае не торопиться.

   Зрительный зал был разнообразно и ярко подсвечен, как пещера Али Бабы. На сцене - стол с зелёной лампой. Я почти не пользуюсь настольными лампами, но зачем-то мечтаю о такой зелёной, желательно настоящей, из времени зелёных ламп. Мне кажется, что она может на что-то очень хорошо повлиять.

   Но вот Татьяна Толстая села за стол с лампой и стала встречаться с читателями. Оказалась она в точности такой, как автор своих книг, которые я читала; как ведущая программы "Школа злословия", которую я не смотрела; как участница многих видео из интернета. Но из зала,из третьего ряда, всё видится и слышится не так. Из зала, из третьего ряда, ничего нельзя поставить на паузу, действие происходит именно здесь, именно сейчас. Ничего нельзя отмотать вперёд или назад, и каждое слово существует в единственном экземпляре.

   Когда время дошло до "прошу задавать вопросы",читатели в зале сначала стушевались, притихли, как школьники перед проверкой домашнего задания. Но тот, кто боится говорить в микрофон, мог написать свой вопрос на бумажке, и для читателей это огромное спасение. Наконец, первый вопрос в микрофон был задан, и зал сразу выдохнул, расслабился, многие руки потянулись к бумажкам.

   Вопросов было достаточно, по большей части банальных: "Какие книги нужно читать для развития мозга?" "Были вы лично знакомы с Иосифом Бродским?" "Что вы посоветуете молодым писателям?" Почему-то так получается,что авторы вопросов оригинальных часто не решаются или стесняются их задать. Даже на бумажке. Но из самого скучного вопроса можно вытянуть яркий ответ. И к ответу привязать реальную историю, которая кажется фантастической. Потому что очень трудно, почти нереально представить, что такое могло быть, и такие люди тоже могли быть. И пусть я уже эту историю знаю, читала, но она по-другому живёт, рассказанная другими словами, которые нельзя никуда перемотать.

   А хороший вопрос был: "Какой из героев дался вам труднее других?" Ответ: герой рассказа "Петерс". Да,такие даются трудно - и своим создателям, и особенно самим себе. И мне захотелось сказать в микрофон, что вот у нас в Новосибирске как раз по этому рассказу поставили в театре спектакль, и он прекрасен, и герой там тоже удался. Но ведь это не вопрос. И я не сказала.

   Я шагала с сумерках вдоль воды Фонтанки, а на той стороне висели очень красивые, клубничные, розовые, как дворец Белосельских-Белозерских, облака. А прямо над головой, в зелёном вечернем небе, стояла одинокая, очень ясная звезда. Я никогда раньше не видела, чтобы ночное почти уже небо было таким зелёным.

Не опоздать насовсем

   Шли в первый день по Петербургу, случайно встретили афишу: вечер Светланы Крючковой. Послезавтра, и билеты продаются. Надо идти.

   Надо идти не потому, что прекрасная и очень любимая мной актриса, узнаваемая с первых нот, разная - и лирическая она Нелли Леднёва в кепке, влюблённая в учителя Нестора Петровича, и комичная жена бородатого Бэрримора, и химически завитая, современная и несчастливая Нина из фильма "Родня", и жуткая бабушка, почти похоронившая за плинтусом до смерти обожаемого внука, и умирающая, уставшая от всего и всё на свете прозревшая Анна Ахматова... Но ещё мне нравится слушать, как читает Крючкова стихи - всех самых лучших и разных поэтов, как будто в их роли.

   Надо идти, чтобы увидеть своими глазами, услышать своими ушами, пока мы ещё совпадаем во времени. Пока нам, смотрящим и слушающим, повезло.

   И вот купили билеты. Вышли не торопясь. Шагали по улицам, состоящим из воздуха и солнечного камня. Навигатор указал кратчайший - через Апраксин двор. Через дно и бездны. Параллельный, порченый слой между двумя безупречными бисквитами. Временной провал в город, которого нет, не должно быть. А он есть. Вот выбрались из-под арки, как из-под земли, из апраксиной дыры, на радостную вечернюю Садовую. И мы радостные: сейчас будет встреча.

 - Так это не здесь, - с очень искренним сочувствием сказала нам сотрудница библиотеки. - У нас только афиша висит, а сама встреча на станции Парк Победы. На метро, а там прямо через дорогу...

Но позвольте, ведь вот же, в билете указано: ул. Садовая.

 - А вы тут вот ниже посмотрите.

   А там ниже действительно, очень мелкими буквицами, совершенно другой и далёкий отсюда адрес. Но так уж, видно, устроен этот город. Почему-то мне суждено в нём опаздывать на встречи. Единое для всех время показывало, что до начала осталось ровно восемь минут. Не успеем, это факт. Теперь главное - не суетиться и сесть в метро на тот поезд.

   Мы сели. Мы опоздали на целых двадцать минут. Не дыша прокрались на два зияющих свободных места с краю. Тёмный зал был до отказа наполнен людьми, которые умеют читать мелкие буквицы. Было досадно, что пропустили много слов. Но всё равно мы успели.

   Успели на голос, который в реальности точно такой же неторопливый и величественный, как на экране. И сама Крючкова тоже величественная, и это нельзя сыграть как роль. Так с человеком поступает жизнь. Чтобы прочесть стихотворение, она вставала. Хоть было заметно, что нездоровится, что простужена. Много раз повторила с сожалением: столько ещё всего хочется сказать, прочесть того и этого, но не успеваю, ничего не успеваю.

А кто-нибудь из людей это может - успевать? Кто-нибудь научился?

   Все замерли, когда вдруг чужой, механический голос ниоткуда бесстрастно предупредил: уважаемые посетители, до закрытия библиотеки осталось 30 минут. И снова нужно было успевать. Вот будет ещё встреча, там и тогда, целая программа, посвященная только Ахматовой...

 - Где будет следующая встреча? В филармонии? - спросила у меня из соседнего кресла старушка примерно 1903 года рождения, в элегантной шляпке, сухонькая и прямая. В течение всего вечера она при упоминании любого названия спектакля, книги или фамилии человека утвердительно и вдумчиво кивала: да,смотрела,читала, знаю. И вот теперь не расслышала или пропустила: как? где? в филармонии?

   Я не смогла ответить старушке в шляпке. Я сама прослушала, потому что знала: на следующую встречу не приду, потому что меня здесь не будет. А старушка в шляпке пусть будет и пусть обязательно придёт.