Пряничное

   Поздравляю с наступающим Новым годом читателей и друзей "Литераторта" - тех, о ком знаю, и тех, о ком не догадываюсь. Желаю всем дома с окошком, человека и пряника. А кнута чтобы не было никогда в жизни.
                                 В пряничном домике мягкий стоял диван,
                                 На диване сидел человечек румян и прян,
                                 Пряник ел, на котором застыл снег,
                                 И в окне у дома застыл первозданный снег...
                                 Так за годом год продолжалось, за веком век.
                                 И в окне у дома застыл первозданный свет,
                                 А за окнами - снег, и на прянике снег в ответ,
                                 Будто не было в мире иных очень добрых дел.
                                 Человечек сидел на диване и пряник ел.
   Желаю всем весёлых и сказочных каникул!

Два рассказа

   Они для меня так парой и шли всегда, эти два купринских святочных рассказа. Две трогательные и счастливые истории о необыкновенной встрече, случившейся в самый сочельник и волшебным образом изменившей судьбу героя. Мы-то сейчас, понятное дело, ни в какие такие встречи не верим, в сказки все эти. Но в глубине души наперекор сильному своему разуму только их и ждём - необязательно накануне, а просто так, хоть когда-нибудь.
Но в канун ждём особенно, иррационально, тайно. А вдруг?
   Первый святочный рассказ Куприна называется "Тапёр". Далеко не в детстве я как следует поняла фразу Аркадия Николаевича Руднева, сказанную им в тот момент, когда он безошибочно распознал в маленьком бедном реалисте большой талант: "Но ведь это безбожно заставлять его играть танцы".
   В детстве об этом как-то не думаешь. Чем плохо играть польку, если человек умеет? И краковяк в нашем детском саду тоже был в почёте, и упражнения с гимнастической палкой сопровождались по возможности музыкально. Но потом постепенно начинаешь понимать: талант не может сидеть на польках и частушках, он должен расти. И не размениваться на пустяки. Это противоестественно, когда художник вынужден малевать магазинные вывески и рекламу, певец и танцор веселить жующую корпоративную публику, а поэт сочинять стишки на заказ к свадьбе и юбилею. Вместо того, чтобы служить своему делу, будить в людях большие чувства и сложные мысли, и хоть немножко поднимать их над собой - чтобы посмотрели со стороны и удивились.
   Рассказ "Тапёр" - о неравнодушии и великодушии. Проще говоря - о чуде. Ведь мог Аркадий Николаевич просто сунуть мальчику деньги в конверте за работу, или даже похвалить и поблагодарить. А потом пусть дальше идёт себе играть по целым вечерам. Но нет, в этот праздничный хлопотный вечер потревожил Аркадий Николаевич самого Рубинштейна, и настаивал, и приговаривал:
  " - Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня и для детей это будет навсегда историческим событием, - продолжал просить хозяин."

Мило и было

   Смотрю в фильме "Покровские ворота", как они катаются на коньках, как дружно делают круг за кругом и бережно вальсируют. Какая смешная у Льва Евгеньевича шапка с помпончиком. "Однако мне вспомнился Бертран дю Фуа..." Я только думаю, что в одном свитере всё же холодно кататься, пусть хоть какая мягкая нынче зима на Чистых прудах, тем более что Велюров-то в тулупе, и Савва Игнатьевич в больших дедморозовских валенках. Или тогда была такая стопроцентная шерсть?
   "Веду иллюзорную жизнь", - жалуется Лев Евгеньевич Костику. Да где же иллюзорная, если смотришь на них и веришь, и не можешь насмотреться? Уютно и хорошо, как в рассказе Носова "Наш каток", как в детских воспоминаниях Лилианны Лунгиной. Каждый, кто читал в русском переводе себе или детям "Карлсона, который живёт на крыше", знает, кто такая Лилианна Лунгина.
  "Мы просыпались под особый звук, под скрёб такой: дворники кололи лёд. Это, может быть, главный звук моего московского детства.
   Совсем изменился московский климат. Те зимы были ещё очень холодные и снежные. И вот этот звук поскрёбывания, откалывания льда сопровождал начало дня. Он был очень поэтичным. Я бы вот как определила: это был звук ещё патриархальной Москвы, которая потом совершенно ушла.
   Днём, когда мы возвращались из школы, дворники сгребали этот лёд в кучки и на саночках свозили во дворы, а там стояли котлы, где топили этот лёд, и улицы были всегда убраны. Никакой техники, ничего такого, что теперь есть в изобилии, а ходить нельзя. Улицы были чистые, убранные, и было это поскрёбывание, особое совершенно, неповторимый звук скребка по льду, по снегу. Это ушло.
   Как ушли куда-то мальчики и девочки, которые все ходили с коньками. Во второй половине дня по Москве почти все ребята ходили с коньками. Их особым образом завязывали. Было такое пижонство - гаги носить, перекинув через спину.
   А в Москве моих уже институтских лет все ходили с лыжами по субботам и воскресеньям. Теперь я почти не встречаю ребят ни с коньками, ни с лыжами. А в те годы выйдешь из дома - обязательно толпы с лыжами, едут за город или в парки. Что-то было в этом укладе патриархальное.
   К патриархальной же Москве тех лет относятся и молочницы. Утром улица была полна молочниц. Это женщины, которые из ближайшего пригорода, с двумя бидонами на спине и с мешком картошки спереди, на груди, ездили каждое утро по определенным квартирам. И к нам они ходили - ко всем ходили молочницы. У всех были свои молочницы. Иногда меняли молоко на хлеб, потому что из деревень забирали всю муку в город и хлеба у них не было, иногда на тряпки, которые трудно было тогда достать, а то и на деньги. Это был быт: шум бидонов, разливаемое молоко, картошка, которую они приносили, которая ещё пахла снегом,- всё это составляло что-то очень патриархально-доморощенное в Москве."

Подарок рассеянной Вселенной

   Я рада, что получила эту книгу именно в декабре. Не то чтобы совсем чудо, но приятно. Примерно год назад я увидела на Озоне, что её нет в наличии, и отложила, потому что очень давно и очень сильно о ней мечтала. Моя точно такая же преданно прошла со мной через всё детство, её первые три главы были зачитаны до полного исчезновения в пространстве, а чёрно-белые иллюстрации казались мне какими-то недосказанными, поэтому я с удовольствием их исправила - раскрасила цветными карандашами "Искусство", среди которых был один довольно редкий фиолетовый оттенок. Я красила им ночной колпак Винни-Пуха, домик ослика Иа и диван в норе Кролика. Хотелось, чтобы редкий цвет был представлен как можно шире.
   Я раскрашивала чёрно-белые иллюстрации в манере всех трёхлеток - вкось и вкривь, щедро вылезая за контуры, и видела, что это прекрасно. Потом я подросла и попыталась всё, что за контурами, стереть школьным ластиком. Получилось плохо, плюс утраченные три главы в самом начале. И поэтому когда я подросла окончательно, мне захотелось точно такую же книгу, но без варварских знаков.

Пусть исполнится

   Я отвела Игоряна строить роботов и возвращалась домой во тьме. Мороз, ветер, метель - вот три карты, способные свести с ума любого, даже самого сибирского жителя, даже если ему идти всего десять минут.
   А тут ещё красный, как назло, только включился, и долго будет гореть на этом перекрёстке. А зелёного хватает только чтобы перебежать. И все бегут на перекрёстке. У всех три карты. И лестница в три ступеньки, чтобы подняться с проезжей части на тротуар (кто бы ещё её почистил). А можно бежать сбоку, по наклонной плоскости для детских колясок.
 - Девочка!
   Это, оказывается, мне сказал нежный дребезжащий голос. Точно мне, потому что рядом никого больше не было, все успели перебежать на ту и другую сторону. Ладно, пусть девочка. Не мальчик же, в конце-концов.
   Маленькая сухонькая старушка лет девяносто пяти отроду пыталась и не могла преодолеть три заснеженные ступеньки.
 - Девочка, - попросила она. - Помоги, не могу забраться.
   И протянула мне хрупкую лапку, обтянутую чёрной перчаткой. Я протянула свою - в перчатке серой - и помогла. Как не помочь?
   Старушка была совсем нетипичная для наших улиц - лёгкая, прозрачная, изящная и какая-то дореволюционная. Очень похожая на иллюстрацию из старинной книги про новогоднее чудо.  Руку мою она отпустила не сразу и, глядя на меня сквозь большие проницательные очки, сказала:
 - Пусть исполнится твоя самая заветная мечта. Та, которая у тебя в душе.
   И пропала в метели. А у меня мурашки прошлись по спине, только на этот раз уже не от холода.

Про Чука и Гека

Случайно и недавно узнала я, как их звали по-настоящему.
   Гек - это вовсе никакой не тёзка бродяги Финна с берегов Миссисипи, как мне казалось в детстве; не юный житель столицы Гекльберри Серёгин. Гек - это домашнее, семейное сокращение: Сергейка-Гейка-Гек (вот и ещё одна тайна раскрыта - что за босоногий и гордый Гейка такой в "Тимуре и его команде").
   Про Чука я в детстве вообще не думала. Просто приняла его как выдумку, как писательскую причуду. А может быть, в те далёкие времена и называли так мальчиков, только не у нас, а где-нибудь в Москве. Тогда было много странных имён, новых и смешных. Персострат, например. Первый советский стратостат. И дети его потом были Персостратовны и Персостратовичи. И все заполнители официальных документов учились властвовать собой и подавлять улыбки, переспрашивая.
   Так вот оказалось, что Чук - это вовсе не чугунный комбинат, не Черногрязский учебный комплекс и даже не чекист, уничтожь контру, а второе домашнее, семейное прозвище-сокращение: Вова-Вовчук-Чук.
   Таким образом, рассказ Аркадия Гайдара о зимнем путешествии братьев-погодков к отцу-геологу в Сибирь можно было назвать "Володя и Серёжа". Но уже восемьдесят лет подряд все называют их Чуком и Геком, и никак иначе.
   Сейчас в обзорах и магазинах столько книг про Новый год, что глаза давно уже разбежались. Современных книг, ярких, красивых, хорошо написанных, наших и не наших, прозой и стихами, лёгких, волшебных, праздничных... Книг для настроения. Наверное, их можно было бы читать побольше. Но я каждый год перечитываю "Чука и Гека". Про то, как мастерили на ёлку лупоглазых кукол и зайцев на одно лицо; как грянул в тайге ответный выстрел; про то, как бежал мальчик, зачерпывая снег валенками, навстречу большому бородатому человеку, который кричал "Ура!" громче всех.

Единственный свой бамбук

   Поразительная, ни на что не похожая книга Юрия Коваля, славно перечитывается в декабре. Перечитывается как плывётся - по самой медленной реке в мире. Хочется останавливаться после каждой фразы, переживать задумчивость и восторг. А когда случится пристать к берегу, выйти на него немножко другим человеком. Как будто даже лучше прежнего.
"Есть на свете такие люди, которые умеют убегать.
Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются – и вдруг вскакивают, хлопают дверью – и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной - то помедленней, то побыстрей."
   Жанр? Я даже не знаю. Философская сказка с элементами реальности? Реальность с элементами сказки? Фантастическое путешествие? Все подходят определения, как подходит любому человеку мечта, одиночество, дорога, желание быть с кем-то по пути... Никакие последователи и преследователи не угонятся за Юрием Ковалем, как бы медленно ни уплывал он в туман.
   Одна из самых потрясающих в нашей литературе сцен любви и нелюбви, и полулюбви, и других древнейших человеческих чувств, плывёт и плывёт в самой лёгкой лодке в мире.

Полосатый Пушкин

   В фильме "Полосатый рейс" невозможно глаз отвести от того, как грузят на палубу клетки с рычащими грозными тиграми и одним львом-царём; как отчитывает ледяным своим тоном красивый старпом непутёвую товарища буфетчицу; как прыгает с глаз долой макака в мешке - подарок фирмы. Блеск, заморская гриновская синева, галстук-бабочка Глеба Савельевича Шулейкина в сочетании с шортами и пробковым шлемом...
   Как можно заметить в таких условиях название судна, принявшего на борт тигров? Там, на заднем плане, куда никто никогда не смотрит, на бело-красном спасательном круге. Кто обращает внимание на такие мелочи, когда упитанный и загорелый Шулейкин висит на волоске: "Не могу в ихнем климате, таю, как свечка." Я тоже много лет не обращала.
А судно там называется "Евгений Онегин".
   Кто такой Евгений Онегин, чтобы его именем называть заводы, газеты и пароходы? Чем заслужил он такую честь? Написали бы уж тогда на белой половине круга: Пушкин.
   Но Пушкин должен быть не в лоб, а мимолётен и незрим. И при этом всегда уместен. Вот и лицейское прозвище было у него Обезьяна с Тигром.
   Почему же всё-таки Евгений Онегин, а не Владимир Дубровский? Не Пётр Андреевич Гринёв и не Самсон Вырин?
   Одна из сюжетных линий "Полосатого рейса" - история любви девушки к разочарованному в жизни герою, который сначала не оценил, а потом наоборот.
                                      И стал теперь её кумир
                                      Или задумчивый Вампир,
                                      Или Мельмот, бродяга мрачный,
                                      Иль Вечный жид, или Корсар,
                                      Или таинственный Сбогар...
   Или старший помощник капитана Олег Петрович.

Город в костюме зайца

   Выходим из подъезда в несколько минут девятого как первопроходцы. Все ранние следы уже замело, а дворник с широким своим очистительным скребком ещё не явился. Даже в кромешной тьме видно, какой белый и какой пушистый выпал к нам во двор новый снег. Какой лёгкий и большой. Через пять минут и наши следы сотрутся, исчезнут с лица земли. И никто не узнает, куда и зачем вышли мы из дома.
   За две минуты пути можно вспомнить всё, и даже больше. В свете витрин снежинки искрятся особенно драгоценно и остро; напоминают зайца, сделанного во втором классе мамой моей подруги для городской ёлки. Заяц был белоснежный, очень милый, блестел искусственным снегом. Откуда взяла подругина мама в те времена искусственный снег, неизвестно. Может быть, раскатала до последнего предела осколки разбитой ёлочной игрушки пустой молочной бутылкой?.. Факт тот, что заяц блестел и не таял. Ни на какую городскую ёлку он, конечно, не пошёл, был оставлен в классе как высокий образец, как хрупкая недоступная красота. А перед городской ёлкой наша учительница отчиталась, наверное, чем-то обыкновенным и понятным. Грубым и картонным.
   А моей подруге та карма передалась по наследству: она потом тоже делала в начальные классы своих детей игрушки на городскую ёлку, и тоже их не отдавали учителя в чужие, равнодушные, картонные руки. Оставляли себе - для отрады и удовольствия. А дочки у моей подруги нет, только два сына, поэтому и карма зашла в тупик. Но зайца хочется помнить.
   Белые зайцы, блестя своими круглыми морозными боками, прыгают на утренний город пушисто и невесомо. Прячут и путают следы, заметают пути и дороги. Всё утреннее население города - люди, машины, ходящие по улицам медведи - все до единого сейчас в костюме зайца, которого жалко отдавать, самим пригодиться. Для которого не жалко никакого снега - ни свежего, ни прошлогоднего, ни даже искусственного из осколков.

Сиреневое бесплатно

   Осенью через дорогу от моего дома стоял столб из веток, украшенный рябиновыми гроздьями. Довольно спорный столб с точки зрения эстетической и культурной ценности. Но внимание он привлекал, взгляд останавливал, отпечатывался. А значит, был не зря.
   В декабре я заметила, что столб раздвоился. Ягодный остался как был, а близнец его разместился неподалёку - на ступенях крыльца, ведущего в химчистку. И тоже привлекал внимание, только на этот раз шарами. Довольно спорный тоже столб, но спорить почему-то не хотелось.
   Некоторые шары на новом столбе были сиреневого, незащищённого цвета. Считается, что такой цвет любят меланхолики всей своей неустойчивой и уязвимой душой, и видят в его насыщенности неминуемую потерю.
   Такой цвет получится, если поставить в раковину под струю воды тарелку (а лучше глубокий салатник), в которой только что лежала под шубой селёдка, или ждала и дождалась своего единственного любителя свёкла с черносливом, грецкими орехами и чесноком. И нужно не мыть тарелку сразу, а следить заворожённо, как наполняется она водой цвета крепкой марганцовки; как постепенно бледнеет и становится похожей на ёлочные столбовые шары, на ранние сумерки, без которых не может ни один уважающий себя меланхолик.
   Почти такого цвета, как утекающая праздничная вода, был мой любимый свитер на первом курсе. Он отвечал всем требованиям: длинный, сиреневый, очень и очень тёплый. Он помог не умереть от холода в мою первую студенческую зиму, а это уже что-то посильнее любви.

"Энциклопедия первоклассника"

   Мы с Игоряном вдохновенно приняли участие в творческой акции "Буква как искусство или Наша необычная Азбука", которая проходит в блоге Надежды Владимировны Волобуевой "Школа ВолНа". Приготовили к отправке оленя и орла. А я, конечно же, не смогла пройти мимо литературной номинации. Как-то сразу пришло решение, что будем делать своими руками "Энциклопедию первоклассника". Моментально сложилась картинка: вот это из уже написанного можно удачно приспособить, а недостающее я допишу. Я знаю как!
   Игоряна сделаю главным художником. Не просто так рисовать, Игорян, а делать книгу, понимаешь! На книгу Игорян согласился. Всю вторую половину ноября и начало декабря, почти каждый вечер, мы ставили на пол настольную лампу и раскладывали под ней своё хозяйство: много цветной бумаги и картона (вот и пригодились многолетние залежи), цветные карандаши, большие и малые ножницы, мои оконченные и начатые записные блокноты... Карандаш-клей я купила самый максимальный.
 - Ты знаешь, мама, - сказал Игорян в пятницу, после урока труда, - такого гигантского клея нет больше ни у кого в классе, только у меня. И у Вари!
   Но сточили мы тот гигантский клей-карандаш целиком, а цветные акварельные карандаши сточили наполовину.

Не...

   Однажды я шла по торговому центру и увидела магазин "Неяблоко". Что могут продавать в таком? Может, неайфоны? Или, наоборот, груши с апельсинами? Лень было заходить и узнавать. Но название запомнилось.
   Особенно оно запомнилось мне через несколько дней, когда я купила в универсаме сдобное клетчатое печенье. Оформлено оно было до того грамотно и со знанием дела, что рука тянулось непроизвольно. Это сочетание нежно-бежевого и светло-коричневого... Эта первая, бессознательная, а значит, самая ключевая к нашей тайной личности ассоциация: разделите тесто на две равные части, в одну добавьте две столовые ложки какао.
   Какао давно у нас наготове. "Золотой ярлык", бережно хранимый как раз для такого случая, с ароматом шоколадным и тёплым. А холодильник, похожий на пещеру Аладдина, полон других несметных сокровищ: тут и шпроты, и зелёный горошек, и твёрдая, как дубина, палка копчёной колбасы, и майонез, и апельсины, и совсем уже немыслимое - банка красной икры!
   Но дело даже не в горошке и не в майонезе, а в мгновенных приступах острого, нестерпимого счастья, которое сначала ошарашивает, а потом разливается внутри тела и души равномерно и прочно. И ничего не страшно, и ничего плохого не может с нами случиться никогда.
   За окном густели морозные сумерки, а на кухне был свет и разделённое пополам тесто, и открытая на нужной странице общая тетрадь с разлохмаченными краями, в которой испокон веков, из поколения в поколение, хранился записанный от руки рецепт торта "Мишка". Или у кого-то "День и ночь", или другой фирменный, испытанный.  Главное - ровно разделить тесто на две части. Но ровно никогда не получалось.
   Как можно было после таких мыслей и чувств не взять с магазинной полки сдобное печенье, оформленное чрезвычайно грамотно - в виде поля для игры в "Крестики-нолики", мгновенной и незамысловатой игры хоть где. Это уже совсем другая история, другие воспоминания, но тоже из тех времён, когда был припасён "Золотой ярлык", и шпроты навевали грёзы.
   Называлось то печенье изящно - "Ненолик". Правильно, не "Крестиком" же печенье называть. Нужно искать ходы к сердцу человека, понимаете? Искать пути, нащупывать тайные тропы.
   А про "Неяблоко" я знать ничего не хочу. Не сокровище оно мне, не светится в сумерках далёким кухонным окошком, победной диагональю, старинными буквами от руки.

Не до потери очков

   В детстве я часто перечитывала книгу Н. А. Крашенинникова  "Восемь лет" - про то, как в старые времена дети учились в гимназии и жили в пансионе. Эта книга тянула в себя, гипнотизировала, как удав Каа бандерлогов. Не читательская любовь, а что-то вроде самотерапии: вот не хочется тебе идти в школу, страшно, что там опять будут кричать, и совсем ничего не понятно ни по физике, ни по геометрии; но почитаешь, что кому-то было ещё непонятнее, ещё страшнее - и как будто легче становится. Нас-то не оставляли после уроков без обеда, и шли мы не в казённый пансион, а домой - в тепло, к пельменям. Мы счастливчики!
   Нет, нет, никогда со мной не будет так, как с главным десятилетним героем: часы пробили пять, за окном осенний сумрак и дождь, и пора идти прочь из дома в чужие, неприветливые стены, к чужим людям, и остаться там ночевать. И завтра тоже. И целых восемь лет.
   В такие минуты я была готова почти любить крикливую нашу учительницу русского языка и литературы, и чуть ли даже ни алкоголирующего нашего физрука...
   Одна из глав книги была посвящена тому, как в гимназии по случаю мороза отменяли занятия, и это был для воспитанников пансиона великий праздник. Какой-то дикий, безумный праздник - с топотом, криками, швырянием учебников и бесконечным чаепитием.
   Актировка, понимаю. В зимнее время меня очень устраивал наш климат, я не хотела жить ни в каких более тёплых краях, потому что у школьников там не бывает актировок - отмены занятий из-за сильного мороза. Нам, конечно, повезло не так сильно, как жителям Норильска и Салехарда, но несколько актировок за зиму обязательно случалось и у нас. Когда счастье растягивалось на несколько дней, возникали пугающие слухи о том, что теперь нам сократят каникулы и дадут неподъёмное домашнее задание. Но эти страшилки никогда не подтверждались, ничего нам не давали и не сокращали. Блаженные актировки были просто дополнительными днями отдыха и свободы.

Книга раньше меня

   Эту книгу я помню как себя. Помню раньше себя. Задолго до своего появления на свет помню я эти бесстрастные кошачьи глаза, горящие зелёным пламенем сквозь мрак вечного вечера вечной зимы вечного года. То были древнейшие времена, спрятанные в шкатулке, заглядывать в которую разрешается только по большим личным праздникам. Тайные времена. Если пожадничаешь, если будешь открывать их, тревожить без повода, они исчезнут, растают, превратятся в легенду - шёпотную и таинственную.

Под пушкинским гипнозом

   В бесплатной букинистической груде моя дочь произвела ценные раскопки: нашла маленькую (размером с ладонь) книгу 1969 года с тончайшими папиросными страницами, с буквами на обложке A/P, что в переводе с латиницы означает Александр Пушкин.
   Книга была напечатана в Бухаресте и содержала избранные стихи, с параллельным переводом на румынский. Почему именно румынский? Сама не знаю. Может быть, в благодарность за строчку "Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют"? Я бы Пушкину не то что за каждую строчку, я бы его за каждое слово благодарила, и не миниатюрным изданием, а подарочным. А за эпиграфы - отдельное собрание сочинений в кожаном переплёте.
   В детстве меня поражало звучное слово Бессарабия. Казалось, что оно связано с арабскими бесами - что-то такое тёмное, таинственное; кто их знает, пень иль волк? И Пушкин, как обычно, всегда при чём, даже при арабах.
   В самом конце ноября, когда в городе мчатся без перерыва рой за роем, всегда усиливаясь к вечеру (беда, барин, буран), Пушкин особенно необходим и осязаем. И так хорошо знать, так приятно помнить о билете в большой зал филармонии на художественное чтение "Пиковой дамы" в исполнении Евгения Князева - народного артиста и актёра театра имена Вахтангова. Хорошо идти к семи часам по самой главной улице, освещённой огнями, с преобладанием чередующегося красного и зелёного; знать, что у меня есть подруга со студенческих лет, которая тоже не может пройти мимо Пушкина в нашем городе (она-то про "Пиковую даму" в конце ноября и узнала, и сразу же мне рассказала). Хорошо предвкушать, что вот сейчас мы займём свои места в четвёртом ряду, и погаснет свет, и на сцену выйдет артист. Он будет произносить слова художественно, а я в это время буду произносить про себя, просто.
   "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом, прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нём участие.
- Что ты сделал, Сурин? - спросил хозяин."

Обрывки разговоров

   Облака проносятся по небу так же быстро, как обрывки чужих разговоров мимо моих ушей. И форма их так же причудлива, изменчива и непредсказуема.
 - Я так прямо у неё и спросил! - говорит с большими драматическими эмоциями голос лет шестнадцати у меня за спиной. - Я прямо спросил: "Кого ты больше любишь, меня или Володю?"
   И вот уже обогнали меня на своих длинных тощих ногах, с рюкзаками, в смешных шапочках. Один говорит, другой слушает. Тот, кто задал ей решительный вопрос, кудрявый, как Пушкин-лицеист. Брючки на нём клетчатые, куцые, носки ярко-зелёные, а большие кеды коралловые. Загляденье. И возраст загляденье. Интересно, что ответила единственная она? Неужели Володю больше и всё пропало?
   Но уже далеко впереди две рюкзачные спины, две шапочки, две пары следов, у которых вся жизнь впереди. И правильно, и не нужно мне знать её ответа.
   Скоро небо совсем затянет, и будет опять снег. Огромный, гениальный снег, пушкинская метель. Шаги станут медленными и вязкими, как во сне, а город - тесным, непроходимым и первозданным. Кого он любит больше?
 - В такую погоду нужно смотреть боковым зрением, - говорит Игорян.
   И запрещает мне протирать его очки. Я уже не могу это видеть, но Игорян запрещает категорически. Нужно, чтобы снег залепил стёкла до полной непроглядности, до максимальной. Эксперимент, смешно.
 - Ни в коем случае не протирай очки! - напоминает Игорян, когда я смахиваю с его головы очередную снежную шапку. Не буду, не буду.

В букинисте

   Люблю букинистические магазины за то, что их почти не осталось в природе. За груду книг прямо на улице, у входа - просто бери и читай, стоя под снегом, превращайся в памятник Последнему Читателю. А если нет сил оторваться, уноси домой, никто и слова не скажет.
   Я люблю букинист за то, что окажусь в нём среди бела дня единственной посетительницей. Потом зайдёт ещё человек, задаст продавцу начитанный мудрёный вопрос. "К сожалению, у нас такого нет", - ответит продавец, интеллигентный и колоритный - в очках, бороде и пёстром свитере.
   А как он помнит, что нет? Он знает наизусть все эти битком набитые полки, держит в уме весь этот старомодный хаос? Ориентируется в бесформенном нагромождении томиков и томов? Конечно, ведь он профессионал. Он все книги на свете прочитал. Поэтому и не донимает редких посетителей вопросом: "Что вас интересует? Вам что-то подсказать?" Хоть сто лет перебирай в одиночестве эти пахнущие районной детской библиотекой развалы, броди в узких проходах, вставай на цыпочки, пытаясь рассмотреть самые верхние названия - продавцу и дела нет. Он уходит куда-то в дальний угол, за свой уютный обжитой стол, и - пропал, и тишина.

Моя любимая буква

   Вот и мы с Игоряном дожили до первого школьного проекта. К неделе русского языка было задано сделать в произвольной форме свою любимую букву.
 - У меня любимая буква О! - не долго думая решил Игорян.
Понятно. Потому что её писать легче всего?
 - Потому что она идеальная, - объяснил Игорян.
   Только ещё хотелось бы знать, в общих, так сказать, чертах, как это всё делается. С какой стороны приступить в произвольной форме.
   Интернет был полон примеров - грамотно оформленных и красочных настолько, что с первого взгляда становилось ясно: ребёнок не имеет к этой деятельности никакого отношения.  Не он искал в сети подходящие загадки, скороговорки, ребусы и стишата про то, на что похожа избранная буква. Не он компоновал материал с помощью специальной программы. Он даже на кнопку "Печать" не нажимал; в лучшем случае наблюдал, как лезет из принтера на белый свет готовая бумага.
   Нет, решительно, родителей давно пора приписывать рядом с именем "автора", хотя бы самым мелким шрифтом. Но если у ребёнка появляется реальный шанс поучаствовать, то любой проект - вещь полезная и ценная. В нашем случае уж точно.
   Делать что-то просто так (вырезать, лепить, клеить) Игорян ни за что не станет. Другое дело, если всё это задано на дом. И нет для Игоряна аргумента железней. Если задано, он что хочешь вырежет и приклеит. А потом будет носиться с поделкой как с хрустальной вазой - поставит на видное место и раз тридцать спросит, как мне нравится сей шедевр.
   Поэтому я, пользуясь случаем, решила прокачать самое слабое звено - аппликацию. Не сделать ли нам аппликацию? И если Игорян поучаствует хотя бы на пятьдесят процентов, можно смело утверждать, что проект принёс ему очень большую пользу.

Правдиво и самостоятельно

   Хорошие книги выпускало когда-то Западно-Сибирское издательство, и тираж был неплох: всем желающим западно-сибирцам хватит по экземпляру. Теперь издательства никакого нет, а книги остались.
   Этого Распе цвета варёной сгущёнки мне подарили в первом классе, и я, конечно, не стала его откладывать в долгий ящик. Только пропустила предисловие, которое говорило строго, что "в этом произведении отражены характерные черты немецких баронов и помещиков: невежество, самоуверенность, спесь и хвастливость" - чтобы мы художественным словом наслаждались, но и о главном не забывали. Да кто же из детей читает предисловия? Вот и я перешла непосредственно к живому пересказу Корнея Ивановича Чуковского:
   "Маленький старичок с длинным носом сидит у камина и рассказывает о своих приключениях.
Его слушатели смеются ему прямо в глаза:
 - Ай да Мюнхаузен! Вот так барон!
Но он даже не смотрит на них."
   Рисунки в той книги были просто чудесные. Через много лет я наконец добралась до первой страницы и узнала, что художников было двое - М. Скобелев и А. Елисеев. Но работали они в едином порыве.

Снег похож

   Скучнее не придумать сравнения, но снег действительно похож на сахарную глазурь. Особенно в тот момент, когда пряник в виде оленя или звезды уже остыл и застыл, и хочется постучать по нему пальцем для проверки: ты готов? тебя можно есть? А есть-то и жалко.
Пряник зазвучит в ответ глухо и сдержанно: он готов, есть можно и нужно.
   Снег тоже готов, но не есть. И в домики, им облитые, так просто пальцем не постучишь. Снег всего лишь похож: на безе, про которое не забыли, не передержали в жаре; на зефир с лёгкими волнами; на молочную реку без начала и конца; на самую большую порцию сливочного пломбира в запотевшей металлической вазочке, на которой можно нарисовать рожицу, но только один раз.

В одной связке

   Автор этого великого изобретения мог жить только в нашей беспредельно холодной стране. Но патент не получил, потому что не было ещё тогда такого слова. И вообще любой патент очень плохо вписывается в наши родные просторы. Здесь любой патент напрочь заметает, уносит ветром, и только полосаты вёрсты знают одне, в какую сторону. Но великие изобретения остаются.
   Имя светлого изобретателя до нас не дошло. Но я догадываюсь, что жил он в глухой деревне, заснеженной полгода и больше, а детей у него было десять, не меньше. С наступлением холодов дети начинали массово терять в снегу рукавицы, а напастись новых не было возможности, хоть жена сожгла немало лучины под скрип своего веретена.
   Вот однажды крестьянин не стерпел и придумал: если взять, скажем, кусок верёвки, приблизительно такой же длины, как данный ребёнок, да на разных её концах закрепить данные рукавицы, после чего полученную конструкцию продеть в рукава овчинного полушубка вместе с руками. И тогда рукавица, снятая на морозе по какой-нибудь естественной надобности, отнюдь не потеряется, а свободно повиснет, и таким образом никогда больше не станет искомой. Нужно только покрепче пришить рукавицу, а суровых ниток в крепком хозяйстве всегда хватает.
   Это была эврика. Переворот в сознании. Тяжёлая доля русских женщин заметно полегчала - теперь вместо того, чтобы без перерыва вязать новые варежки, от женщины требовалось одно: пришить раз и навсегда.
   Изобретение дошло до наших дней почти в первозданном виде, только вместо верёвки практичные родители придумали использовать эластичную резинку, официальное название которой было "бельевая". Но мы говорили проще: "резинка для трусов".
   Итак, берёте кусок элементарной резинки для трусов... А варежки как были шерстяные да пуховые, так и остались.

Ностальгия на минуту

   "Плиний старший" в нашем городе - магазин книжный и большой. Как в него при случае не зайти? Здесь очень много книг, хороших и разных. И столько хороших я ещё не прочитала, что до разных, наверное, так никогда и не доберусь.
   Есть тут книги и вовсе удивительные. "Научись писать как Лев Толстой". Умоляю, не надо! Не мучайте себя и своих читателей, у вас не получится, даже если чётко сформулируете цель. И как Чехов не получится, и как Достоевский. Вообще никак не получится, если сняли с полки и листаете. Даже если вас отчаянно мотивируют в каждой главе.
   Большой, светлый, современный магазин, в котором только я и брожу среди полок, да ещё молодой человек замер в отделе фантастики, да старый дедушка присел отдохнуть на диван. Даже без второго Льва Толстого ясно, что писателей в наше время гораздо больше, чем читателей.
   Ничего для себя я в тот день не планировала, но Олешу в оранжевой обложке не удержалась, взяла. А потом на кассе нашла к этой обложке такую удачную рифму, что даже глазам своим не поверила. Столь же оранжево и классически лежала на самом видном месте "Апельсиновая" жевательная резинка: пять пластиков в продолговатой упаковке. "Апельсиновая", понимаете! Что это значит?
   Это значит многое, очень многое. Для меня почти всё. Не могла я спокойно смотреть, как сквозь стекло киоска "Союзпечать" лично мне показывает Незнайка полновесный новогодний фрукт. Это была моя правда - простая, а также пионерская и комсомольская, мои известия и даже мой советский спорт.
   Упаковка той жевательной резинки стоила пятьдесят копеек, или десять проездов в метро, и столько же школьных булочек, и шестнадцать стаканов газированной воды с сиропом, да ещё без сиропа два. Голова закружится ездить, объешься и лопнешь. Купите мне лучше Незнайку, апельсинового вот этого.

"Городок в табакерке"

   В моём детстве эта сказка Одоевского была популярна не меньше, чем вторая его сказка - "Мороз Иванович". Только та к Новому году, а эта повседневная. А как теперь, я не знаю. Только если "Городок в табакерке" до сих пор переиздают, значит, это кому-нибудь нужно.
"Папенька поставил на стол табакерку. «Поди-ка сюда, Миша, посмотри-ка», - сказал он.
Миша был послушный мальчик; тотчас оставил игрушки и подошёл к папеньке."
   Да-да, именно так оно и было, в точности, именно такими словами. В тонкой книжке после детсадовского завтрака, когда весь бесконечный день ещё впереди, за окном полутемно и дождливо, и так хочется уйти в какой-нибудь маленький светлый и звонкий мир. В маленький-премаленький мир, откуда меня никто не достанет.

Время первых снеговиков

   Как часто бывает в нашей местности, зима наступила внезапно, без оттенков и переходов. Будто кто-то пришёл и сказал: "Зима". Как свет включил. Или выключил. И стало ясно, что этот снег - уже навсегда.
   Появилась надежда на прошлогодние финские валенки: давайте, валенки, ещё одну зиму, а? Да нет, это не те валенки, это, наверное, не прошлогодние, а позапозапрошлогодние. Не могла же за лето так вырасти нога. Но валенки оказались те, а нога вырасти может.
   Игорян проверил на свежем снегу, достаточно ли рубчатый получается след от новых ботинок. След был достаточный, и снег тоже в самый раз - густой и тяжёлый. Я не удержалась и тут же слепила из него первого в этом сезоне, пробного снеговика. Прямо на крыльце подъезда поселила его. Игорян в основном руководил (ручки не забудь, ручки). Снеговик получился маленький и милый, даже уходитьть жалко. Снеговиков всегда жалко оставлять.
   В парке я не удержалась и слепила ещё одного. Тут уж Игорян участвовал - принёс горсть снежных ягод для глаз, осторожно погладил готовую голову, оснащённую волосами-вертолётиками. Пусть стоит.

Ложь и намёк

   В начале девяностых, когда было модно всё разоблачать и по-новому истолковывать, я прочитала в какой-то газете или в каком-то журнале статью, которая оставила во мне мутное чувство, похожее на стыд. Стыд за её автора.
   Мне, школьнице, было непонятно, как взрослый человек и наверняка профессиональный журналист, мог придумать такие глупости, такой невыносимый бред.
   Речь в той статье шла о сказках Пушкина. Размышление о том, как же их теперь читать в школе, с учётом резко изменившихся реалий нашего времени. Как вообще такое можно преподавать?
                                  Перед утренней зарёю
                                  Братья дружною толпою
                                  Выезжают погулять,
                                  Серых уток пострелять,
                                  Руку правую потешить,
                                  Сорочина в поле спешить,
                                  Иль башку с широких плеч
                                  У татарина отсечь,
                                  Или вытравить из леса
                                  Пятигорского черкеса...
   "Вы только представьте, - возмущался и беспокоился автор статьи, - каково будет читать эти строки ученику-татарину? Приятно это ему будет, как вы думаете?"
Об ученике-черкесе автор писать не стал - вероятно, чтобы мы даже не думали себе представлять.
   Совсем что ли? Так неуважительно подумала я тогда про взрослого человека. Ученик-татарин, в отличие от вас, подумала я, как-нибудь догадается, что Пушкин руками семи богатырей не лично его, ученика-татарина, первому прадедушке хотел отсечь с широких плеч. Что художественный текст отличается от анкетных и паспортных данных. И ученик-черкес догадается, не беспокойтесь.

Человек в пальто

   Я стояла возле входа в художественное училище и ждала, когда оттуда выйдет моя дочь. Учёба только что закончилась, дверь открывалась каждую секунду, и с высокого купеческого крыльца сбегали студентки с огромными папками через плечо. Изредка с крыльца сбегали студенты. Смотреть на тех и на других было одинаково интересно. И я не сразу поняла, что именно бросается мне в глаза. Что-то не очень характерное для городского студенческого пейзажа.
   А бросалось вот что: редкие джинсы, очень-очень редкие джинсы. Лишь отдельные художественные студенты и студентки были облачены в эту удобную, практичную, демократичную и весьма банальную одежду. Особенно не заметила я всеобщего молодёжного канона: узкие штанины на тонких ногах подвернуть, белые носки надеть, белыми же кроссовками образ дополнить. И в минусовую погоду тоже так.
   Нет, художественные студентки если и предпочитали джинсы, то широкие, хипповые, а то и вовсе немыслимые (ни в коем случае не с дырами на коленях). Большая же часть была одета в брюки, тоже непростые: полосатые, клетчатые, в горошек и в цветочек. А если юбка - то в сочетании с выдающимися какими-нибудь колготками, какими-нибудь ярко-жёлтыми. И всё это смотрелось, вписывалось. И никаких кроссовок, конечно. А вот кепки, шарфы - это уж обязательно.
   А потом я окончательно поняла, почему мне так приятно смотреть на художественных юношей и девушек. Дело не в отсутствии белых носков и драных джинсов в конце октября. Дело в том, что почти поголовной деталью их одежды было пальто. Не короткие куртки, не ранние пуховики, не парки со шнурками на поясе, а пальто. Полноценные, преимущественно длинные пальто, мягкие пальто, хорошо сидящие шерстяные пальто. Почему? Потому что это красиво.

Время печь яблоки

   Кроме имевшейся в каждом приличном советском доме "Книги о вкусной и здоровой пище", у нас была ещё другая книга - тоже не для того, чтобы по ней готовить: шкворчать маслом, снимать большой дырчатой ложкой серую накипь, осторожно заглядывать в духовку... Нет, не земного ради, а ради удивления и развлечения листала я толстую другую книгу.
   Была она замечательна тем, что предлагала готовое меню обедов на каждый день. В буквальном смысле - на каждый рабочий и праздничный день года. И больше не нужно было ломать голову, придумывать, планировать, прикидывать. Всё уже поломали и придумали за нас. Оставалось только открыть в чудо-книге соответствующий день текущего месяца и прочесть подсказку: ага, сегодня готовим на обед суп-шпинат и пудинг с инжирным вареньем, завтра - запечённого карпа и сливочный крем с апельсинами, а на субботу выпадает молочный суп с картофелем (как такое можно есть?) и черничное суфле. Тминный суп и суп со спаржей, жаркое из дичи и окорок в рисовой "мантии", крем-крокант и взбитые яйца с ревенем... Да, и не забудьте украсить, когда будете подавать всё это на стол в понедельник вечером.
   Другая книга была написана в Латвии, поэтому обеды предлагала, в соответствии со своей традицией, не из трёх, а из двух блюд: основного и сладкого. Но и двух блюд было вполне достаточно. Дополнительный фантастический привкус придавал книге год издания - не то тысяча девятьсот восемьдесят седьмой, не то восемьдесят восьмой. Ну, это так, это совсем для посвященных.
   До сих пор стоят у меня перед глазами те вдумчивые и сбалансированные рекомендации, безусловно, одобренные министерством отечественной пищевой промышленности. Те отдельные диетические советы, среди которых не последнее место занимало печёное яблоко. Меня всегда смущало это словосочетание. Пусть будут кисели, паровые котлеты, протёртые каши. Но зачем, скажите на милость, портить мои любимые фрукты? Душить в духовке их аромат, тушить цвет.

Обалдевать знаниями

   Берёзовые веточки лежали на земле так удачно, что я сразу почувствовала себя осликом Иа-Иа.
" - Что делает Кристофер Робин по утрам? Он учится. Он обалдевает - по-моему, он употребил именно это слово, но, может быть, я и заблуждаюсь - он обалдевает знаниями. В меру моих скромных сил я также - если я правильно усвоил это слово - обал... делаю то же, что и он. Вот это, например...
 - Буква А, - сказал Кролик, - но не очень удачная. Ну, ладно, я должен идти и сообщить остальным."
   Вот и наступили первые в жизни моего сына каникулы. Игорян обалдевал без малого два месяца, не пропустил ни разу. И я, воспитанная суровой школой, тоже обалдевала новыми знаниями. Совершенно и принципиально новыми.
   Как это - нет оценок в первом классе? Это по закону их нет, а на самом деле... Но оценок действительно не было - ни звёздочек, ни смайликов, ни солнышек. Один раз всему классу, без исключения, поставили "пятёрки" за нарисованное насекомое.
 - Поздравляю тебя, Игорян! - сказала я. - Ты рад?
 - Нейтралитет, - ответил Игорян. - У меня вообще к любым оценкам нейтралитет!
Да, в этом пункте мы явно не совпадаем; я-то в семь лет была другой.
   Как это - нет домашних заданий? Это по закону их нет в первом классе, а на самом деле... Но домашних заданий действительно не было. Лишь изредка - дописать строчку в прописи, отметить галочками в тетради по окружающему миру домашних животных, раскрасить картинку.
   Не было презентаций, докладов и проектов. Три-четыре урока с утра - и всё? Умные и авторитетные статьи из интернета советовали исключить в первом классе все дополнительные занятия, ведь и без них нагрузка велика. Я летом так и думала: велика, ой, как велика. На деле оказалось - весь день впереди, а от нас требуется только поставить галочки, нарисовать божью коровку, собрать шишек и рюкзак на завтра. Гулять... Осень, как по заказу, стояла сухая и тёплая. Золотая. Гуляли, гуляли... Потом всё-таки записались на роботостроение один раз в неделю. Игорян ждал как праздника очередной пятницы.

С точки зрения облака и звезды

   Всякий раз, когда мы куда-нибудь идём вместе, моя дочь начинает бичевать внешний облик нашего города. Да и как не бичевать, если на самой главной улице в глаза так и бросается творчество неизвестного архитектора -  дом серый и кубический. Один ряд окон у него смотрит ровно, а второй заползает за угол: половина окна на одной грани куба, половина на другой. Вот в этот бы дом архитектора и поселить для исправительных работ, только вряд ли они помогут, если окно несуразно, да и вид из окна не лучше.
   Руки, поставившие мой город на лице земли, немножко торопились, немножко не старались, немножко потеряли равновесие. По их мнению, ничего, что рядом с заслуженным Стоквартирным домом стеклянно втиснут концертный зал консерватории, и в нём отражается противоположная сторона: сизое, как обком партии, здание художественного музея, тут же храм с золотым куполом, и старинные купеческие дома красного кирпича, а за их спиной синий рогатый небоскрёб, которого прозвали Бэтменом... А если идти всё прямо, непременно упрётесь возле Оперного театра в большие фигуры. Так говорят дети, не ведая, что вот этот, тяжёлый и округлый, в распахнутом чугунном пальто, есть Ильич, и все чугунные вокруг него - одна компания и одна композиция.
   Через площадь от композиции фонтан и сквер, и собаки, которые там работают собаками  (я помню, как они начинали щенками), и малые белые скульптуры, и "Нью-Йорк пицца", и другой фонтан, и поющие студенты из ближайшей консерватории, и часовня, про которую есть конфеты "Центр державы", и кинотеатр времён соцреализма, и столетняя аптека, и думают, где бы ещё спилить деревьев, чтобы построить ещё бизнес-центр...

Ни пером описать...

   Время такое, что может застать и снег. Человек в это время мёрзнет, как правило, с головы. Так моя подруга Лена внезапно обнаружила, что на улице холодно, а дом далеко и нескоро. Она зашла в ближайший магазин и купила там шапку - не первую попавшуюся, а единственно возможную. Такую, что никаким пером описать невозможно. Шапку исключительную, из серой массы выделительную, от непогоды охранительную. Как говорит моя дочь, шапка зашла; и расстаться теперь с ней невозможно. Осень - ничто, имидж - всё.
   Вместе с Леной и шапкой ходили мы в "Чашку кофе" пить большие порции чёрного и зелёного чая латте; заедать маленькими, размером с один рубль, печеньками, на которых едва умещается цельный благородный миндаль. И возникал из чайно-молочной пены стройный, как Афродита, наш разговор. А в трубе рядом с нашим столиком шелестело горячее, как латте, отопление. И можно было греть руки по очереди то об него, то об чашку.

Тени забытых гознаков

   В один из мутных, тяжёлых дней, когда кажется, что вот теперь окончательно всё, бесповоротно всё, и больше ничего я в своей жизни писать не буду, хватит, надоело - вот именно в такой день захочется пройтись по ящикам письменного стола и проверить, сколько осталось у меня в запасе чистых блокнотов, полных ручек и больших толстых тетрадей с приятными желтоватыми клетчатыми листами.
   Окажется, что чистых и полных у меня изрядный запас, купленный по случаю и без случая. И это не считая блокнотов-тетрадей начатых и брошенных в самом начале пути: вот здесь я так неуклюже пыталась писать утренние страницы (и с облегчением бросила через две недели), здесь цитаты какие-то, латинские выражения для обязательного заучивания. Barbam video, sed phihsofum поп video - Бороду я вижу, а философа не вижу. Сейчас-то мне всё это зачем?
   Но вдруг обнаружится в толще нетронутых и едва тронутых запасов старый и тусклый почтовый конверт, затерянный, как тот мир, где царили запечатанные, заклеенные языком письма, которых ждали как соловьи лета; в которых летели через всю страну обведённые руки детей и поздравления с Новым годом.
   И было в школе специальное задание: принести на урок чистый конверт и учиться подписывать: куда, кому. И цифра нуль в почтовом индексе была элементарной, цифра четыре лёгкой, а цифры два лучше бы совсем не было.
   Мы подписывали на своих конвертах реально существующие адреса, немного стесняясь того, что учительница прочтёт наше сокровенное, и что-то обязательно исправит в названии милого сердцу города, и поставит в углу свою окончательную красную оценку.

Первый мамонт

   Купили Игоряну абонемент у художественный музей "По следам древних мастеров", начало от девяти лет. Третий класс, а Игорян в первом.
   Вообще-то я горячо разделяю и поддерживаю мысль, что общественные мероприятия для детей должны проводиться в рамках рекомендованного возраста. Дома - другое дело, дома пусть кто во что горазд: пусть читают индивидуально трёхлетке "Войну и мир", показывают годовалому карточки с английскими словами, надевают на беременный живот наушники, из которых льётся в ещё не рождённые уши то Бах, то Моцарт. Но, пожалуйста, не приводите трёхлетку на спектакль, предназначенный для младших школьников. Ничего трёхлетка в нём не поймёт, не оценит, не запомнит; ничто прекрасное у него нигде не отложится. Всю дорогу он будет томиться, крутиться, лезть под кресло (своё и соседнее), изводить свою маму вопросом, когда же, наконец, покажут Лысое Чудовище. Ведь если в начале пьесы упомянули Лысое Чудовище, значит, оно обязательно должно выстрелить. А выстрелит оно, как водится, в самом конце, когда осознанная и ответственная мама будет уже полностью без сил.
   Хорошо, что Лысое Чудовище оказалось довольно милым и симпатичным. Но я никогда не забуду, как в сказке про Финиста-ясного сокола в полной темноте эффектно появилось из-за кулисы мохнатое чудище лесное с глазами-электрическими фонариками. Что тут началось... Из первого ряда, откуда особенно хорошо видно, и в левую дверь, и в правую, поспешили ответственные мамы, уносящие в охапках кричащих на разные лады наших самых юных зрителей.
Я, между прочим, когда меня в детстве собака напугала, два дня заикалась. Хорошо, что потом само прошло.

   Я очень понимаю руководителей детских студий и кружков, а также музейных экскурсоводов, которые не в восторге от младших братьев и сестёр за компанию. И всё-таки мы купили абонемент с девяти лет. Когда прочитали программу: "У первобытного костра", "К подножию пирамид", "В гости к Одиссею", Игорян горячо сказал, что ему хочется, прямо очень-очень хочется. А куда сейчас деваться ребёнку, увлечённому древней историей, когда все исторические кружки уничтожены как класс ввиду своей полной неперспективности и невостребованности? За что ему зацепиться и на что опереться? Только на абонемент - тот единственный интересный, который великоват.

Трудовые технологии

   Школьные уроки труда теперь называются "технологиями". Безусловно, это высоко и глубоко технологический процесс - разрезать и наклеить на картон цветную бумагу, оторвать, размять и раскатать кусок пластилина, вдеть нитку в иголку и пронзить ею ткань. Вот только новое название предмета никак не приживается: все как говорили "труд", так и продолжают говорить; милый, уютный ручной труд. Так всегда: реальная жизнь на одной планете, методически обоснованная - на другой. А между ними летает барон Мюнхаузен на пушечном ядре, передаёт очередные распоряжения.
   Со своего первого в жизни урока технологий Игорян принёс шишку с печальными умными глазами. Я сначала подумала, что это Шестилапый из страны подземных рудокопов, но у шишки ног было восемь, две лишние.
 - Это паучок! - гордо представил мне Игорян результат своего труда, свою личную технологию.
Вон оно что! Паучок... Конечно, паучок. Вот и чёрные волосинки различимы у него на спине.
 - Ещё паутину дома сделаю, - пообещал Игорян, бережно убирая паучка в рюкзак. Но, как ни старался, один паучий умный глаз отвалился всё-таки. Печаль.
 - Ой, да ничего страшного! Сейчас дома другой глаз сделаешь! - мне хотелось поскорее выбраться на свежий воздух из этой духоты и сутолоки.
Нет, нужно искать глаз, немедленно. Нашли. Глаз успел уже немного помяться. Печаль два.
 - Мне нужно, чтобы всё было идеально, - сказал Игорян. И больше не доверил паука рюкзаку, нёс в руках. А дома сразу, не снимая школьной формы, достал коробку с пластилином и стал делать идеально: сначала лепёшку белую, без примесей.
 - Мне нравится белый цвет, - приговаривал Игорян, - потому что он такой неприкословный...
Может, у них там в самом деле был не труд, а какие-то технологии?

Снежная ягода

   Чуть ли не самой последней из всех плодов появляется в наших краях таинственная снежная ягода. Не созревает, а рождается - из первых ночных заморозков, густого тумана и слабого, но уже хорошо различимого запаха зимы. Из утреннего ледяного вдоха и парного выдоха, из робкого инея, который пламенных взглядов боится, предпочитая задумчивые и отрешённые, в идеале - одинокие.
   Снежная ягода проступает в мире незаметно, в ненастный ветреный день, просторный и пустой. Когда убирают в деревянный саркофаг, как египетского бога Осириса, круглый неутомимый фонтан - до новой весны; когда цветочные клумбы, ещё вчера полнокровные и пёстрые, зияют ровными и чёрными земляными прямоугольниками. И долго всматривается в безлюдный парк, как в свободную стихию, косматый старик с церковной паперти; и куртка на нём густого и чистого цвета морской волны.
   Даже если никто не придёт, ни одно ожидание в нашем мире не проходит зря.

"Весёлые картинки"

   Единственный номер журнала "Весёлые картинки", который у меня сохранился, был куплен в далёком 2003 году для маленькой дочки. Он мало чем отличается от того журнала, который когда-то мне выписывали родители: тот же формат, то же название, составленное из замерших в причудливых позах существ и предметов (о, как я помню этот жёлтый толстый сыр, этого аномально длинноногого Буратино, этого акробата, приставившего свои ноги к середине бескостной спины...). Только в журнале моего детства обложка была не глянцевая, а простая, и не могло в нём быть никакой рекламы чужеродной продукции - никаких Жевастиков в космосе. Только картинки, только весёлые!
   Тот единственный номер, купленный случайно в киоске далёким осенним днём, я храню как память о дочкиных дошкольном детстве. Тогда ещё не было такого интернета.
   А в наши дни какой-то добрый человек не поленился, отсканировал и выложил в свободный доступ целых пятьсот шесть прекрасных юмористических выпусков http://www.barius.ru/biblioteka/avtor/61. И мы с Игоряном читаем каждый вечер перед сном сразу по четыре штуки - великое удовольствие дошкольника и младшего школьника прежних лет; его нетерпение, его ликование возле почтового ящика, его борьбу с братьями и сёстрами за право читать первому, его неторопливое, детальное наслаждение, вплоть до адреса редакции, напечатанного микроскопическими буквами на последней обложке...
У нас ритм жизни совсем другой, у нас год за три дня.
   Вот самый-самый первый, начальный выпуск. Сентябрь 1956 года. Мои родители-дошкольники вполне могли перелистывать эти исторические страницы - мечтать о лаконичном коричневом кожаном портфеле, о белом нарядном фартуке, о длинных широких брюках (которые на самом деле коротковаты и мешковаты), о фуражке и ремне... Это школьная форма была такая тогда?
   Вступительное слово-стихотворение в начальном выпуске - от самого Маршака, которому тогда ещё можно было написать письмо, разобрав мелкие буквы адреса редакции; и, может быть, даже получить ответ. Хотя бы теоретически.

Ум в порядок приводит

   К шестому и седьмому классу положительно не осталось никаких сил (и отрицательно тоже не осталось) - так надоел по математике бассейн с двумя трубами, из которых одновременно втекало и вытекало; утомили поезда, с разной скоростью едущие из пункта А в пункт Б, и мешки картошки, выкопанные на колхозном поле...
   За весь период средней школы у меня было целых пять учительниц математики, но ни одной из них не удалось меня хоть чему-то научить, хоть отдалённо. Твёрдо запомнилось, как предпоследняя учительница упорно коверкала фамилии одной девочки и одного мальчика из нашего класса - ставила неправильно ударение, раз за разом, год за годом. Видимо, ей было так удобно.
   А самой страшной была последняя учительница, в самых старших классах, энергичная и напористая. Это была настоящая психическая атака - когда она бегала по классу во время самостоятельной работы, чётко и раздельно напоминая: "У вас осталось пять минут! Две минуты! Попрошу сдать работы!", а потом вырывала из-под руки наши недописанные формулы и уравнения...
   Мне до сих пор снятся в ночных кошмарах эти стремительные и совершенно безнадёжные для меня самостоятельные. На уроки алгебры и геометрии я шла как на казнь - так не хотелось этого напора, этой вечно истекающей минуты. И весь наш класс, за исключением двух или трёх человек, успевал по математике очень вяло и слабо, во все годы, при любых учителях. Это была задачка посложнее втекающих и вытекающих труб.
   Однажды во время очередного тяжело эмоционального урока в дверь постучал и заглянул какой-то пожилой (как тогда показалось) мужчина с цветами и стал благодарить нашу учительницу, за всё, за всё. И она вдруг по-другому заулыбалась, расцвела, и даже не выхватывала в тот день листочки у нас из-под руки.
   Это был один из прежних её учеников. Меня поразило его явление и его благодарность: ведь сама-то я только и мечтала о том, как закончу школу и больше никогда-никогда, клянусь, не вспомню дроби и пропорции, особенно синусы и котангенсы, и прочую всю эту тяжёлую снотворную муть. И ни за что не вспомню всех учителей математики.