Город, где много С

   Как же не заехать в город Калачинск, если он по пути? Уютное название, домашнее. И главное занятие в жизни городского населения сомнений не вызывает. Конечно, чаепитие. Как с утра поставят самовар, так и принимаются. Калачи у них тоже с пылу и с жару. Каждый разнимают на две сдобные буквы С, а дальше - чистейшая импровизация. С маслом ли сливочным С употребить, а поверх масла мёд пустить прозрачным шёлком? Или горкой положить варенья седьмого семейного вида, пятнадцатого проверенного, или просто смородинного?

   А как будет покончено со второй С, призадуматься. Да и решиться на третью! А где третья, там, известное дело, и четвёртая. Стаканы с чаем давно уже никто не считает, а день впереди бесконечный.

   И день в самом деле был бесконечный, а улицы города Калачинска пусты. Конечно, все жители до единого пили чай. Время совсем как будто остановилось, и даже коты были застигнуты врасплох. Один кот, ловкий и спортивный, забрался на самый верх наклонного бревна и смотрел в даль с улыбкой победителя. Второй - неуклюжий тюфяк - с гримасой страдания распластался на полпути. Глядя на него, захотелось заняться какой-нибудь минимальной физкультурой.

   Кот как бы намекал. И запечатленное на его лице страдание тоже намекало: остановись, подумай о вечном. Например, о понедельнике. с которого уже столько раз всё начиналось...

   Но вот свернули на улицу совсем уж тихую. С травянистыми обочинами, с колонкой, прямо из которой можно запить ледяной водой только что съеденное мороженое. И тут из-под соседней калитки выйдет кот не деревянный, а простой, нежнейшего персикового цвета. Выражение лица у него будет не победительное, не натужное, а простое кошачье, повседневное.

   "Никакое время не остановилось, - скажет кот. - Время здесь, рядом. А всё народонаселение в этот разгар буднего дня занято своими делами. Вот вернётся вечером по домам и сядет пить чай со сливками и калачами. Букву С в нашем городе любой деревянный кот знает наизусть. Не говоря уже о простых, персикового цвета."

Крупные и задумчивые

   Время от времени стали забредать в квартиру крупные задумчивые комары. В детстве мы их почему-то называли "малярийными" и суеверно боялись. Раз большой, значит, какой-то особо опасный.

   Широко распространялась естественно-научная невежественность за пределы нашего двора, хоть вообще-то учительница у нас была настоящая, и предмет я любила, но... Мы тогда ещё, наверное, не проходили насекомых. А "малярийные" в то лето переживали неслыханный демографический подъём. И однажды утром я увидела в комнате по углам сразу четверых. Ясно было, что хоть один да укусит, и тогда малярия обеспечена. Как именно выглядит эта ужасная таинственная болезнь, я понятия не имела. И что в наших широтах она абсолютно не водится, ведать не ведала.. Малярия - и точка! Это была часть нашей детской, потаённой мифологии. Наш летний сладостный ужас.

   Между тем четверо по углам продолжали себе сидеть, как насекомые бродячие философы. Как и теперь сидят время от времени - то на стене, то на тюлевой занавеске с обратной стороны. Изящно перебирают лапками как пляшут. Плавно парят, преодолевая небольшие солнечные пространства.

   Теперь я твёрдо знаю, что питаются эти создания не человеческими жертвами, а цветочным нектаром, и безобиднее их нет в целом свете. Их совсем не интересуют люди, и этим крупные неторопливые комары вызывают уважение. Их невозможно взять и прихлопнуть, как жадную до крови мелюзгу. Им неловко сказать куриное примитивное "кыш". Разве что качнуть занавеску со своей стороны - лети, окно-то открыто. Лети туда, где ещё много осталось цветочного нектара.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.

Любая липа

   В Новосибирске широколиственные деревья не преобладают. Поэтому любая липа заметна и привлекает внимание. Особенно липа цветущая, уходящая в небеса. Как сказочное дерево, по которому главные герои залезали в гости к Солнцу, Месяцу или Ворону Вороновичу.

   В толстом сборнике русских народных сказок я всегда первым делом выбирала страшные: про ведьму, про Бабу Ягу, Кощея Бессмертного или чёрта. Но всегда пропускала про медведя на липовой ноге. Это сказка была не страшная, а жуткая. Спрашивается: где добро, которое всегда должно победить? От первого и до последнего слова сказка про липовую ногу состояла из кромешного зла. Старик с топором подкараулил медведя, который воровал на его поле репу, и отрубил ему лапу. И велел старухе ту лапу сварить. А медведь сделал себе липовую ногу и пришёл, скрипя неумолимо (скырлы-скырлы). Старик спрятался под деревянное корыто, старуха спряталась на печи под чёрными рубахами (дополнительный ужас). Но медведь их нашёл и съел.

   Ну, и какой нормальный человек дошкольного возраста сможет после такого уснуть? Скырлы-скырлы. Только не выключайте свет, чтобы не сгинуть под чёрными рубахами, под деревянным корытом, под тройным слоем безнадёжной тоски.

   Хорошо, что липы у нас не преобладают. И пока медведь искал подходящую, пока ладил ногу, всё детство и закончилось. Некогда стало читать сказки, даже те, которые заканчивались свадебным пиром.

   Но липа закончиться не может никогда. Особенно когда она в цвету. И тогда кажется, что лета впереди ещё очень много. И такой стоит аромат, что пчела слышит его за несколько километров. У пчелы закружится голова. Но потом она возьмёт себя в руки и будет неутомимо создавать то, ради чего появилась на свет. Будет пчела творить светлый, тягучий, прозрачный липовый мёд. Самый правильный в мире. Даже если залётный на воздушном шаре нестрашный медведь будет утверждать обратное.

Мы и оне

   В посёлке Верх-Ирмень, откуда родом известная всему нашему городу молочная продукция, вдруг повстречался настоящий конь. Конь запряжённый, управляемый. Вёз конь человека и телегу. Как сто лет назад, как двести, как при Александре Македонском, и до него века... Конь выглядел тогда в точности как теперь. Он был опорой, базой. Скорость человека зависела от лошадиной силы, новости зависели, самооценка зависела. И очень часто - жизнь. Она складывалась совсем из других отрезков времени и пространства. И мыслили тогда не нашими расстояниями.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

   Это из Псковской губернии в Москву. Неделя жизни. Оне могли позволить себе тащиться. А мы пролетаем на машине за несколько часов, чтобы успеть. Выиграть время. И его же сэкономить. А потом оказывается, что неделя наша опять промелькнула, как не было. Что нового? Да всё по-старому. А оне, пока тащились, кусок мира увидели во всех подробностях; одних только станционных смотрителей не меньше дюжины. А самоваров? А лубочных картин, на которых изображены похороны кота или возвращение блудного сына? И кто в итоге сэкономил? Кто кого обогнал?

   Конечно, никто из современных нас всерьёз не согласится тащиться, как оне. Трястись в кибитке под медвежьей полостью. Вечность смотреть на поля и поля, снега и снега. Опасаться волков и бурана. Наши расстояния - это оплаченная услуга, в середине которой принесут какой-нибудь обед, а там и до снижения недалеко. Это время не на земле, поэтому его как бы и не было в жизни. Его нужно перетерпеть. Вот приземлимся, тогда и будем думать. Например, о великом произведении, которое надо бы написать. "Путешествие ИЗ-В". Уже и есть бессмертное начало: "Облака, облака, облака"...

   Через сто лет будет ещё быстрее. А через двести простого времени вообще не останется - только выигранное или сэкономленное. Мы не можем позволить себе тащиться, а оне могли. Трястись и смотреть, трястись и смотреть. Думать и думать - пусть всего одну, но зато мысль. И каждый из их коней был так же запряжён, как верх-ирменьский. Так же тянул за собой в полную силу повозку и человека.

Мохнатый и душистый

   Из них двоих мохнатый - это шмель. Душистый - цветок шиповника. Одно из самых древних сочетаний, когда-то придуманных на Земле.

   Как и откуда узнаёт шмель цветок на своём пути, неизвестно. Идёт строго на аромат, вычерчивая в пространстве ломаные линии гудящим полосатым телом? Или чувствует биение цветочного сердца? И опускается трепетно. Он бы предложил цветку сердце своё, и целых шесть надёжных рабочих рук в придачу. Но никогда не кружится мохнатая голова, твёрдо помнит: он, шмель, не создан для одного цветка. Он создан для очень и очень многих. И, подержав в невесомых тройных объятиях шиповниковое сердце, он снова летит, кружит, бросается из стороны в сторону, возвращается снова и снова. И, наконец, уносит вдаль что-то очень ценное, не различимое глазом. Огромным и нечутким человеческим глазом.

   Шмель из другого мира с человеком и не подозревает о его существовании, о его нервной и умственной деятельности. Он чувствует рядом со своим полётом присутствие чего-то тревожного, совсем чужеродного, сотрясающего и разрывающего воздух. При этом шмеля оно отчаянно боится. Делает ряд нелепых, неуклюжих, очень замедленных движений, отмахиваясь какими-то двумя громадными частями себя.

   Шмель не знает, что это вторглось в мир. Он раздражённо завывает низким голосом. Он очень не любит встречаться с человеком, особенно возле цветка.

   И когда я ухожу своей дорогой по траве, то слышу за спиной целых два облегчённых вздоха - мохнатый и душистый. И там опять всё хорошо, как было придумано на Земле миллионы лет назад: не человеку раскроет свою душу цветок, не человек расслышит биение его сердца.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Взгляд на марала

   Совсем скоро деревня Шестаково и её окрестности преобразятся. Приедут студенты и научные сотрудники - раскапывать в пластах древних пород сенсационные фрагменты динозавров. Будут худые и коричневые от сибирского солнца, как будто оно египетское. Будут запылённые и усидчивые. Будут бородатые и весёлые.

   Будут лекции, будут экскурсии и мастер-классы. И большой июньский фестиваль, на который съедутся десятки тысяч. Будет большая жизнь. Всё будет.

   Но маралы в это время предпочтут скрываться в лесах. Там воля и травы. Сколько раз летом, когда был случай попасть в Шестаково, всматривалась я в огороженное пространство маральей фермы, но ни разу не показался на глаза ни один представитель.

   Другое дело - весна. Весной долго лежит в лесу снег, и маралы держатся поближе к большим колобашкам сена, специально разложенным на открытых пространствах.

   Никуда маралы не денутся от сена весной. И я даже вооружилась очень сильным полевым биноклем - наблюдать. Но верилось не совсем. Было опасение, что именно сегодня маралы не покажутся, так почему-то всегда бывает. Чудо предпочитает случаться в неожиданный момент, внезапно. А если к нему специально готовиться и вешать на шею бинокль, чудо уходит в леса, в недосягаемые исторические толщи...

   Как всегда, за поворотом на Шестаково, открылось другое пространство. Огромное, ветреное. Здесь хорошо работает машина времени - можно сразу переместиться туда, где время ещё не придумали, где просто жили, грелись у огня. И в такие стылые, пронизывающие до костей дни нога человека предпочитает вообще никуда не ступать. 

   Вот поэтому никого и не было. Нигде. А на пригорке, за рекой многочисленно и непринуждённо расположились маралы. Они и правда никуда не делись от сена, они решили: ладно, пусть чудо будет запланированным. От них, прекрасных, не убудет.

   Маралы были неисчислимы, они не помещались в окуляры бинокля. Иные лежали в коричневой траве, близкой по цвету к маральей шубе; кто-то немножко бродил. А могучий и очень рогатый самец, похожий на предводителя, прямо и твёрдо смотрел в мою сторону. И хоть нас разделяло не меньше ста метров, предводитель на всякий случай наблюдал. Ему было всё понятно и без бинокля.

   Маралы лениво и расслабленно переговаривались. Ветер доносил обрывки их таинственных речей. Мы здесь обсуждали маралов, а они нас - там. Чуть в стороне и поближе к сену, как неподвижное косматое облако, лежало безразмерное овечье стадо, и тоже обсуждало. Веяло из-за реки спокойствием, полной гармонией и правдой - как всё было и как всё должно быть на самом деле. Приятно было очень смотреть на маралов.

   Люди говорят, что в полях здесь, прямо вдоль дороги, ходят вольные, но пугливые косули. Как раз в тот день они испугались и показали только след на снегу - слаженно и аккуратно протоптанную тропинку. Много косуль. Как много маралов. И овец. В пространстве за поворотом, где не преобладают люди.

   А бинокль потом ещё вечером пригодился - смотреть звёзды.

Перпендикулярные следы

   Видела я озеро Пустое во все времена. Видела летом, зимой и осенью. Оставалась весна. И вот такая весна наступила.

   У нас в Сибири с этим словом связаны свои, очень глубинные понятия и ассоциации. На очень подсознательном, интуитивном уровне воспринимаем мы весну. Видим не картину, а молекулы, из которых состоят краски. И хоть озеро лежало, как огромный срез батона, под снегом, как под толстым слоем сливочного масла; и воздушная масса явно господствовала кругом арктическая, несмотря на большое, очень полноценное солнце; и дышало отовсюду только холодом, всё равно это была весна - с первого взгляда.

   В ноябре здесь предупреждали о возможных медведях, а в этот раз намекнули на кабанов. Что-то такое, связанное с мощью, напором, горой диких мускулов и неукротимым движением, было разлито в воздухе. На молекулярном уровне. Ведь медведь, несмотря на арктическую массу, вполне мог уже и покинуть берлогу. Но, говорят, ему от спячки нужно отдохнуть, и несколько суток сначала медведь просто лежит на хвойной подстилке, постепенно возвращаясь в этот мир.

   Да, именно! Наш возможный медведь где-то лежит сейчас на подстилке. И кабаны авось пройдут стороной. А вот цепочка следов на снегу вдоль берега была очень даже реальной и очень дикой. Так, след в след, ходят представители семейства псовых - лисы, волки. Волки... Отпечаток был как у собаки, только большой. Отпечаток был хищный и целенаправленный.

   Следы уходили и ушли вдаль. Не за нами. От нас. А мы оставили в лесу свои человечьи следы, перпендикулярно волчьим.

   Тихо было в лесу, как посреди зимы. Если специально остановиться и послушать - ни звука. Ни птицы. Но всё-таки это была весна.

   Была весна в отчётливых, синих берёзовых тенях. В весёлых разноцветных грибах-трутовиках, расселившихся по всей длине родного ствола, как в многоэтажном доме. В кляксах лишайников на поваленном бурями дереве и мхах на южном склоне пня. В прошлогоднем, но как будто начищенном к празднику стебле неизвестной травы.

   А в избранных, особо пригретых местах тут и там вырывался из-под снега не такой уж робкий пучок травы. И верба уже была серьёзно пушиста.

   И где-то под землёй стояли уже на низком старте многие и очень многие представители мира, в котором живёт по-своему кабан, выходит на простор псовый хищник. И медведь, который на хвойной подстилке отдыхает от спячки и ждёт, когда же мы отсюда уберёмся восвояси.

Голубь видит весну

   Утром всего лишь навсего один голубь будет замечен на карнизе. Первый, созерцательный. Голуби ведь в массе птицы довольно бесцеремонные. Они сбиваются в разухабистые уличные компании, утробно завывают на чердаках, плотным кольцом обступают человека с булкой или семечками в руке, на бреющем полёте хотят снести голову прохожему. Они шлёпают босыми розовыми лапами по лужам, по снегу, как беспризорники. Из клюва в клюв передают легендарные имена всех окрестных кормящих старушек. Наконец, они втискиваются в лёгкие, изящные кормушки, предназначенные для изящных и лёгких. Ворочаются и раскачиваются. Голуби - граждане толпы. Сизая масса.

   И вдруг - один. Утром задумчивый голубь - совсем один. Как самая первая птица в истории, которая видит самое первое солнце первой весны. И птичий глаз одного с ним цвета. Солнце растворяется в птице, а птица - в солнце. Почему-то решено весну начинать именно с птицы.

   Вот голубь и думает. Для него нет ни времени, ни слов. Ни города со всеми его людьми. Зато есть в трубчатых костях напряжённый гул. Есть большие звонкие молекулы нового утра, совсем не похожие на корм. Или это просто другой какой-то корм рассыпали из пакета?

   Заливает свежим и нежным цветом верхушку старого знакомого дома, и она становится похожей на залитый солнцем глаз голубя. Или это я сама становлюсь молекулой, домом, трубчатой гудящей костью крыла?..

   Так проходит одна минута после открытия штор. Явные дела нетерпеливо толпятся за спиной. Да  и голубь уже опомнился. Отталкивается босыми розовыми ногами от жести и грузно взлетает вверх - куда-то к своим.

   Весна всегда начинается с того, чего не было.

Волчий табак

   И вот когда серенький волчок, ухватив за бочок окрестных младенцев, утащит всех по очереди во лесок и под ракитовый кусток ровными рядами уложит, тут и настигнет зверя большая усталость. Младенцев, которые всегда ложатся на краю, много, а волк один. Как тут не сбиться с лап, честно выполняя колыбельные заветы? Не завыть от тяжкой своей доли?

   Утрёт волк серой когтистой лапой пот со лба. Теперь бы приободриться. Ведь полдела только сделано: на рассвете нужно будет всех до единого по домам разнести, потому что пропетые на ночь родными голосами истории должны закончиться непременно хорошо. Вот и приходится вертеться.

   А природа не зря создала эти коричневые, будто присыпанные манной крупой пухлые грибы. Если хлопнуть по такому шару резко, поднимется дымное облачко, но не дым. В народе говорят: волчий табак.

   Волк твёрдо знает из произведений классической литературы, какое значение имел в жизни героев нюхательный табак. Знает слово "понюшка". Это значит: взять щепоть из табакерки да и загрузить в каждую ноздрю; вдохнуть умело и сосредоточенно. Чихать раз сто или двести, после чего успокоиться или, наоборот, почувствовать прилив бодрости - кому что желательно.

   Волку необходимо и то, и другое. Но нет у него ни щепоти, ни табакерки. Погружает он просто в гриб усталую серую морду, в чащу идёт чихать, чтобы не разбудить ненароком спящие под ракитой ровные ряды. А потом и сам тихонько устраивается с краю - до рассвета.

   Жаль, что в пору колыбельных песен детям ещё не настолько дан язык, чтобы они могли рассказать волшебные свои сны: будто сбылось предсказание, и носил их в лесок серый волчок; сам нюхал табак, как описано у Пушкина, Гоголя и Льва Толстого. И чихал, чихал, думая, что никто не слышит. А мы не спали, всё слышали и над волчком хихикали.

   Не смогут колыбельные дети так рассказать. Потом они станут взрослыми, пойдут бродить по лесам. Встретят в траве странный, коричневый, будто манной крупой обсыпанный гриб. Хлопнут по грибу, и взойдёт облако. Как будто уже однажды было такое... Но где? Когда?

Нет, не помню...

   Так и уходят домой. Спать ложатся обязательно у стенки, хоть коленки и упираются.

И не видят никаких снов.

Закрыто навсегда

   Осень напомнила о том, что в мире есть полярные совы. Осень напомнила про сову одну, с которой мы встречались когда-то по субботам. Далёким теперь уже субботам. Но я отлично помню, как однажды во время просмотра "АБВГДейки" честное слово, на котором держался мой молочный зуб, вдруг оборвалось. И зуб стал отдельным, остался в руке. Это так странно.

   Но вот вернулся из школы брат-третьеклассник, и я как была, прямо с дырой от зуба, поехала с ним на станцию юных натуралистов. Стояла в мире очередная хорошая суббота.

   Юным натуралистом, собственно, был брат - к тому времени уже автор серии приключенческих книг. А я так, приложение позднего дошкольного возраста. Тогда младшие постоянно увязывались за старшими, а родители только напоминали: чтобы за руку держал, на всякий случай. Но я и без руки ни разу не потерялась.

   Ехали несколько остановок на автобусе. Помню осень, листья. Поднимались на крыльцо старого деревянного дома с огромными окнами. Шагали прямо с холода в особенное, тесноватое, очень уютное тепло. Полы там были деревянные, крашеные, не идеально горизонтальные. Чувствовалось близкое присутствие зверей.

   В первой комнате лежали на столах шахматы, шашки, настольные игры. Но поскорее хотелось в другую комнату, к сове. Сова была гвоздём на фоне всех остальных жителей: кролик, морская свинка, канарейки и попугайчики... Сова была обтекаемая, похожая на молочное изваяние, надменно смотрела круглыми глазами. Особенно нравилось, как непринуждённо она вертит головой вокруг своей оси. У меня так нипочём не получалось, я пробовала много раз.

   Так сова и запомнилась. А вот чем на станции юных натуралистов занимались, сейчас не скажу. Наверное, старшие ухаживали, меняли, кормили. А увязавшиеся, вроде меня, смотрели, учились. Потом по осени возвращались домой, а суббота всё длилась. И до новой субботы и совы предстояла целая бесконечная неделя...

   Я увидела в октябрьском парке куст снежной ягоды, и это белое вдруг напомнило то. И как я тогда ни разу не потерялась. Заглянула в телефон, как в другой мир, набрала слова. Оказалось, что и дом тот жив, обветшал, но жив. И такого же точно цвета. И крылечко с дверью, за которую больше нет хода. Потому что про мою станцию юных натуралистов теперь написано: закрыто навсегда.

   Закрыто навсегда. Но зато я оглянулась. Как будто у меня получилось так, как раньше не получалось - головой вокруг оси. Как у той совы в очень тёплой комнате.

Ефим

   Очень расстроился Гекльберри Финн, когда от его неловкого щелчка паук улетел прямиком в свечное пламя. Обмер Гекльберри: убить паука - примета хуже не бывает. Так оно потом и вышло. Хоть и повернулся немедленно Гекльберри три раза на каблуках, и клок волос ниткой перевязал. Не помогло. Нельзя трогать пауков.

   Об этом я помнила твёрдо, когда обнаружила прямо на своём рабочем столе маленького, изящного, ни в коем случае не насекомого представителя. Вероятно, проник он сюда с улицы в приоткрытое окно, да и решил остаться. Всем известно, что появление паука в доме - добрый знак. Паук означает, что в доме хорошая энергетика и благоприятная атмосфера. Не зловредное он существо, мистическое. Тихое и мудрое.

   Поэтому я ничего и не стала делать. Пришёл - живи. Угол сам выберешь. Забыла про паука.

А через несколько дней заметила, что он околачивается возле кухонной раковины. Тот самый. Эй, паук! Ты часом не заблудился? Здесь свет, шум, брызги. Не хочешь ли в уютный и тихий цветочный горшок?

   Но паук не хотел. Он оказался прыгуч и в руки не давался. Уклонялся, ускользал. Неуловимый и очень хрупкий. Одно неосторожное движение - и превратишься в Гекльберри Финна.

   Потом удалось всё-таки заманить паучару на лист бумаги, отправить к живому дереву. Не понравится - фикус по соседству, есть и драцена. Я забыла про паука.

   Прошло десять дней или две недели. И однажды утром я увидела, что возле кухонной раковины снова и как ни в чём не бывало околачивается тот самый. Но теперь мы были слишком хорошо знакомы, и слово "паук" не передавало сути. Оно было слишком мелким. А паук явно был личностью. Мне показалось, что он Ефим.

   Эй, Ефим! Теперь-то я знаю, что ты не заблудился, ты шёл к цели. Шёл, преодолевая квартирное пространство, непонимание мира и ужас белого листа. Пробирался тёмными ночами, таился, верил. Достиг! Почему именно это место? Не потому ли, что оно своё?

   Уважать я стала Ефима. Навеки оставила его в покое. Если пришёл в мой дом - живи, как хочешь, где хочешь и зачем хочешь. Вместе зимовать будем.

Утиное содержание

   Мощно и непринуждённо перебирая под водой лапами, утки на всякий случай отошли от берега подальше. Слаженно двинулись утки прочь. Чтобы никто не догадался, в какой именно из них таится яйцо с кощеевой смертью. А в какой - не менее весомо - расположился писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Таково для меня испокон веков утиное содержание.

   Кощей пугал не очень. Потому что был предсказуем в своих действиях и однообразен: похищал Василис и зачем-то хотел на них жениться. В его облике - золотая тяжёлая цепь на чахлой груди, на лысой голове хищная зубчатая корона, на пальцах перстни в виде черепов, испепеляющий взгляд - решительно во всём кощеевом облике было всегда что-то комическое, карикатурное. Таких всегда побеждают, несмотря на бессмертие. А Василису забирают себе.

   Именно так всегда и случалось, а потому - нет, не страшно. Другое дело Мамин-Сибиряк. Не страхом, а какой-то тяжёлой, серой, как шейка, тоской веяло от его рассказа, который обязательно входил в программу по литературе для начальной школы. Была невыносима история про то, как беспомощную утку со сломанным крылом родственники бросили зимовать одну. Читай: на верную гибель.  Ведь озеро с каждым днём всё больше замерзало, а лиса приходила на край полыньи каждый день, караулила, примерялась. И сердце леденело как озеро. Сжималось.

   Потом всё закончилось хорошо. Старик Акинтич забрал Серую Шейку зимовать к себе в тёплую избу. Но ликования не было. Нет, не было. Не было ясности и торжества, как после победы над Кощеем. Была смутная печаль, как почти во всех историях про настоящую жизнь, не сказочную. То, что невозможно и не нужно объяснять словами.

   У меня и набор игрушечных фигурок был: старик с ружьём и в ушанке, снять которую было нельзя, а хотелось; красная тягучая лиса, маленькая уточка и белый зайка-любимец. Но я никогда не играла в "Серую Шейку", присоединяла зверей к другим игрушечным компаниям, а старик обычно простаивал. Вроде как никто и не улетал, и не бросал.

   Потом все они потерялись в переезде. Или их отдали кому-то младшему. Но до сих пор внутри любой встречной утки нет-нет да и шевельнётся кощеева игла, а игла другая кольнёт прямо в душу. Хоть я и знаю точно, что эти-то, с мощными лапами, совсем скоро благополучно улетят в те края, которые теплее наших. И вернутся весной, и всегда так будет. Об этом даже и писать не стоит.

Лошадиная песнь

   "А вы знаете, как переводится "Лашате ми кантаре?" - спросила подруга, которая после первого курса перешла на ин.яз. 

   Насчёт "кантаре" мы сообразили быстро, учили латынь. Петь. Что касается "лашате"... "Лошадиная песнь!" - сказали почти в один голос. Кроме латыни, мы были в то время, ещё и очень остроумными.

   "Все так переводят", - засмеялась наша подруга с ин.яза.

А значит, что-то в этом есть. Во всяком случае, лошадь хочется именно воспеть. С неменьшей силой воспеть коня. Разгуливает ли он на деревенском просторе, бродит ли в пустом манеже конно-спортивной школы. Гнедой и независимый. Такой стройный, грациозный, что требуется время: понять про коня. Что конь утрачен. Для большинства людей в мире конь абсолютно закрыт. И даже внушает опаску: если близко подойдёшь, обязательно ударит копытом.

   Как будто коню делать больше нечего.

Конь утрачен как древнее знание. Посмотрит он на глазеющих людей и отвернётся. Как будто никогда и не были заодно. Не спешили гонцы с дурной или доброй вестью. Не растили руками хлеб.  Не летали на птицах-тройках туда, где не дают ответа.

   Да ведь можно самому придумать ответ, и не один. Пока мелькают вёрсты полосаты - одну думу думаешь; можно даже в стихах. Остановился коней переменить - другая дума настигает. Про станционного смотрителя и дочь его Дуняшу. Глядишь - и готово классическое произведение литературы. 

   А то можно ещё поехать из Петербурга в Москву. За две недели вполне управишься, и снова шедевр истинный готов, на радость девятиклассникам всех грядущих поколений. На "Сапсане" за четыре часа нипочём не управиться. Ни деревеньки не разглядеть в окно, ни человеческой истории. Некогда стало писать шедевры. Нужно добраться побыстрее из пункта А в пункт Б, и там уж начнётся настоящее путешествие. Только присматриваться всё труднее - дней-то мало, нужно отдохнуть как следует. 

   Коня утратили. Разучились петь лошадиные песни.

В горошек и в горох

   Широко раскинулось над Новосибирском бабье лето. Хоть несколько всего дней, а бабье, без сомнения. На солнечной стене кирпичного дома столько столпилось божьих коровок, что становится тревожно за всех коровкиных божьих детей, которые где-то там на небе в доме одни. А вдруг пожар? Мы так пугали в детстве нарядных доверчивых жучков: "Божья коровка, лети-ка домой. Там на небе пожар, твои детки одни." И не было случая, чтобы после этих слов коровка резко не взмыла в синеву с протянутых пальцев. Как будто вспомнила внезапно про невыключенный утюг или оставленные в доступном месте спички.

   А тут сидят сиднем. Греются. Не поддаются на глупые страшилки, пользуются критическим мышлением. Да и выросли уж давно дети всех моих божьих коровок, и нет их дома.

   Бывало ещё, что просили у горошковых созданий хлеба: "Божья коровка, улети на небо, принеси нам хлеба. Чёрного и белого, только не горелого." И снова коровка резко взмывала в синеву с протянутых пальцев. Правда, хлеба так ни разу и не принесла. Но, может быть, мы просто не видели и не могли взять её хлеб?

   А тут сидят сиднем. Греются. Не реагируют на хлебный запрос. Хотят одного: чтобы все заклинатели божьих коровок шли своей дорогой - к детям одним или в булочную. А их бы, коровок, оставили в покое на тёплой кирпичной стене, не закрывали бы солнце уже перевалившего за равноденствие дня.

   Неудивительно было встретить в этот день, наравне с коровками в горошек, целую корову в горох. И как-то связаны были те горошковые души с этой гороховой. И с моей - обыкновенной. Только я пока не знаю, как именно. Не придумала ещё такое заклинание.

Жители лета

   Почему-то кажется, когда приходит очередное лето, что на этот раз оно точно никогда не закончится. Те, прежние, заканчивались, а вот это - навсегда.

   Лето будет бесконечно своими закатами, зноем, запахом разнотравья, внезапными крупными дождями. Прочной зеленью, на фоне которой сменяют друг друга поколения цветов, ягод, яблок. Никогда не подводят многодетные кабачки. Домой их несём спокойно и уверенно, как носят, должно быть, поросят с рынка. И даже свежая, в неокрепшем мундире, картошка, не даёт усомниться в бесконечности летних дней.  И заметно покрасневшая рябина не предвещает неотвратимых перемен. А потом...

   Вдруг столкнёшься лицом к лицу с божьей коровкой, которая замерла на подоконнике - думает, как сюда попала и как теперь выбраться. А выбраться необходимо, ведь там, на небе, остались одни божьи телята. Вот, смотри, открываю окно.

   Почему-то коровка в горошек, а не картошка и кабачки станет последней каплей. Будет означать, что не вышло и на этот раз. И лето закончится.

   Лето пройдёт. И пройдут все его милые жители: яркий гриб в сосновом лесу; довольно прыткая толстая жаба с древними глазами; поразительная гусеница, ненасытно поедающая пастью лист, но именно поэтому будущая бабочка. Давно уже бабочка - где-то там, в глубине бесконечного лета, которое почему-то снова прошло.

Отколоть всё лишнее

   Туман был намазан толстым слоем на Енисей, как лёгкое, пухлое масло. От этого казалось, что река лежит неподвижно, как бесконечный королевский бутерброд. А чтобы мир казался ещё белее, по другую сторону дороги встала мраморная гора. У её подножья были разбросаны причудливые куски, похожие на колотый сахар.

   Если стучать мрамором о мрамор, выйдет очень аппетитный звук. Выйдет мысль о первом человеке в мире, который догадался отколоть от дикой мраморной глыбы всё лишнее и достать из неё на белый свет прекрасное творение. Как будто не из камня сделанное, а из живого материала, только вечного. Наполненного мягким внутренним светом.

   И вот прямо здесь, в этой горе, томятся многие непроявленные творения, терпеливо ожидая своего мастера. Может, когда-нибудь и дождутся. Но пока здесь обосновался экстрим-парк "Мраморка". Говорят, что где-то там на скале, прямо над бездной, подвешена кровать, на которой всякий желающий может провести ночь. Почти как у Пушкина, только без царевны и королевича Елисея. Так ведь у Пушкина - сказка, а здесь - за отдельную плату экстрим.

   Долго перебирала я белоснежные обломки. Выбирала, какой из них увезу домой, на память. Моя слабость и моя привычка. Куски попадались большие и малые, и нужно было дождаться такого, который сам попросится. Нужно угадать.

   Попросился весомый, поблёскивающий на сломе, как иней. Хорошо встал он потом на книжную полку, уверенно. Как вечный осколок того белого утра.

   И дорожка там была бело посыпана мелкими мраморными камушками, похожими на конфеты парварда. Не мог, не имел права не появиться на той дорожке откуда ни возьмись совершенно непроницаемый чёрный кот. Знал кот, что смотрится, можно даже песню не заводить. Почти как у Пушкина. Только у Пушкина - сказка, а здесь - сувенирная лавка и кофе с собой.

   А я -  первый человек в мире, который догадался: если встала на твоём пути неясная глыба, отколи от неё всё лишнее, и получишь Пушкина. Который знает всё.

Кот поднебесный

   Собака, хоть и Умка, хоть с годами и очень Умка, но кот Платон иногда доводит её до безумия. Специально. Ходит под самым носом по забору взад и вперёд, взад и вперёд. Взад и вперёд с отрешённым видом. Специально. И Умка тогда уже не помнит, что принадлежат они с Платоном к одному дому и к одному хозяйству. Умка в эти минуты относится исключительно к семейству псовых. Очень и очень псовых. Но не только инстинкт владеет ей, а какая-то вековая, глубинная, подсознательная неприязнь. Платон её бесит, бесит!

   И однажды настанет день и час, и на улице праздник. Калитку, за которой обитает Умка, как следует не прикроют, и Умка вырвется, вырвется в огород. Целенаправленно туда, где под кустом смородины дремлет, как барин, послеобеденный Платон. За несколько секунд до броска он почует недоброе, помчится, обхватит лапами телеграфный столб и полезет, цепляясь когтями, на самый верх. Сядет и замрёт с выпученными от страха глазами.

   Выражение лица Умки в этот момент будет не человеческое, а сверхчеловеческое: мы, люди, на такие искренние и сильные эмоции давно уже не способны. Говорят, что звери не умеют улыбаться. Умеют, умеют. Иногда очень злорадно.

   Итак, Платон замрёт безмолвно на столбе. Даже когда Умку обнаружат и уведут на место, он останется на всякий случай недвижим и безмолвен. Как будто не инстинкт, а имя полностью овладело Платоном, и принадлежит он не столько к кошачьему, сколько к философическому семейству. И нам не дано узнать, какой мир открывается перед ним со столба. И что он в этом мире видит.

   Когда Платон забрался на столб впервые, его хозяева очень испугались, и даже хотели вызвать спасателей: помогите, член семьи загнал другого члена семьи в очень высокое и ненадёжное место. Но, пока решали, член семьи кот спустился на землю ловко и непринуждённо.

   Спустился он и во второй раз. И в третий. Спустился, когда посчитал нужным, не поддаваясь ни на какие призывы и уговоры. Не обращая внимания на встревоженный хоровод вокруг столба, он смотрел и смотрел в даль. И высоковольтные провода передавали кота поднебесного на все четыре стороны.