Просто есть

   Известно, что некоторые народы в некоторых странах уже с мая перестают есть прошлогоднюю картошку. Картошку тёмную, накопившую в себе тяжёлую энергию и скуку пережитой зимы, картошку пожившую и полежавшую, печальную, как дух земляной.
   Мне бы тоже не хотелось есть такую уже с мая, но наша страна - не некоторая. И только ближе к концу июля, где-то в эти дни, на большей части территории начинается первое движение, первая проба.
   Желательно в этот миг очутиться в настоящей деревне. По моему глубокому убеждению, всякий русский человек хоть раз в жизни должен очутиться в деревне. Только в деревне можно понять, что в жизни никогда ничего не меняется, и она бесконечна. Нам ведь это близко - когда бесконечно и ничего не меняется.
   Уж в детстве русскому человеку без деревни обойтись никак нельзя. В идеале - гладить лоб коровьего сына и мелкие, игрушечные его рога, принимать как норму жизни крик петуха и дым из трубы. В самом конце июля видеть, как отправляется в огород вооружённый вилами кто-то взрослый. Как Нептун в зелёное овощное море. Идёт он с вилами мимо зонтов укропа, мимо высокой огуречной грядки, мимо оперённого лука и усатой клубники - туда, где трепещут на ветру ласковые картофельные волны, до самого заборного горизонта.
   Кто-то взрослый критически выберет подходящий куст. Где-нибудь аккуратно, с краю. Примерится вилами - и вот уже лежит поверх земли юное и светлое картофельное семейство, и тёмная сморщенная их прародительница - в центре. Самое наглядное из всех пособий, доказательство бесконечной и неизменной жизни.
   Тёмную прародительницу бросят в кучу для перегноя, нежное и наивное семейство заберут с собой. Может, ещё один куст? Может, и куст.

Кузнечик дорогой

   Ясно, что без Ломоносова не было бы Пушкина, А без Пушкина не было бы всех остальных. И теорию трёх штилей Ломоносов раньше всех открыл, и доказал на личном примере преимущество ямба перед хореем. А то, что было до Ломоносова, читать совершенно невозможно даже филологам, не говоря уже о простых смертных. Да и самого Ломоносова вот так возьмёт и будет читать для души кто-то немножко безумный. Как и Пушкина, и всех остальных.
   Но стоит только увидеть на розе какого-нибудь свекольного цвета спокойного, отрешённого кузнечика, которому вообще до лампочки и ты, и весь твой большой наставленный телефон, и весь твой богатый внутренний мир - в этот самый миг на ум идёт не Пушкин и все остальные, и уж тем более не детская песенка про представьте себе, а идёт он - величественный и разносторонне гениальный Ломоносов. "Кузнечик дорогой, коль много ты блажен..."
   А кузнечик сидит себе дальше - именно блажен и счастьем одарен.
Как же я люблю эти стихи! Больше никакие из всего, что было до Пушкина, не люблю, только эти. "Ты скачешь и поёшь, свободен, беззаботен, Что видишь, всё твоё..."
   Запомнить это стихотворение гораздо легче, чем его название: "Стихи, сочинённые на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же".
   Я представляю себе сидящего в тряской карете великого человека в неловком напудренном парике, в кружевных манжетах, которые мешают записывать на ходу торопливо пришедшие на ум строчки. Ломоносову пятьдесят, по тем временам он стар, он уже раньше всех всё открыл и смертельно устал бороться с чиновниками и невеждами. Устал просить о подписании привилегий для академии, в нём осталось мало ярости, но всё-таки она ещё осталась, поэтому он едет и едет, пишет и пишет про дорогого кузнечика, который ни о чём не просит и никому не должен.
   Кузнечик дорогой... А потом уже будет Пушкин и все остальные.
Но кто знает, что за дела творятся в том насекомом, недоступном для нашего ума царстве?          Может быть, кузнечик на свекольной розе отрешён не просто так. Он тоже раньше всех всё открыл, и теперь он устал, и слагает в своём зеленом уме: "Человечек дорогой..." А дальше никак нейдёт, и он бросает на середине строчки, и начинает воспевать свекольную розу и знакомую бабочку - как она крылышками бяк-бяк-бяк-бяк.

Роса-небеса-чудеса...

   Есть слова, которые не нравится как звучат. Совсем простые,нейтральные, а раздражают. Например слово "росные", и все сочетания с ним. "Выйдешь на утренней зорьке в росные поля!" Представляется признанный писатель-почвенник, или - что совсем ужасно - признанный поэт-почвенник, которые и правда вышли в поле, высоко поднимая ноги, чтобы как можно меньше их промочить. А потом вдруг увидели тихий, нежный, молочный мир. И остановились, не зная, куда себя деть в этом мире. Чувствуя, какие лишние в этом мире все их движения, дела и мысли. Всем сердцем понимая непомерное своё одиночество, от которого хочется вдыхать глубоко и поспешно матовый драгоценный воздух.
   Становиться бессильным оттого, что нет в мире даже примерных слов, которые объяснят жизнь этих трав, и ноги в сапогах, и сонное царство облаков, и своё угловатое присутствие в этом мире: прихлопывание комара, растирание в ладонях полынных листьев, нечаянное свидание с белым грибом...
   Пусть уж будут хоть "росные поля". А если совсем растеряешься, пусть будут духмяные. Но даже в минуты полной своей растерянности и бессилия я клянусь никогда не употреблять этих слов.
   Да и не испытывала я в своей жизни никаких росных полей. А испытывала я одну травинку осоки - запотевшую, как бутылка лимонада на жаре, шершавую даже при самом лёгком прикосновении, открывающую чистый и влажный, самый зелёный в мире цвет.
   Испытывала я сизые и толстые листья ещё не завязанной в кочаны капусты, всегда продырявленные каким-то неуловимым вредителем. Хрустящие даже на вид. На таких листьях собиралась самая лучшая, самая приятная и милая роса. Сначала хотелось долго смотреть на маленькие солнечные шарики, потом хотелось гонять их по листу, как ртуть, про которую я только читала, но в жизни никогда не гоняла. Потом круглую росу хотелось осторожно выпить с толстого и дырявого сизого листа. Выпить, очень неудобно изогнувшись и ожидая чего-то волшебного: что я научусь понимать язык зверей и птиц, или хотя бы кузнечиков; что сделаю лето вечным хотя бы ненадолго, а вон ту ягоду - красной, и вон ту ягоду, и яблоко... Пусть, в крайнем случае, роса от дырявой капусты будет какая-то необычная на вкус, пусть хоть сладкая.
  Но роса всегда оказывалась обычной ночной водой. Природным явлением, которое объясняется настолько научно, что лучше вообще ничего не объяснять.
   Да, лучше вообще ничего не объяснять. Лучше сидеть в набирающей тепло тишине и наклонять продырявленный сизый лист, следить за точным и послушным движением живого таинственного шарика. Перекатывать внутри себя пустое "роса-небеса-чудеса" - как будто не осталось вовсе никаких слов, которыми можно объяснить своё угловатое присутствие в этом мире.

Дымный мир

   Солнце выглядит так, как будто надо мной вместо неба открылась огромная иллюстрация сказки Корнея Ивановича Чуковского: солнце красное, солнце краденое. Только камера телефона никак не хочет отражать эту краденость и страшную сказочность, отказывается запечатлевать природу в таком виде. Круг выходит бледный и непоразительный, а на самом деле смотреть на него жутковато. Всякие приходят в голову доисторические мысли - как упал однажды гигантский метеорит, как поднял тучи пыли, и динозавры, вывернув длинные свои шеи, смотрят с тоской на меркнущее солнце. Понимают всем своим маленьким мозгом, что пришёл их господству на Земле последний час.
   Во время такого солнца поверишь даже версии с метеоритом. Страшное, красное на закате солнце, как будто оно последнее; безумный космический глаз.
   Так в Сибири летом горят огромные леса. Огромные пространства заволокло слабым, рассеянным, но каким-то очень постоянным, устойчивым дымом. Каким-то безнадёжным, тоскливым дымом. Весь мир от земли до неба просматривается смутно, как будто через лист кальки. Дни переложены дымом, как ценная коллекция, как фотографии на память, как подарочное издание по изобразительному искусству. Только калька никак не перелистывается, и картины приходится рассматривать без деталей, в общих чертах. Ещё одно простое маленькое лето в огромной Сибири, полной огромных горящих лесов.
   Мир потерял перспективу, в нём больше нет горизонта. В нём есть мёртвые чёрные километры, километры... Дымный мир, краденое солнце. Вечерами расплывчатые пятна уличных фонарей и чужих окон в белёсом мареве. Не очень страшном, если точно знаешь, что до беды ехать поездом половину суток. Очень страшном, когда представляешь себе мёртвые чёрные километры и километры всего в половине суток езды отсюда. Когда представляешь, как медленно растёт на этом месте новый лес - целую человеческую жизнь или дольше.
   Блики солнца, которое пытается пробиться к людям, сквозь дымный мир, похожи на свет электрической лампочки - изобретённый, искусственный, фантастический. И я думаю о том, что ведь и во времена динозавров с малым мозгом были лесные пожары. Тайно тлели, а потом вдруг вырывались на волю и сметали всё  - мгновенно и беспощадно. И во времена первобытных с мозгом побольше, не умевших добывать огонь, тлели и вырывались. И всё это равнодушная природа что-то взвешивает на своих вечных весах. Тогда почему мне кажется, что во всех дымных мирах нашего времени виноваты люди - гордые своим господствующим мозгом и своими не очень длинными шеями, которые никак не вывернуть вослед навсегда уходящему солнцу?

Слабосолёные и малосольные

   

   Про желанную рыбу, например, про сёмгу, говорят без ударения, задумчиво, как будто шепчут: слабосолёная. Всё равно что слабосильная. Не созданная для грубого земного, а созданная для подводного, текучего и глубинного. Созданная не утруждать нежное и благородное тело своё, а только плыть, плыть... Немножко глубже, немножко думать - о бренном, о сущем, о вездесущем. Нечаянно угодить в сети, ничего не понять, да и не нужно, не очень-то и хотелось. Предстать ленивой и слабо ко всему относящейся, и солёной слабо.

  Рыба слишком беспредельна, чтобы тосковать по своему маленькому океану. Вот что мы думаем про сёмгу. Слабо думаем, но как уж получается.

   Другое дело огурец. Шептать и мечтать над огурцом? Не для того родились мы на белый свет. Некогда ведь мечтать. Остановись, лето! 

   Но лето не остановится, лето катится своим чередом - мелькают красные и жёлтые солнца, полные и половинчатые луны. Давно уже прошли дни первой и хрустящей огуречной радости, когда свежих хочется всегда. Новых, пупырчатых, целых и разрезанных вдоль и поперёк  хочется. Чувствовать их присутствие даже с закрытыми глазами, уноситься мысленно к самым лучшим своим дням.

   Хочется свежайших прямо с грядки, с грядки своего человека. Их ждёшь всякий раз как явления природы. Настойчиво заглядываешь под шершавые листья-плети. Ну, что? И вот уже вам колючий, удивительный, безупречно зелёный, как будто самый первый на земле огурец.

   Наслаждайтесь колючим и робким, пока огурцы не повалили толпой, вёдрами и тазами. Пока не повалили отборные, среди которых непременно затешутся упущенные и запущенные второгодники-переростки, глупые и усатые. Хватит, невозможно. Видеть не могу огурцы!

   А давайте затеем тогда малосольные в самой большой кастрюле.

Малосольный. Это слово не шепчут, как будто просят прощения или объясняются в любви. Им бьют прямо в темя - как солнце в июле. Им бьют прямо в сердце - как словосочетание "с горячей картошечкой", про которое здесь говорить больше ничего не буду, ибо мочи нет.

   Когда надоели свежие, заведите малосольных. С укропом, с чесноком, со смородиновым листом, и со вторым листом - хрена. И чтобы делать не на скорую руку, как подговаривает интернет, а способом старинным, с кипятком и солью, настоянным на ожидании, на крепком и надёжном круговороте вещей в природе.

   Проверить сразу утром - как там малосолен малосольный? В самый раз малосолен и светел.

Маленькая пауза между бодрыми свежими и окончательно солёными - зимними, плотно спящими, закрученными крепко и внимательно. Ещё не на зиму, но уже не на лето. Что-то такое, чего всегда человеку мало в мире, как бы ни была велика кастрюля, выстланная изнутри перинами того и этого листа, и в придачу зонтами укропа, с маленькой горошиной чёрного перца на самом дне.

...горьку ягоду я одна

   Читаем с Игоряном опять Юрия Коваля: "В деревне гоготали гусаки, из мешков сдержанно им отвечали. Было воскресенье, из-за сарая доносилась песня:
                                               Сладку ягоду ели вместе,
                                               Горьку ягоду я одна."
  А почему она ела горькую ягоду одна? А зачем? А какая горькая? Ядовитая? Волчья? А как она её ела и не отравилась? Можно ведь было выбросить горькую ягоду, почему она не выбросила? Наверное, больше никто не захотел с ней есть горькую.
   Вот как объяснить, что одна и та же ягода может быть и сладкой и горькой? Что ключевое слово здесь "вместе" - неуловимое, тонкое "вместе", такое естественное, когда о нём не задумываешься, и оно как воздух - везде. А когда воздуха нет, приходится дышать не лёгкими, а тяжёлыми. Только своими собственными тяжёлыми. И ягоду есть.
   Моей, конечно, главной ягодой всегда была клубника-виктория. Такая громадная, что её нужно кусать по частям. Приникшая всей богатырской тяжестью к сырой своей матери-земле в такой глубокой и тайной тени, что вообще непонятно, как ей там удалось покраснеть. Но мир был вместе со мной и полон чудес. В мире и клён был до неба, и сахар колот, и что-то вечно зрело для меня в самой густой тени.
   В маленький бабушкин город мы приезжали ночью. Наш древний плацкартный поезд медленно продирался через густой лиственный лес прямо навстречу счастью. Июньские ночи неглубоки, я знала, что очень скоро настанет утро, и я увижу всеми своими глазами мёртвый тополь с единственной живой веткой, и размытый дождём золотой песок, усеянный драгоценными белыми камушками, и самую сладкую в мире ягоду, у которой один бок будет ещё белый, но это совершенно всё равно.
   Я буду сначала смотреть с настоящей радостью, настоящим удивлением и настоящим нетерпением на свою первую ягоду в это первое утро. И весь мир будет вместе со мной - преданный, умный, вечный. Я помню все его звуки и запахи - и как страшно было смотреть в глубокий студёный колодец, и какие огромные ватрушки из "Кулинарии", и как высоко и прочно стоит на горе дом под красной железной крышей...
   И как мучительно не хотелось уезжать, когда приходил неизбежный срок. Кажется, больше никогда в жизни не испытывала я такой свинцовой, молчаливой и безнадёжной тоски - когда выпиваешь напоследок кружку компота из зелёного крыжовника, который в компоте побледнел и стал цветом похож на моё платье; кружку нахального и свободного компота напоследок, и вот уж пора на вокзал. И снова пойдут за окном леса - в другую, противную сторону. И мой мир будет потихоньку отставать, он будет покидать меня так, как будто совсем ничего в нём не осталось, ничего совсем. И домой я уже приеду одна, без мира. И потом ещё какое-то время он не решится ко мне подойти.

Мёд

   Если очень долго смотреть на пчелиные соты, могут появиться серьёзные мысли о том, что у пчёл есть ум. Настоящий прямо есть мозг в их маленьких пушистых головах, прямо с полушариями, одно из которых отвечает за логику, а другое за творчество. И работают эти полушария в равноправном и бесперебойном режиме. И мозг этот очень сильный. Может быть, даже сильнее человеческого.
   Потому что человека сначала должно озарить. После многих поколений трудного поиска и догадок какому-нибудь одному гению должно упасть на голову яблоко, а пчёлы изначально с яблоком на голове, от самой природы. Они все гении. Сразу знают, как построить серию абсолютно правильных шестиугольников и равномерно заполнить их всем самым ценным, что есть в наших лесах и полях. Как будто так и надо.
   Это не пчёлам нужно идти в люди учиться геометрии, химии, делу инженерному, а, наоборот, людям бросаться в лапы к пчёлам: ужальте, но выучите.
   Пчёлы были высокоразвитой цивилизацией уже в то время, когда косматый первобытный, не умеющий даже добыть огня, впервые запустил свою мощную и немытую лапу в таинственное дикое дупло, а потом удивлённо и довольно прорычал соплеменникам, что здесь добыча, пожалуй, не хуже других добыч. И теперь нужно придумать совершенно новое слово для её обозначения.
   И в малой ещё, неповоротливой и тёмной извилине вспыхнул очередной свет. Ведь как-то нужно было назвать это густое тягучее золото, этот новый вкус, от которого пришли в восторг все первобытные женщины и дети - потом, когда в первую очередь до отвала наелись охотники,  с не очень изящными ещё, не заботливыми и не благородными умами, с липкой сладостью на мохнатых губах, не умеющих ещё выражать такие сложные чувства, как боль не от раны и тепло не от звериной шкуры или огня.

Между тучами и...

   Если бы туча сделалась ещё хоть немного чернее, то коршун, в любую погоду высматривающий с высоты своего полёта цыплёнка, слился бы с ней. И стало бы неотличимо, где эта гроза, а где та, и скоро ли грянет буря. Но туча уже не может почернеть сильней, туча на пределе своих природных возможностей. И плавный коршун будет царить в ней до первого грома.
   Но пока стоит в мире страшная тишина - такая страшная, что дворовая собака, названная в честь первой в мире собаки-космонавта Белкой, обрывает свой ошейник и просится в дом, к людям. Чтобы хороший хозяин не выпустил её в такую погоду.
   Но космос давит, наваливается, клубится генетической памятью, пугает тишиной, тёмным следом ошейника на белой собачьей шее.
   Всё это очень грозно. Но, может быть, ещё пройдёт стороной. Не бойся, собака, пойдём. Но не идёт умная собака, чует. Коршун смотрит сверху двухсотпроцентным зрением; кто не спрятался, он не виноват.
   Тёмная туча вонзается в последнее светлое небо под прямым углом, лежит как Египет на карте мира. И тысячи лет подряд непонятно людям, надолго ли, всерьёз ли уходит от них светлый Ра, почему и за что? Но Ра молчит, Ра ускользает, Ра что-то устал сегодня. Вы уж как-нибудь сами там давайте, люди. Собаки, давайте и коршуны.
   Как-нибудь сами, люди, стойте, провожая светлое, подняв свои удивлённые лица, свои восхищённые и слегка испуганные лица. Прячьте в утёсах свои пингвиньи тела и лебединые свои песни. Семь чувств испытайте, коротких и длинных, гром и шелест, шёпот и восторг. Испытайте мир мгновенно прибитой пыли, которым хочется дышать и дышать. Мир умытой клубники и полных водосточных труб.
   Предельный мир, который и на этот раз не обойдёт стороной - как хороший хозяин, как великий охотник, как вечный вопрос древних людей на карте мира.

Дело птицелова

   Может быть, даже все знают песню "Птицелов" в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Или многие. Или многие в том времени, которое очень удачно выбрало свой прекрасный и светлый дуэт.
   Хоть "Птицелов" явно не стоит в первом ряду популярности вместе с "Александрой" и "Под музыку Вивальди", и "Большим лошадиным секретом", и "Со мною вот что происходит", и "Никого не будет в доме", и... Короче говоря, эта песня для тех, кто первым сливочным глотком не напился и хочет ещё. Одна из лучших - и как она сделана, и как исполнена, и слова. Татьяна и Сергей Никитины всегда отличались высочайшей культурой при выборе литературной основы для своих песен. И автор стихотворения "Птицелов" Эдуард Багрицкий тоже ведь никогда не стоял в первом ряду популярности и знаковости, как-то его всё время закрывали своими спинами лучезарные коллеги, и он как будто оказывался всегда на скамейке запасных.  Хотя половины взгляда вполне достаточно, чтобы понять: Багрицкий - поэт первоклассный.
                                      И пред ним, зелёный снизу,
                                      Голубой и синий сверху,
                                      Мир встаёт огромной птицей,
                                      Свищет, щёлкает, звенит...
   Мне всегда казалось, что он писал стихи на одном дыхании, а дыхания, воздуха не хватало - Багрицкого всю жизнь мучила астма. Поэтому он так жадно заглатывает каждый глоток жизни - успеть, поймать слово, приманить его, запечатлеть картинку, которая явилась душной бессонной ночью.
   Все его стихи очень яркие и страстные. О чём я долго не подозревала.