Окно и фисташки

   Всё позднее и позднее осень. А вечера, наоборот, раньше. Среди всех горящих окон большого города хоть одно, да остановит взгляд. Вот такое фисташковое как получилось? Это всё шторы, всё они. Это задёрнутый,огороженный, крепкий домашний уют, начинённый полезными веществами, необходимыми альфа и омега жирами, комплексными поливитаминами. Крепкий орешек для посторонних глаз,сияющий сквозь скорлупу октябрьской тьмы.

   Я тоже люблю такой цвет, такой зелёный. И люблю такие орехи. Несмотря на частые наши встречи, всегда экзотические. Не старые знакомые с детства кедровые, не новогодние грецкие, не благородный миндаль или близкий по вкусу к своему названию кешью... Фисташки всегда казались другими.

   Они были как игра: фишки, шашки... Заранее приоткрытые, как тополиные почки, как будто весна. А на самом деле - поздняя осень,и падают лёгкие древесные скорлупки, и очень похожи они бледностью на октябрь. И зелёное ядро как окно напротив. Должна быть между ними какая-то связь. Наверное, такая, что от них одинаково трудно оторваться.

   Сначала я съем орехи самые открытые и простые. Потом с лёгкой досадой перейду к открытым слабо, для ногтей угрожающим. И, наконец, останется небольшая компания с крепко закрытыми створками. Всегда остаётся горстка полностью закрытых. Статистическая погрешность. Сухой остаток. Лень его есть, возиться. Не грызть же фисташек своими бесценными зубами,не бить варварски молотком. А как ещё? Приспособления у меня нет, и Щелкунчика тоже.

   Я выложу их красиво на вязаный кружок-салфетку под горячую кружку. Буду смотреть. Пока не придумаю расколоть каждую давилкой для чеснока. И всё-таки съем.

Дружище одеяло

   Так говорили. Где-то в самой глубине памяти, в глубине моего стойкого маленького мира. Говорили на ночь: одевайся. В том смысле, что укрывайся давай как следует. А слово не зря ведь "одеяло". Мой любимый, мягкий, полный народного юмора средний род: рыло, мыло, творило, кружево... А значит, оденемся по всем правилам, с головой. Оставим лишь маленькое узкое окошечко, чтобы наблюдать таинственный ночной мир, полный скрытых существ,от которых я так надёжно одета. Наблюдать и дышать тихо-тихо, пока не придёт окончательно, пока не заберёт меня тёплый, очень домашний сон.

   И всегда было рядом другое, тоже полное народного юмора и народной же мудрости слово "подушка". Набитая каким-то пернатым чистым пухом, добротная,огромная. В мультфильмах такая подушка всегда лежала на кровати в основании пирамиды, а на ней - подушка поменьше, следом ещё меньше. И,наконец, на самом верху - совсем маленькая, лучшая из всех. Мне очень хотелось владеть пирамидой, но даже летом в деревне не было у меня такой.

   Зато, по указанию бабушки, я одевалась в одеяло. Я одевалась в огромное, добротное одеяло.Стёганое, тяжёлое даже в самом разгаре июля. И сначала это было непривычно. Ведь у нас в городе два раза в год было заведено правило: в одну из суббот вдруг заправлялось в пододеяльник не стёганое ватное, а тонкое, но на всякий случай тоже шерстяное одеяло. Это означало, что зима закончилась, пришло время иных одеваний. Даже будут на этом пути одевания в одну простыню, пока не вернёмся однажды снова к ватному,стёганому и тяжёлому. Это был привычный и неизменный круг.

   Но деревенская жизнь куда проще и основательнее,она не любит оттенков. Она предпочитает однозначные, базовые вещи. Вот тебе самое тёплое - на века. Одевайся и спи. Я одевалась и спала.

   Но всё проходит в этом мире, кроме неизбежности новой зимы. И на этот случай у меня приготовлено настоящее верблюжье, и всегда приоткрытое окно. Дружище одеяло, позволь в тебя одеться. И слушать, как второй снег за окном перемешивается с огромным ветром. С таким ветром, что потом в городских новостях будет и поваленное дерево, и оборванные провода, и рухнувшая со старого дома крыша.Так и запомнится это время: как что-то поваленное, оборванное, как новейшая пандемия съехавших крыш.

   Но ты одевайся - скажет кто-то рядом. Так всегда, так постепенно и проходит любая ночь. 

День Лицея

   В тёмные времена - погреться разве что возле Пушкина. Своего, всегда и везде уместного. Надёжного и знающего нужное слово. И вообще всегда и всё знающего.

   Весной, а на самом деле как тысячу лет назад, побывала я наконец-то в Лицее. Это был очень светлый мартовский день. Я подумала, как хорошо будет приехать сюда вместе с Игоряном. Показать, постоять, вытягивая шею, чтобы получше рассмотреть скромное убранство студенческой кельи №14. И тоже не хотел вставать он в кромешной тьме на уроки, поёживался от холода, от воды из умывального кувшина. И точно так же поёживались и не хотели Пущин с Кюхельбекером, и сонный барон Дельвиг. Шли, заплетая ноги. Они ведь не знали ещё, что станут потом Пушкиным и Пущиным, Кюхельбекером и Дельвигом.

   Да, хорошо будет прийти сюда однажды с Игоряном. Например, на осенних каникулах. И даже что-то планировала... Но потом пришла жизнь и всё распланировала по-своему.

   А День Лицея остался, как и всегда. Потому что он тоже есть жизнь. И Юрий Тынянов на полке всегда под рукой, наугад. Глава третья.Тетрадь Александра Петровича Куницына.

   "Сегодня рассказал об Аристиппе, а к концу - о стоике Зеноне.

Перья скрипели. Одни записывали об учителе наслаждений, другие о Зеноне, учившем побеждать страсть. Я не сказал им о том, что сам у него сему не научился. Мясоедова, который не только глуп, но и груб, я просил выйти вон. Другие не слишком поражены. Вальховский после классов просил что-либо почитать о Зеноне-стоике. Пушкин - об Аристиппе. Я обещался им привезти "Апофегмы" Левека."

   Это был самый первый год Лицея. Пушкину двенадцать. И остальным, включая Мясоедова, плюс-минус.

За другой гранью

   Стояло ещё тепло. Хоть ещё один день, но тепло, и выходной. И машины, прямо от Речного вокзала, замерли в бесконечной пробке. Так хотелось всем вон из города. А желательно бы и вовсе за грань. За другую, не эту грань, в которой сидим всем человечеством. Лишь бы там совсем ничего не было, а я просто лягу спиной на палые октябрьские листья и буду смотреть в окошко неба. И там покажут мне сосны, и ветер, и маленькое кучевое кочевое облако. Покажут, как протекает там недосягаемая и очень надёжная жизнь.

   А больше там и не было ничего. Только заросли тугой облепихи, от одного взгляда на которую рот наполняется оранжевой кислотой, а руки покрываются кислыми коричневыми веснушками. Собирала я когда-то урожаи, и ветки всё не кончались, и уж на следующий год не может вырасти на этом месте столько, славно отдохнём. Но облепиха вырастала снова и снова, ещё больше - уж такая это в мире ягода. И вырастает до сих пор, как облако в окошке неба. И так будет всегда.

   И будут всегда самые настоящие сибирские яблоки - ранетки размером с вишню. Пригодности в них нет никакой, но только до тех пор, пока не ударит морозом - а ведь первый снег уже как раз был.Тогда ранетки становятся морщинистыми и нежными. В детстве мы называли их: мятные. У мятных ранеток очень яркий и крепкий и незабываемый вкус - поздний дар нашей резко континентальной земли. Гроздья и гроздья висели передо мной мятных ранеток.

 - Ты сильно-то не увлекайся, - предостерегла подруга, которая всё помнит вместе со мной: и детство, и каждый первый мороз, и как ели...

   А, ты об этом. Да ничего не будет. Никогда ничего не было.

   Ничего и не было. Только странно обмелевшая река, но ведь мы были за гранью, а там могут быть совсем другие реки. И час, два, три сидел там на островке неподвижный рыбак, как на картине Нестерова "Молчание". Она всегда вызывала во мне печаль: это белёсое молоко воды, топлёное закатом небо, и притаившаяся церковь на вершине тёмного холма. Но особенно - две неподвижные и отдельные, как будто ничьи, фигуры в лодках, с упорными и упругими удочками в руках. И не клюёт у них ничего, потому и молчание. И оно здесь главное на холсте маслом. О чём ещё говорить?

   Вот и человек на островке сидел так же, и видно, не клевало. Поэтому и побрёл он к берегу в своих высоких рыбацких сапогах. А больше ничего и не было за той гранью.

Держись за миг

   Этот первый снег давно ушёл, и опять вернулось бабье, которого и не чаяли уже, лето. Такой же в точности день, как много лет назад, когда я переходила в этом самом месте эту самую улицу, а на рынке меня ждали яблоки всех сортов. Такой невероятно бабий был день, что я запомнила его словами, которые сгодятся и теперь: "В середине осени - плюс двадцать! Листья пёстры, чем не мотыльки? Миг - и закричат: "Пошли купаться!" школьники, теряя рюкзаки..."

   И всё же, несмотря на двадцать, несмотря на бабье, мы стоим уже на другом берегу, потому что первый снег был. Первый снег пал и подчеркнул, и перечеркнул белым. Это был мощный, оглушительный ночной снег. Он немедленно потребовал от детей самых толстых перчаток - лепить баб, но не тех, за которыми лето, а крепких, приземистых зимних баб. Это был снег, от которого синоптики теряют дар речи, и вместо дара остаются у них слова простые и очень уверенные. Про то, что такой снег выпадал в городе Новосибирске в последний раз примерно тысячу лет назад.

   Но каким бы он ни был - мощным или толстым - первый снег всегда делит жизнь на до и после. Как делит её булькающий, домовой звук пробудившихся от летней спячки батарей. И воздух в комнатах сразу становится другим, тихим и уютным. И так удачно вписывается в этот новый интерьер большой флакон увлажняющего крема для рук.

   Вот и наступило. Вот и пришло. Было до, стало после. Пространство, которое мы привыкли считать своей жизнью, так часто стало дробиться этими короткими словами, этими несамостоятельными, но безжалостными частями речи, что постепенно превратилось в миг. В тот самый, который между прошлым и будущим. За который нужно держаться изо всех сил.

В коробке коробовка

   Какой бы ни была беспощадной, тупой и чёрной новая осень, я знаю, что в один из дней курьер обязательно доставит на моё имя аккуратную, весомую, даже сквозь картон ароматную коробку. Так было и так будет. Это может случиться в день выстиранных больших штор, или в день перестановки книг, или, наконец, в день пакета с детскими вещами, которые приготовила отдать. Явится быстрый, ответственный курьер, я приму с рук на руки, пронесу и поставлю, как ещё один год жизни.

   Сразу не буду вскрывать, подумаю. Я специально не покупала никаких яблок три дня подряд, чтобы накопить голод и счастье. Я знаю, как лежат они под крышкой ровными рядами, каждое тщательно завёрнуто в белую бумагу - от порчи, от сглаза, от иного удара. Удивительно одинакового размера и расцветки. Хоть сейчас бери и катай по блюдечку, как сказочные предки катали, смотрели, что в мире происходит - где Кащей Бессмертный активизировался, куда Змей Горыныч полетел. Но они там знали точно, что в итоге всё закончится свадебным пиром, хоть по часовой катай, хоть против. А теперь мне жалко яблоко и жалко блюдечко - вдруг они увидят то, что покажут?

   Лучше буду я те яблоки есть. И самое первое будет самым сильным. А имя его я помню с детства: коробовка. Коробовка была другая. Я обходила дозором бабушкины яблочные владения, пробуя по очереди задолго до срока: антоновку, белый налив, какие-то ещё бесконечные сорта - круглые и продолговатые, гладкие и в веснушках. Но все они до поры были одинаковые, перекашивали лицо беспощадной кислотой, безжалостным намёком, что я буду очень далеко от этих мест, когда здесь настанет полная и безоговорочная спелость - и хруст, и аромат, и богатые оттенки.

   И только таинственная коробовка сразу рождалась сладкой. Наверное, она питалась какими-то другими соками земли. Невозможно было пройти мимо её небольшого, несильного дерева в самом углу сада и не сорвать на ходу несколько штук, ещё со сливу величиной, но уже яблок. И блюдечко показывало мир, которому от роду семь лет, а он уже мир. Маленькое, несильное, но очень надёжное дерево. Бери, не перекосит.

   И я брала. Я брала коробовку из коробки, разворачивала белые бумажные покровы. И знала точно, следующая снова окажется сладкой, слой за слоем. Не подведёт. Пока не закончилась коробка, и осталось дно - белое, как экран, на котором только что закончился фильм. Или блюдечко, которое больше не в силах показывать.

Сапиенс

Нас будут изучать историки
Других времён, других эпох.
С позиций будущей риторики,
Учёно спорить: в чём подвох?

Когда из тьмы пород осадочных,
Из глубины далёких лет
Возникнет сапиенс загадочный -
Такой вполне себе скелет.

Весьма исполненный значения
Для изученья тех времён,
И,судя по размеру черепа,
Он был и развит, и умён,

И достигал, в отдельных случаях,
Вершин маслоу-пирамид.
Но академиков измучает
Довольно странный этот вид.

И мысли вызовет тревожные,
Что можно, следуя уму,
Открыв на свете всё возможное,
Не научиться ничему.