Пауль Маар. Субастик

   Однажды мой записанный в библиотеку старший брат принёс домой очередную книгу и сказал, что она про Субастика. 

   Про какого ещё зубастика? Да не про зубастика, а про Субастика! Вот всё, что мне удалось тогда запомнить.

   Спустя много лет, читая в интернете какой-то книжный обзор, я увидела знакомое имя, и похвалу к нему. И заказала книгу, о которой шла речь: "Субастик, дядюшка Элвин и кенгуру". Думала, что она та самая, пусть полежит. Игоряну было тогда три года.

   Книга честно и терпеливо полежала, и теперь, в конце второго класса, была принята на ура. При чём здесь кенгуру, я из рассказов сына поняла не очень; только то, что кенгуру необходим, без него всё пропадёт. Про дядюшку Элвина в общих чертах уяснила. А Субастик оказался не сам по себе, а из рода Субастиков - это такие существа небольшого роста, не то с маленьким хоботом вместо носа, не то с поросячьим пятачком. Субастик приходит к человеку и умеет исполнять его желания, при этом у него исчезают с лица одна за другой синие веснушки. Субастик любит есть всё подряд, а также рифмовать - тоже всё подряд.

   Оказалось, что книга не та самая, что книг про Субастика много, и первую из них ныне здравствующий патриарх немецкой литературы для детей Пауль Маар сочинил очень давно. Её найти я не смогла, когда по просьбе Игоряна села искать продолжение. Но можно читать и разрозненно, истории вполне самодостаточны.

   Я прочитала, по всем признакам раннюю,"И в субботу Субастик вернулся". Любопытно, как может она прийтись ко времени и к месту.

   Тут и господин Пепперминт - переходный тип между взрослым и ребёнком. И машина желаний, которая пылится у господина Пепперминта на чердаке, а запустить её без Субастика нельзя. И Субастик, который однажды возвращается в субботу, и Пепперминт набрасывается на машину с неистовой жадностью.

 - Хочу много денег! - кричит он в первую очередь.

И в тот же миг комната его оказывается заваленной долларами, динарами, швейцарскими франками - в ботинках, в вазе, на ковре...

 - Хочу бельевую корзину, набитую немецкими марками! - уточняет Пепперминт.

И тут же является корзина, наполненная медяками.

 - Ты думай хорошенько, прежде чем что-то желать, - советует Субастик. - А пока машина переутомилась, придётся подождать.

Триумф: история Рона Кларка

   Как-то тихо и незаметно закончился этот странный учебный год. Надо бы испытать облечение, как обычно в конце мая. Но облечения нет нигде. Город давит жарой тридцать два плюс, ливневым тополиным снегом, и тут же ломающим эти тополя ветром. Мощным и коротким, как топор гнома, дождём среди бела дня, и граду ещё добавить, и всё это при полном солнечном свете.

   От такого дождя стеной поднимутся грибы, и пойдут гулять на свободе. И когда люди снова будут пущены в лес, их встретят метровые белые, коричневые, красные в горошек, и целые грибные терема, с медведем, лисой и зайцем под шляпкой. Хорошо будет в лесу когда-нибудь снова!

   Но пока облечения нет, хоть и май. А есть тревога. Потому что это только первый онлайн закончился, а сколько их ещё будет? Вот именно что никто не знает. И вернуться полностью к прежнему формату теперь вряд ли получится. И нужно ли совсем уж полностью к прежнему?

   Когда Остап Бендер принёс на киностудию свой сценарий "Шея", ему сказали: немого кино уже нет, а звукового ещё нет. Вот у нас со школой сейчас тоже так. Но кино, к счастью, всё ещё можно смотреть. "Триумф: история Рона Кларка".

   Сначала я думала, что это педагогическая сказка - из тех, что очень приятно смотреть. Про то, как в самый запущенный класс, от которого шесть раз отказались только в этом году, приходит новый учитель-энтузиаст. И сначала у него не получается, дети не воспринимают и хамят, особенно лидер класса - мальчик с красивым жестоким лицом. А если кино американское, то это будет негр в кепке или мексиканец из банды Нью-Йорка, с явным пистолетом за поясом.

   Я бы сбежала на другой день, теряя свой университетский диплом и подвывая от ужаса. Но учитель-энтузиаст не сдаётся, он ищет подход, ищет днём и ночью, часто в ущерб личной жизни. И однажды находит!

   Потом тоже всё идёт не гладко, но в конце-концов худший класс становится лучшим, лидер выбрасывает пистолет и оказывается талантом. Директор удивлён, а дети поняли, что они тоже могут. Очень я люблю такие фильмы.

Красивое-некрасивое

 

   Когда мой старший брат был маленьким, а я и того меньше, всё время, пока ехали в поезде, мы проводили в коридоре у окна. С короткими перерывами на еду и сон - у окна. В сложных межличностных разговорах, а то и вовсе в содержательном молчании. Не дети, а чистая платина.

   Ездили тогда долго, двое бесконечных суток, целую жизнь. Поручень из бледно-жёлтого пластика становился настолько родным, что руки от него отрывали вместе с сердцем. Теперь мне и два часа бесконечность, только по другой причине. Но до сих пор это мой любимый вид деятельности в поезде - смотреть в окно, думать, и чтобы меня никто не трогал. И это не изменится, если я ещё когда-нибудь куда-нибудь поеду на поезде.

   Но своему сыну я не могу передать эти навыки и умения. Ровно через пять минут после отправления он начинает изнывать. Он уже переделал все дела - поел печенья, залез на верхнюю полку и слез с неё, снова залез и снова слез... А там, с наушниками и книгой, прочно залегла старшая сестра, которая не хочет, чтобы к ней лезли, и не хочет смотреть в окно.

У меня золотые дети.

   Через десять минут после отправления мне самой хочется лезть на стену. Тема "иди и познакомься с кем-нибудь" совсем не про моего ребёнка, да и я не в восторге от мысли, что в моё купе придёт группа случайных попутчиков-ровесников. Я просто хочу смотреть в окно. Вот и ты смотри, это же так интересно и так просто. Я уже посмотрел, там город кончился и теперь одни берёзы, и всё время будут берёзы. Если начнётся мост, зови.

   И не объяснишь ведь, что дело здесь не в берёзах, и даже не в мостах, хоть мост - это, безусловно, событие. Как пересечение границы между двух миров. Но ведь зачем-то мы смотрели на берёзы целые сутки почти без перерыва, пока утром следующего дня пейзаж не менялся на хвойно-уральский, с голыми гранитными скалами, на которых висели сосредоточенные альпинисты-любители.

Резервы счастья

   В уединённом углу двора маленький смерч играл круглыми шарами пуха. Идеально круглые колобки, как будто сказочная бабка лепила. А потом подул ветер, и они ушли. Пух как с тополей. Но тополя при любых обстоятельствах не цветут у нас в первой половине мая. Наверное, это с дерева, которое раньше и не подозревало о том, что умеет цвести. Полностью новое дерево. Мы брали шары в руки, мы изумлялись.

В сирени я учила Игоряна искать цветок с пятью лепестками. Найди и съешь.

 - А это вкусно? - уточнил Игорян, не очень усердно пролистав кисть-другую.

 - Ну, при чём здесь вкусно? Это же счастье, понимаешь? Как у Маршака.

                              ...И мы вспоминаем, с какой простотой,

                              С какою надеждой и страстью
                              Искали меж звёздочек в грозди густой
                              Пятилепестковое "счастье".

                              С тех пор столько раз перед нами цвели
                              Кусты этой щедрой сирени.
                              И если мы счастья ещё не нашли,
                              То, может быть, только от лени.

 - Я и так счастлив! - сказал Игорян. - Пошли?

   Пошли... А я в детстве ела. Мне тогда довольно часто попадались пять лепестков, потом что-то перестали. Но вкус я помню до сих пор - нежный и действительно сиреневый. Это запах моего лета - сирень. В какой-то книге я прочитала, как наломали и унесли целую охапку. Зачем это? Вдруг там хватило бы счастья на десять взрослых, не говоря уже о детях?

   Мне нравилось, когда сирень тянули к себе в открытое окно, дышали ей, а потом отпускали на волю. И ещё одно лето навечно оставалось на лице.

Заветные водоёмы

   Как человек резко континентальный, я знала, что где-то есть на свете и море. Теоретическое, как школьный урок географии. За тридевять самых настоящих земель, где я не буду никогда.

   Море - это что-то другое. Не то, что пишут в конце мая по велению учителя, а потом сдают, как срезовую работу на половинке тетрадного листа, все мои одноклассники: где я буду летом, по месяцам. Июнь - деревня, июль - дома, август - дома. Или: июнь, июль - лагерь, август - дома. Или: июнь, июль, август - дача.

   Мучительная, неловкая процедура. Почти такая же, как анкета в сентябре: кто родители, где работают, зачем, почему, с какой целью? Моё лето - это моё личное дело. Так думала я тогда и получала свои четвёрки за скучные, вымученные рассказы о тех днях, когда была счастлива.

   Так все писали, и я как все. И даже тот мальчик, который ездил к этому неправдоподобному морю с родителями на машине. Машина была ярко-зелёного цвета и отечественного производства, а про дороги ещё Пушкин ясно сказал: по расчисленью философических таблиц,

лет чрез пятьсот. Но судя по тому, что первого сентября Саша появился в классе, за лето они всё же успели обернуться. А может быть, даже и немного позагорали. Те, кто был в деревне и лагере, загорели поярче.

   После пятого класса я лично убедилась в том, что море существует. Такое же древнее, как мир, в котором мы тогда жили. В городе Туапсе мы купили толстого, сдобного петуха - почти в натуральную величину. Это был вечный, нерушимый петух, и время он пел вечное. Точно такого петуха купили в том же магазине мои будущие родители-третьекурсники во время своей проводниковой летней практики. Что же говорить про море, если даже булки на пути к нему были неизменны?

У Рощи на краю

   Когда-то я жила в доме, который стоял почти на самом краю парка "Берёзовая роща". Я этого не замечала, как не замечают люди в домах возле Эрмитажа, Колизея или с видом на Атлантический океан. Роща была воздухом.

   Иногда ранней осенью наш физрук Александр Игнатьевич объявлял, что сегодня идём в Рощу, и это было прекрасно. Можно целых сорок минут качаться на скрипучей качели "лодочка", болтать и смеяться. А потом в план всё это будет записано как "подвижные игры на свежем воздухе". Мы на самом деле тогда были очень подвижные, а воздух был свежий, настоянный на отборном и палом берёзовом листе.

   Не так прекрасно было, когда Александр Игнатьевич объявлял Рощу зимой. Никому не хотелось ходить кругами на корявых лыжах, но как-то в основном удавалось отсидеться в кустах, поболтать и посмеяться, а потом с гордым честным лицом и румянцем победителя выскочить на финишную прямую, и как прибавить, как включить погромче второе дыхание! Инатьич иронически улыбался и всем девочкам до единой ставил пятёрки. У меня была пятёрка по физкультуре, и сейчас об этом иногда приятно вспомнить.

   Каждый день после уроков мы с Женькой возвращались через Рощу домой. На главной аллее расходились: я сворачивала к себе на Кошурникова, Женька шагала дальше, на Ипподромскую. Калина просто сама из себя выпрыгивала, до того была красная. 

   В Берёзке гуляли мы после последнего звонка - в едином порыве - ещё не понимая толком, что это всерьёз, и моему дому у Рощи на краю время уходить, как тому кораблику детства из дворовой нашей песни.

   Сейчас я редко бываю в том районе, хоть до него и недалеко - две остановки на метро, а ещё  лучше тридцать или сорок минут своим ходом. Но это больше не мой район. Он стал гораздо лучше, современнее и удобнее. Стал прямо на глазах, и всё там есть, даже новый большой фонтан.

   "А вон в том доме я когда-то жила", - показываю Игоряну.  "Угу", - принимает к сведению Игорян, и дальше говорит мне о скелетах, роботах, о том, как космические корабли бороздят просторы Вселенной. Для него это просто двенадцатиэтажка, каких много. А я ещё пару секунд задерживаю взгляд на окнах третьего этажа и отворачиваюсь, чтобы войти в Рощу.

Лишь бы на воздух

    Одно из окон в доме напротив много вечеров подряд светилось таинственным и мечтательным марганцовочным светом - такой любят меланхолики, а ещё такой любит рассада. Друг с другом они сочетаются неважно, а значит, в том окне засел кто-то один: либо меланхолик, либо рассада. Я склонялась ко второму варианту.
   Каждый вечер я мало ли зачем смотрела на тёмную улицу, проверяла в небе луну. Напротив светилось. Но чуть только потеплело, и стало доподлинно известно, о чём говорят прохожие в первом часу ночи, и три окрестных квартала дружно возненавидели музыку, которую всё никак не расслышит в своей машине поздний водитель - вот только чуть, и окно тут же погасло.
   И у меня, как истинного меланхолика, не осталось сомнений: там была рассада. "На дачу! На дачу!" - кричат в третьем, заключительном акте весны не только три сестры, но и три брата, и три свата, и даже три вовсе не родственника.
   Только бы вырваться на день или два. Дача в наши дни - гораздо больше, чем дача. Это чудный остров в море-окиане, куда волна выплеснула бочку. А в бочке той, скрюченный и засмолённый, совсем истомился князь Гвидон. Он вышиб дно собственной головой, потому что больше нечем, и вышел вон.
   Вот куда устремилась из города вся рассада. И кипучая деятельность, древний труд на земле. И более позднее созерцание одуванчика с приникшей к нему осой. И совсем уж позднейшее возлежание в шезлонге с книгой, которая замерла на одной странице, и черёмуховый снег так сыплется на неё, что нет сил перевернуть.
   В такой или в другой книге мне часто встречалось в детстве словосочетание "жили на даче". Это значит, ходили в лес и на озеро в удобной светлой одежде; у одной соседки брали молоко, у другой клубнику; вылавливали крючком из колодца упущенный чайник, вечерами считали падающие звёзды, просто так, ведь всё желания были уже загаданы, а многие из них исполнены.

Люди и перекрёстки

   Раньше мы всегда ходили через парк. Мы так гуляли и так срезали. Когда парк закрыли по-настоящему, и по его аллеям грозно зашагали патрули, стало ужасно неудобно. Раздражительно стало. Идёшь мимо ограды, за которой цветение, зелень, воздух стоит столбом, и уговариваешь себя не злиться.
                                     Шаг, чуть-чуть отрываюсь,
                                     Шаг, почти улыбаюсь...
   Может быть, я этими обходными путями в жизни бы никогда не прошла. И не вынесло бы меня на старую эту улицу Ядринцевскую. Вот ведь, самый центр, но я никогда не задумывалась, что за Ядринцевская. А он был исследователь Сибири, он был писатель - Николай Михайлович Ядринцев. Не очень длинная, как улица его имени, но зато настоящая, деятельная и достойная жизнь.
   Когда идёшь в обход и торопиться некуда, самое время узнать, что распадается эта улица на три рукава, один из которых называется Ядринцевский конный спуск. А я-то ещё переживала, что в нашем городе с топонимикой не очень. Оказывается, срезать нужно пореже.
   Спуск и правда был невероятно конный. Как тропа в другое измерение. Местами оглушительно, буйно деревянный, древесный и дико зелёный, местами похожий на словосочетание, которое однажды приснилось моей дочери  - "копытообразный цинизм".    Спуск был тих и пуст, как будто покинут всеми лошадьми мира. Как будто устремились они дружно на близкую отсюда улицу Ядринцевский подъём, и разбежались, и оторвались, и превратились в стаю лебединых лошадей. И всё у нас в городе в топонимикой почти прекрасно.

Снег, черёмуха и миндаль

   Город, заодно уж с человечеством, решил немного сойти с ума и закипел черёмухой ещё в апреле. И в этом была свобода. Сумасшествие - это свобода. Совершенно свободно влетела в мой дом огромная оса, и выгнать её взашей нельзя, ведь у осы и шеи никакой нет. Зато можно выставить. Обхватить вместе со шторой и подтолкнуть к вечно открытому окну: лети, оса!   Улетела, теперь не съест. Можно свободно жить дальше.
"У меня во дворе миндаль зацвёл", - говорит подруга.
"Ты только не волнуйся, - отвечаю я. - Все грезили, что летом поедут, у всех сорвалось. Но зато посмотри, какая черёмуха!"
"Говорю тебе: цветёт миндаль!" - упорствовала подруга.
Это в Новосибирске-то?
   Оказалось, да, в Новосибирске. Да, во дворах. Такой необыкновенный в нашем городском пейзаже розовый, что глаз останавливается и стоит столбом. А ты уже прошла мимо, и приходится возвращаться за глазом, и смотреть вместе с ним ещё раз.
   Орехов, из которых делают таинственный марципан, здесь, конечно не будет. Но орехи я и в лавочке куплю, как-нибудь потом. А пока - в Новосибирске цветёт миндаль.
   Цветут тюльпаны, как будто космические пришельцы. Оказывается, инопланетяне не все зелёные, с тремя глазами и восемью руками; не все вещают умное, как коллега Пруль; не все знаменитые археологи, как Громозека. Заброшенные в апрельский Новосибирск, они тюльпаны. Тихие и прекрасные.