Северный крюк

   Поехать в деревню на майских праздниках решили через Томск. Крюк получается совсем небольшой, но почему-то раньше никогда так не делали. И вот решили. Повернули на север, смотрели, как расстилаются просторы. Стоял первый за всю весну настоящий тёплый день. Знойный стоял день. День наконец-то с короткими рукавами.

    Наш родной кусок Сибири поспешно оттаивал, земля превратилась в одну сплошную грудь и дышала, дышала. Деревья только ещё думали распускаться и стояли волшебного, предзелёного, прозрачного цвета. Пейзажи простирались до самого горизонта мягкие, будто написанные пастелью, и очень им подходило определение "прелестные". Кое-где в полях лежали произвольным образом длинные фрагменты снега. Это очень упорный снег. С виду ноздреватый, а если потыкать пальцем или веткой - крепчайший. Нужно потратить очень много жары,чтобы такой снег подчинился законам физики и перешёл сначала в жидкое, а потом газообразное состояние и совершил круговорот в природе. Такой снег упирается до последнего и хочет лежать вечно.

   Но всё-таки в мире преобладал май. Даже когда повернули на север и вышли в Томске, вышли в жару. Но это была другая, не новосибирская жара. Это была жара с привкусом старого, старшего места. Город Томск появился в мире почти за триста лет до Новосибирска. Там веками происходили события, и некоторые очень важные, там вовсю функционировал Сибирский тракт. У нас же всё это время выли дикие звери, и в дремучем лесу ещё не была прорублена просека, которая станет потом самым главным проспектом. Так продолжалось до тех пор, пока палец инженера не указал на карте, в каком месте должна пройти Транссибирская магистраль. Место прямо на глазах начало разрастаться в даль и в ширь, и за очень короткое время стало огромным городом, перетянуло на себя одеяло. А в Томске до сих пор сохранились фрагменты застывшего, заповедного времени.

   Если забраться на холм, где стоит деревянная крепость и памятный камень "На этом месте в 1604 году был основан город Томск", попадёшь как раз в такой кусок безвременья. Когда-то здесь стояли дозорные, следили, чтобы отнюдь не совершили на крепость набег воинственные кыргызы. И пусть толстый этот частокол - позднейшая стилизация, а всё равно на ум невольно приходят малоуютные времена Ивана Грозного и Бориса Годунова. Было, всё здесь было именно так.

   Здесь улица называется Обруб. И есть Октябрьский взвоз, по которому действительно когда-то взвозили. А самая старая улица - Бакунина, с несокрушимой булыжной мостовой. Столбы с электрическими проводами и фонарями смотрятся на ней чуждо, а большие свободные собаки - органично. Очень кстати оказалась на пути колонка с водой (действующая!). Нажали на рычаг, в глубине заурчало, а через секунду ударила бешеная струя воды, обрызгала с головы до ног. Но кое-как напились, подставляя ладошки, ледяной, удивительно вкусной воды.

 - У меня даже сил прибавилось! - сказал разморённый жарой Игорян.

Да, я тоже заметила. Потому что это была старая вода, выдержанная, настоянная на веках. 

   Времени было немного, но всё же по набережной прошлись обязательно. Посмотрели речные просторы и непропорциональный памятник А. П. Чехову, без упоминания о котором не может обойтись ни один рассказ о городе Томске. Нос Чехова очень блестел на солнце, но я не стала его тереть: если желанию суждено сбыться, оно сбудется и без  носа. Одно вот уже сбылось, и северный крюк зацепил сердце.

Напоследок - про корову

   Давно уже закончился Петербург, отошёл в тень, уплыл в прошлую жизнь. Когда-то я бы написала по горячим следам целый том воспоминаний, со всеми подробностями. Уложилась бы в три дня. А теперь... То ли слов стало в мире меньше, то ли они проходят мимо меня. И давно уже пора писать про настоящее, про май.

   Но дело в том, что мая-то у нас в городе, можно сказать, и не было. Как будто май специально решил подождать, когда я закрою старую тему, и уж тогда... Расцвести? Нет, это слишком щедро сказано. Хотя бы выпустить различимого размера зелёные листья, хотя бы вылезти из-под земли новой лохматой травой, в которой запутались целых два или даже три одуванчика.

   Вот напишу рассказ про корову - самый нижний пункт в списке того, что хочу обязательно запомнить, и поставлю точку. И природа с погодой двинутся вперёд - прямо в лето, минуя весну, раз уж так получилось. Напоследок - про корову. Без неё петербургские записки не могут считаться полными.

   Случилось это в книжной лавке писателей, на Невском проспекте, 66. Зашла просто так, понравилось название. А если зашла, то какую-нибудь книгу нужно взять и открыть. Я взяла, я открыла совсем неизвестного мне Бориса Сергуненкова, "Древо сказок". И кому я могу сейчас купить в подарок книгу с таким названием? Только себе. Я открыла и прочитала.

   "Чёрный кот ловил белых мышей, а белый кот ловил чёрных мышей"... Повеяло космосом. Теми временами, когда в мире было мало вещей и мало слов, поэтому их берегли, использовали только со смыслом и по назначению. "Чёрные мыши ели белый хлеб, а белые мыши ели чёрный хлеб"...

   Потом я открыла ещё раз. Попалось про бабку, которая заставляла работать свою левую руку, а то нечестно: правая всё время трудится, а левая лодыря гоняет. Пусть правая отдохнёт. Взялась бабка за дело серьёзно.

    "Уж она левой рукой реку воды переносила, лес дров порубила, облако теста замесила, море каши наварила, ложки, чашки у всей деревни перемыла. Тут и говорит бабке левая рука:

 - Теперь и ты отдохни немножко."

   Так, я беру эту книгу. Я беру её себе. Считается, что сейчас огромный выбор литературы. Тогда почему я всякий раз удивляюсь, когда встречаю настоящую книгу настоящего писателя? Удивляюсь, как такое напечатали. Вот теперь. Когда выбор настолько огромный, что глаза разбегаются. А после возвращаются усталые, исколотые плохими иллюстрациями, измученные нехорошо, неправдиво написанными текстами, и говорят: "Давай так: мы ничего не видели", и я отвечаю: "Сама хотела предложить". 

   Я понесла Бориса Сергуненкова на кассу.

 - О! - воскликнула на кассе милейшая продавец. - Это книга отличная, не пожалеете. Это книга уникальная. Да вот, только послушайте.

   С жаром открыла она книгу на рассказе "Корова" и стала читать. Не выборочное место, не отдельный удачный эпизод. А весь рассказ, от первого и до последнего слова. Время от времени поднимая на меня восторженные глаза, чтобы убедиться в том, что слово действует. Мимо нас проходили покупатели, а мы переглядывались многозначительно, как разведчики. Корова накрепко связала нас.

   Жила на свете старуха, а с ней корова. Старуха дряхлая, корова молодая. Нет сил у старухи ухаживать за коровой, и решила она её продать, или отвести в тёмный лес. А потом пожалела корову, расплакалась, отвела домой, поила, кормила, совсем слегла, собралась помирать.

"Тут подходит к ней корова и говорит человеческим голосом:

 - Потрудилась ты, бабка, на славу, теперь я потружусь, а ты отдыхай.

   Взяла корова ведро, пошла на речку,воды принесла, печь растопила, кашу сварила, бельё постирала, погладила, пол в избе подмела. Лежит старуха в чистой постели, кашу из миски ест да нарадоваться на свою корову не может Не корова у неё в доме, а заботливая хозяйка.

   Благодарила старуха свою судьбу, что дала она ей такую прекрасную корову, и жила в довольстве и счастье ещё много лет."

   Победно поглядела на меня милейшая продавец. И я поглядела на неё победно. Мы не знали друг про друга, кто мы есть на самом деле, но что-то заподозрили. И возник у нас разговор - про корову, и вообще. Как будто город решил напоследок сказать: "Ты, конечно, маешься дурью по жизни, по своей единственной жизни. Но вообще ты всё делаешь правильно. И вот тебе за это."

Книгу я купила, и книгу я приняла.

 - Я вижу, что корова попала в надёжные руки, - сказала напоследок милейшая продавец на кассе.

Даже не сомневайтесь. Даже не сомневайтесь.

   На этом заканчиваются мои апрельские рассказы про Петербург. И можно писать про май.

Шопер указующий

   И вот, когда музей Зощенко слегка остыл в нас, и запечатался в душе, как мёд в сотах, решили мы с подругой Светой всё же собраться, добраться и посмотреть: я - Ван Гога, а Света - Моне.

 - В этот раз поедем на метро! - твёрдо решила Света.

   Это было верное решение. Целенаправленно будем двигаться, как поезд из пункта А в пункт Б. Из глубокой тёмной подворотни, как грибы из-под земли, выбрались мы на солнечную просторную улицу, и через два или три дома встретили магазин "Буквоед".

   А нам обеим хотелось купить себе на память об этой поездке практический подарок - шопер. Да, шопер. Крепко сшитая из крепкой ткани хозяйственная сумка теперь называется этим крепким словом. У меня уже есть два простых бледных шопера, а хотелось ещё один, яркий. Такой, которому сердце с первого взгляда скажет "Да!" И в "Буквоеде" мы сразу увидели: шоперы висят.

   Мы немножко сошли с ума, потому что самый верхний шопер висел с подсолнухами Ван Гога, а второй висел с пейзажем Моне. Это был для каждой из нас шопер указующий. Сказочный, прекрасный знак, что сегодня мы дойдём туда, куда хотели. Но не сразу, не сразу. Ведь книжный магазин, концелярский магазин. Мы затерялись в его дебрях.

   С невысокой полки глянул на меня большими печальными глазами кот-антистресс. Набитый мелким белым веществом. Это я знаю точно, потому что у Игоряна есть такой голубь. Однажды голубь не выдержал, шов на его спине лопнул, и часть вещества рассыпалась по комнате. Собирать его очень неудобно, вещество электризуется. Всё снятие стресса пошло насмарку.

   Кот был совсем новый и тихо шуршал. Он был в единственном экземпляре. Я показала кота Свете, и Света пропала. Это был по всем признакам её кот. И Света плотно набила антистрессом свой новый шопер. Кот смотрел печально, но в то же время как-то гордо. Мы отнесли его в гостиницу, и теперь уже окончательно, стопроцентно, никуда не сворачивая и не заглядывая, пошли.

   И достигли! Галерея живописи 19-20 века мне понравилась больше до отказа наполненных роскошью залов Зимнего дворца. Свет, простор. Очень немногочисленные посетители. Если немного подождать, то зал с Ван Гогом опустеет, а я останусь. Но до него когда ещё дойдёшь... Если я в самом начале пути никак не могла оторваться от коровы Констана Тройона. Одно из самых человечных животных на свете  - корова. Спина у неё шерстяная, а под шеей висит бархатная кожа. И лоб. Между рогами у коровы всегда находится твёрдый и тёплый курчавый лоб, это я знаю точно.

   Все залы были светлые, а один сумрачный. Специально для Тулуз-Лотрека. Женщин с его портретов нельзя пугать полным светом. И "Любительницу абсента" Пикассо, которую легко принять за любителя. Она похожа на свой бокал, только исчерпалась до дна.

   От Пикассо оторваться так же трудно, как от коровы. Но он даёт организму другие питательные вещества. Вот ваза с фруктами - действительно ваза, именно так лежит в ней виноградная кисть. И харчевня такая - хлеб и нож.

   Хорошо, что там везде было, где присесть. Кроме зала с Ван Гогом. Может быть, специально. Я вспомнила слова Паолы Дмитриевны Волковой про то, что картины Ван Гога производят настолько сильное впечатление на психику, что их нельзя смотреть много за один раз. По одной. В крайнем случае, по две. Но я не могла себе такое позволить, у меня здесь слишком мало дней. Поэтому пусть производят впечатление!

   И картины производили. И тянул, всё тянул в себя и тянул ночной домик с двумя тревожными красными окнами. И силы в том зале закончились полностью. А ведь рядом был ещё любимый Кандинский. Как такое вообще может соединяться в одном человеке: корова и Кандинский? Но они соединялись. В человеке, во мне.

   А потом я купила в музейной лавке книгу про авангард. И положила её в свой новый шопер.

Парадный музей

   Я хотела посмотреть Ван Гога, а моя подруга Света хотела посмотреть Моне. Теперь они висят в галерее в здании Главного штаба, и мы решили идти пешком, наугад по солнечным, желательно поменьше людным улицам. Ноги шли сами, и твёрдо знали, куда идут. На Малой Конюшенной улице они сами выбрали нужную сторону, и на доме 4/2 сама как-то не бросилась, а скромно и элегантно явилась нам табличка: "Музей-квартира М. М. Зощенко". Расписание экскурсий гласило, что ближайшая начнётся ровно через две минуты.

   Если бы не было друзей, понимающих без слов, мы бы вечно не успевали. А тут переглянулись, и уже через три секунды возносились в лифте на третий этаж. Лифт был старинный, с дверью. Как в кино.

 - Очень я интересуюсь бытом того времени, - трепетала Света. Ну, а я интересуюсь писателем Зощенко. Я вообще люблю гениев. И люблю их квартиры, это самые лучшие для меня музеи. В них всегда живёт Дух, и сквозь слои времени проступает Личность.

   Дверь в квартиру Зощенко была открыта и работала, а все остальные квартиры на этаже и во всём парадном были обычными квартирами. Когда-то здесь жили Введенский и Олейников, Житков и Каверин, Шварц и Заболоцкий, а теперь просто живёт кто-то. Просто живёт на одной лестнице с музеем Зощенко и к этому привык.

   Мы успели. Присоединились к экскурсионной группе, которая состояла из молодого человека и маленькой интеллигентной старушки. Когда-то, в свои лучшие времена, Зощенко жил в той же парадной, только на другом этаже, в гораздо более просторной квартире. А эта, двухкомнатная-музей - его последнее жильё. Особенно ценное тем, что комната Михаила Михайловича сохранилась практически в неприкосновенности. Мебель и личные вещи в ней  - подлинные. Тёмный костюм, ботинки 38 размера, трость...

   Современники в один голос вспоминают, что Зощенко был необыкновенно красивый и привлекательный человек. Худощавый, элегантный. Он писал смешные рассказы, которые читал на выступлениях безо всякого выражения, с мрачным лицом. Над его книгами хохотала вся страна, а он многие годы мучился депрессией, которую тогда называли "меланхолией". Судьба не поскупилась на испытания, дала писателю Зощенко сполна и славы, и хулы. И опять славы - теперь уже навечно.

   И вся эта судьба представлена во второй комнате музея (бывшая комната жены). Я думала, что знаю про Зощенко очень много, но всё равно с большим удовольствием послушала экскурсию. А черновик рассказа "Ёлка" где ещё увидишь? Очки, портфель... Уникальную съёмку где увидишь? Как Зощенко читает сам. Действительно, очень монотонно и невыразительно. Но прочесть могут и другие. А он зато мог написать.

   После окончания экскурсии на старинной радиоле включили нам старинные песни, с бархатным уютным звуком. "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось..." И оставили бродить по залу, сколько влезет. Влезло в нас довольно много, но, к счастью, ещё осталось место. Потому что на площадке между вторым и третьим этажом было продолжение музея. Там стояло два старинных телефона и список номеров, по которым можно было позвонить и услышать живые голоса тех самых поэтов и писателей.

   С очень приятным шорохом крутился диск, барышня в трубке говорила: "Соединяю с абонентом Заболоцким"... И соединяла. Как заворожённые прокрутили мы все номера. Слушали и Шварца, и Ахматову, и Корнея Ивановича Чуковского. "Ведь это очень вредно - не ехать на бал, когда ты этого заслуживаешь" - сказал Евгений Шварц. Ещё как вредно. И ноги привели нас сюда потому, что мы заслужили.

   А потом спускались по выщербленным ступенькам и говорили о тех, кто здесь тоже когда-то спускался. В том числе ботинки 38 размера. Это был очень хороший день, настоящий и полный. Поэтому смотреть Ван Гога и Моне мы, конечно, уже не пошли.

Повесят в Эрмитаже...

 

   Нельзя сказать, что раньше я никогда не бывала в Эрмитаже. Я была, в пятнадцать лет. Та первая поездка в Петербург последствия имела самые решительные: нашлось наконец применение для толстой тетради в клетку, с редкой для того времени обложкой цвета "фуксия". В очень короткое время она была плотно заполнена стихами. Тогда это делалось просто: открываешь тетрадь и пишешь. Подробно, бумаги отнюдь не жалея. Чтобы влезли все эмоции, чувства и впечатления. В развёрнутом виде.

 

   Бумага не краснела и всё терпела. Чтобы не тратить время на черновики и не тормозить творческий процесс, я писала сразу набело, аккуратно ставила внизу дату и немедленно приступала к созданию следующего стихотворения.

 

   Обычно тетради с очень ранними, безобразно и беспощадно ранними стихами принято уничтожать. Но я зачем-то храню в коробке на антресолях всю эту смешную беспомощную чепуху. Никогда не перечитываю, потому что, в отличие от бумаги, умею краснеть. Но точно знаю, что где-то там, между многими страницами давно прошедшего июня втиснут, засушен, как лист гербария день, когда я была в Эрмитаже. И какая-то меня там поразила живописная история с купидонами настолько, что я незамедлительно сочинила свою, про мальчика с крыльями, которого тоже когда-нибудь нарисуют. "И может, его даже повесят в Эрмитаже..." Сейчас я бы твёрдой редакторской рукой подчеркнула это место и отметила на полях: неуместная двусмысленность. Но тогда я горела чистым вдохновением и на подобные мелочи не отвлекалась.

   После той поездки я бывала в Петербурге много раз. А попасть в Эрмитаж не удавалось. То пугала очередь, то занимали другие маршруты. Но вот я почувствовала, что Эрмитаж назрел, и постановила твёрдо: надо сходить. 

   День выдался пасмурный, прохладный, очень подходящий для созерцания мировых сокровищ. По огромной пустой Дворцовой площади разгуливала одинокая Екатерина Вторая или Первая. Или Елизавета. Но точно не Анна Иоанновна. В некотором отдалении маячил длинный худой Пётр. Их рабочий день был в самом разгаре.

   Про Эрмитаж любят писать, что для осмотра всех его экспонатов не хватит жизни. а я напишу: он наполняет и опустошает одновременно. Что видели? Всё! Настолько "всё", что по своему значению оно приближается к "ничего". Ничего не запомнили. Мне хотелось посмотреть в Эрмитаже что-то одно, только что именно - неясно. Пусть сами приведут паркеты.

   И вот поплыли перед глазами залы и залы, перетекающие в новые залы. Много мебели, посуды, ещё больше мебели и посуды, в полный рост парадные портреты царей... Девочка лет примерно двух с рёвом стремилась забраться на обитую шёлком аристократическую кушетку, а взволнованные смотрительницы наблюдали, как папа тянет её за ноги в обратном направлении, усугубляя рёв. Эта бытовая, я бы сказала, жанровая сценка напомнила о том, что здесь не всегда был музей, что изначально дворцы вообще-то строились для жизни в них. И для того, чтобы прожить эту жизнь, могло не хватить целой жизни.

   Здесь лучше не двигаться с места. Чтобы на обратном пути из юной фрейлины не превратиться в дряхлую старуху. А на месте госпожи теперь внучка госпожи. И новорождённый наследник превратился в усатого детину в орденах и с лентой через плечо, и с него придворный художник (сын другого придворного художника) уже написал портрет во весь рост, на коне и с саблей. Только за окном ничего не изменилось - небо и Нева.

   Вот и я уже провела в этих залах сто лет, но до сих пор не отыскала то одно, что хотела посмотреть. Зато встретила золотую чашку с яркой картинкой на боку и подумала: правда ли из неё пили? Её любили? Или получили в подарок и поставили подальше, как сейчас ставят "Лучшему в мире брату", "Михаил" или "С любовью из Сочи"? Поэтому чашка не разбилась и дошла. И блюдо дошло. И полный сервиз.

   И вот на каком-то километре дворцовых паркетов я попала в длинный переход с гобеленами. Посетители здесь не задерживались: темно, мрачновато. Огромные висели гобелены по обеим стенам, и каждый был смыслом чей-то жизни. Потому что надо потратить именно жизнь, целую жизнь, чтобы создать такое. Видеть все смыслы и оттенки; стежок к стежку, и получилось лицо, и вышел из мрака вечный сюжет. И вышел навсегда. Мастер не пожалел потратить на это своё единственное время.

   Я не могла себе представить руки, которые не пожалели времени для создания единственного экземпляра. На который просто хочется смотреть. И никаких толстых тетрадей с обложкой цвета "фуксия".  Для этого стоило вернуться в Эрмитаж. Много ещё осталось в его неисчерпаемых недрах чего-то одного. Но будем считать, что в этот раз я пришла смотреть гобелены.

   Далеко не сразу отыскав нужный гардероб, а затем и выход, я выбралась на белый свет. За столетие моего отсутствия в мире ничего не изменилось. Вот серое небо, вот Нева. Вот пустынная Дворцовая площадь, по которой всё ходит взад-вперёд Екатерина Первая или Вторая. А вдалеке маячит очень длинный и худой Пётр.

У Белосельских-Белозерских

   Петербург в этот раз был так любезен и щедр, что вслед за вечером Светланы Крючковой предложил ещё один, который тоже невозможно было пропустить - встреча с читателями Татьяны Толстой. А я как раз отношусь к читателям Татьяны Толстой, и странно мне было, что утром я могу ткнуть пальцем в телефон, оформляя покупку билета, а уже вечером пойти и сесть в кресло специально выбранного поближе третьего ряда. Я из своего большого и удалённого города привыкла мыслить другими временами и другими расстояниями. Я привыкла, что между билетом и событием, как правило, простирается вечность. 

   А больше всего мне понравился адрес встречи: угол Невского и набережной Фонтанки, дворец Белосельских-Белозерских. И он действительно оказался розовый, как торт, украшенный фигурами дворец. Не очень огромный, но достаточный, чтобы вместить и Белосельских, и Белозерских, и всех читателей Татьяны Толстой. С парадной именно лестницей, по которой очень приятно не буднично восходить. С перилами, за которые обязательно хочется держаться, прикасаться. В этом ведь и состоит предназначение лестницы и перил - чтобы красиво подниматься, и при этом думать, куда поднимаешься, к кому и зачем. И ни в коем случае не торопиться.

   Зрительный зал был разнообразно и ярко подсвечен, как пещера Али Бабы. На сцене - стол с зелёной лампой. Я почти не пользуюсь настольными лампами, но зачем-то мечтаю о такой зелёной, желательно настоящей, из времени зелёных ламп. Мне кажется, что она может на что-то очень хорошо повлиять.

   Но вот Татьяна Толстая села за стол с лампой и стала встречаться с читателями. Оказалась она в точности такой, как автор своих книг, которые я читала; как ведущая программы "Школа злословия", которую я не смотрела; как участница многих видео из интернета. Но из зала,из третьего ряда, всё видится и слышится не так. Из зала, из третьего ряда, ничего нельзя поставить на паузу, действие происходит именно здесь, именно сейчас. Ничего нельзя отмотать вперёд или назад, и каждое слово существует в единственном экземпляре.

   Когда время дошло до "прошу задавать вопросы",читатели в зале сначала стушевались, притихли, как школьники перед проверкой домашнего задания. Но тот, кто боится говорить в микрофон, мог написать свой вопрос на бумажке, и для читателей это огромное спасение. Наконец, первый вопрос в микрофон был задан, и зал сразу выдохнул, расслабился, многие руки потянулись к бумажкам.

   Вопросов было достаточно, по большей части банальных: "Какие книги нужно читать для развития мозга?" "Были вы лично знакомы с Иосифом Бродским?" "Что вы посоветуете молодым писателям?" Почему-то так получается,что авторы вопросов оригинальных часто не решаются или стесняются их задать. Даже на бумажке. Но из самого скучного вопроса можно вытянуть яркий ответ. И к ответу привязать реальную историю, которая кажется фантастической. Потому что очень трудно, почти нереально представить, что такое могло быть, и такие люди тоже могли быть. И пусть я уже эту историю знаю, читала, но она по-другому живёт, рассказанная другими словами, которые нельзя никуда перемотать.

   А хороший вопрос был: "Какой из героев дался вам труднее других?" Ответ: герой рассказа "Петерс". Да,такие даются трудно - и своим создателям, и особенно самим себе. И мне захотелось сказать в микрофон, что вот у нас в Новосибирске как раз по этому рассказу поставили в театре спектакль, и он прекрасен, и герой там тоже удался. Но ведь это не вопрос. И я не сказала.

   Я шагала с сумерках вдоль воды Фонтанки, а на той стороне висели очень красивые, клубничные, розовые, как дворец Белосельских-Белозерских, облака. А прямо над головой, в зелёном вечернем небе, стояла одинокая, очень ясная звезда. Я никогда раньше не видела, чтобы ночное почти уже небо было таким зелёным.

Не опоздать насовсем

   Шли в первый день по Петербургу, случайно встретили афишу: вечер Светланы Крючковой. Послезавтра, и билеты продаются. Надо идти.

   Надо идти не потому, что прекрасная и очень любимая мной актриса, узнаваемая с первых нот, разная - и лирическая она Нелли Леднёва в кепке, влюблённая в учителя Нестора Петровича, и комичная жена бородатого Бэрримора, и химически завитая, современная и несчастливая Нина из фильма "Родня", и жуткая бабушка, почти похоронившая за плинтусом до смерти обожаемого внука, и умирающая, уставшая от всего и всё на свете прозревшая Анна Ахматова... Но ещё мне нравится слушать, как читает Крючкова стихи - всех самых лучших и разных поэтов, как будто в их роли.

   Надо идти, чтобы увидеть своими глазами, услышать своими ушами, пока мы ещё совпадаем во времени. Пока нам, смотрящим и слушающим, повезло.

   И вот купили билеты. Вышли не торопясь. Шагали по улицам, состоящим из воздуха и солнечного камня. Навигатор указал кратчайший - через Апраксин двор. Через дно и бездны. Параллельный, порченый слой между двумя безупречными бисквитами. Временной провал в город, которого нет, не должно быть. А он есть. Вот выбрались из-под арки, как из-под земли, из апраксиной дыры, на радостную вечернюю Садовую. И мы радостные: сейчас будет встреча.

 - Так это не здесь, - с очень искренним сочувствием сказала нам сотрудница библиотеки. - У нас только афиша висит, а сама встреча на станции Парк Победы. На метро, а там прямо через дорогу...

Но позвольте, ведь вот же, в билете указано: ул. Садовая.

 - А вы тут вот ниже посмотрите.

   А там ниже действительно, очень мелкими буквицами, совершенно другой и далёкий отсюда адрес. Но так уж, видно, устроен этот город. Почему-то мне суждено в нём опаздывать на встречи. Единое для всех время показывало, что до начала осталось ровно восемь минут. Не успеем, это факт. Теперь главное - не суетиться и сесть в метро на тот поезд.

   Мы сели. Мы опоздали на целых двадцать минут. Не дыша прокрались на два зияющих свободных места с краю. Тёмный зал был до отказа наполнен людьми, которые умеют читать мелкие буквицы. Было досадно, что пропустили много слов. Но всё равно мы успели.

   Успели на голос, который в реальности точно такой же неторопливый и величественный, как на экране. И сама Крючкова тоже величественная, и это нельзя сыграть как роль. Так с человеком поступает жизнь. Чтобы прочесть стихотворение, она вставала. Хоть было заметно, что нездоровится, что простужена. Много раз повторила с сожалением: столько ещё всего хочется сказать, прочесть того и этого, но не успеваю, ничего не успеваю.

А кто-нибудь из людей это может - успевать? Кто-нибудь научился?

   Все замерли, когда вдруг чужой, механический голос ниоткуда бесстрастно предупредил: уважаемые посетители, до закрытия библиотеки осталось 30 минут. И снова нужно было успевать. Вот будет ещё встреча, там и тогда, целая программа, посвященная только Ахматовой...

 - Где будет следующая встреча? В филармонии? - спросила у меня из соседнего кресла старушка примерно 1903 года рождения, в элегантной шляпке, сухонькая и прямая. В течение всего вечера она при упоминании любого названия спектакля, книги или фамилии человека утвердительно и вдумчиво кивала: да,смотрела,читала, знаю. И вот теперь не расслышала или пропустила: как? где? в филармонии?

   Я не смогла ответить старушке в шляпке. Я сама прослушала, потому что знала: на следующую встречу не приду, потому что меня здесь не будет. А старушка в шляпке пусть будет и пусть обязательно придёт.

Не войти дважды

   Петербург - город рифм, отражений, совпадений и неожиданных встреч. Я возвращаюсь сюда за магией места. И в Петропавловскую крепость тянуло не за тем, чтобы смотреть выпуклыми глазами двухметрового одержимого царя на дикие топкие берега, воображая здесь город, не похожий ни на кого в семействе городов. Тянуло меня воспоминание, как 13 лет тому назад купила я в Петропавловской Печатне огромный графический портрет Пушкина. Как сначала носилась с ним по городу, потом по самолётам, с пересадкой в Москве. Пушкин с трудом влез в просвечивающее устройство на входе в аэропорт, Пушкина устроили в бизнес-классе, чтобы не травмировать ручной кладью, и весь полёт я беспокоилась: как там Пушкин? А Пушкин добрался невредим и навеки занял почётное место в моём доме. Мне очень хотелось найти рифму к этому событию, и найтись она могла в Петропавловской Печатне.

   Но не сразу, не сразу. Сначала предвкушение. Сначала можно просто посидеть на берегу. Посмотреть уток - как непринуждённо перебирают они под водой бледными оранжевыми лапами и движутся с высокой скоростью. Я представляла, какая это должна быть сильная лапа, если её пожать. Апрельская холодная уткина лапа.

   Хотелось смотреть на белых чернолицых чаек - птиц большой воды и ветра. Их зоркие хищные глаза сразу приметили у меня в руке недоеденный стаканчик с мороженым; чайки начали бросаться мне навстречу, с очень даже человеческими пронзительными криками и стонами. А когда поняли, что мороженое им не светит, перемешались на воде с утками, продолжая надрывно вскрикивать. При этом они оставались изящными и лёгкими. Они летели ввысь, как золотой шпиль собора, они были заодно. Они перекликались. Не верилось, что когда-то здесь сидели в сырых казематах узники с очень известными фамилиями, и даже некоторые классики русской литературы.

   Теперь крепость напоминает парк для прогулок. Шемякинский памятник Петру обнесли металлической оградой. А я помню те времена, когда посетители фотографировались, устроившись у папы города на коленях - очень удобных и далеко выступающих, они до сих пор сохранили свой блеск. Теперь можно разве что подержаться за длинные паучьи пальцы, но ни в коем случае не загадывать желание: мало ли как оно вздумает сбыться? Вдруг несуразно, непропорционально, как этот Пётр?

   Но как ни искала я заветную Печатню, оказалось, что она уже четыре года не существует. Подтвердился закон,что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, в одно и то же место, в одну и ту же дверь. Но Петербург не зря город рифм, совпадений, повторений и неожиданных встреч. И Пушкин не забыл про меня, послал в самый решительный момент очень спокойного кота цвета камня. По всем признакам, был он учёным, просто решил покамест не заводить песен и не говорить никаких сказок.

"...пышность эта"

   Оказалось, что театр не просто эстрады. Оказалось, что именно в этом доме, по Большой Конюшенной улице, 27, когда-то располагался Демутов трактир, в нумерах которого осенью 1828 года всего за три недели создал поэму "Полтава" А.С. Пушкин. Посетило его тогда небывалое вдохновение. Погоды стояли самые мерзопакостные, Пушкиным любимые. Нева металась как больной. И Пушкин, охваченный творческой лихорадкой, из нумеров не выходил целыми днями, только посылал время от времени в трактир за горячей пищей.

   О, я очень хорошо представляю себе эту простую, дешёвую, очень вкусную пищу. Пар валил от щей, сама себя хвалила грешневая каша с грибами, являлись вместе с самоваром румяные сдобные бублички, расстегаи да кулебяки. Пушкин отменно обедал, а потом снова бросался к перу и бумаге: "Так, на чём мы остановились? Ага, выходит, стало быть, Пётр. Лик его ужасен"...

   Теперь там внутри, конечно, всё перестроено и переделано. Там другое, там театр эстрады. Но стены помнят. И тот, пушкинский слой времени, заклеенный, как новыми обоями, другими слоями, излучает магию и тепло. Создаёт место. Делает мир простым и гениальным.

   И летит из соседних дверей, по Большой Конюшенной, 25, старинный, дивный дух, подтверждая простоту и гениальность нашего мира. Там пекут без перерыва пышки, пекут с 1958 года. Это как специально придумано, для меня - съесть пышку перед тем, как войти в дом, который помнит Пушкина. Это такая как будто рифма. Гармония.

 - Вечером пышки? - с большим сомнением спросила подруга Света.

   Именно, именно вечером! Ты сейчас сама всё поймёшь. Сейчас мы возьмём их с собой, тёплые, уложенные в коричневый  бумажный пакет, щедро посыпанные сверху пудрой. А в придачу, в бумажном тоже стаканчике - то самое, что здесь называют гордым словом "кофе". Ничего не поделаешь, надо,надо. Сейчас мы всё это заберём (на пакете уже начали проступать робкие жирные пятна) и пойдём на бульвар, на скамейку - как раз напротив входа в театр. Смотреть на светлую знаменитую дверь, на светлые лица входящих в эту дверь людей и - дальнейшее известно - жевать одну за другой нежнейшие, пахучие, как из не нашего века, пышки. Наклоняясь максимально вперёд,чтобы не обсыпать себя щедрой пудрой. Но пудра всё равно везде, и валится вся эта пышность прямо в вечерний желудок. Осталось полить её сверху как следует "кофе". Тихий и ужасный кошмар, вот что это такое. Счастливые, настоящие минуты настоящей жизни, вот что это такое.

    А рядом, по мостовой,заклеенные другими слоями времени, будут идти бесконечной вереницей школьники после уроков. И самым старшим из них будет восемьдесят лет. Все они будут с жирными пакетами и немытыми руками. И бабушка дома сразу догадается по пудре на лице и пальто, почему внук и внучка снова отказались от супа. И строго запретит.

   Но разве можно запретить счастье? Да никогда в жизни.

Ни за что и никогда.

И. Шевчук

   На самом-то деле я хотела в Петербург, чтобы не в виртуальности, а в реальности познакомиться с его местным жителем Игорем Шевчуком. Своими глазами посмотреть, что за человек-председатель жюри конкурса "Лёгкое перо" поверил в мои стихи и отдал им первое место. Я набралась решимости и написала: "Игорь Михайлович, буду в Питере такого-то, и если возникнет время и желание выпить кофе..." Таким занятым людям, подумала я, нужно писать заранее, чтобы втиснуться в их плотный график. И на днях ждать ответа...

   Ответное сообщение брямкнуло через несколько минут: "С удовольствием!" А в самом деле... Человеку-председателю жюри конкурса тоже ведь интересно своими глазами посмотреть.

   И вот уж я, как и было сказано, в Питере. Вот уж набираюсь решимости отправить сообщение, что я в Питере. А пока набиралась, верная подруга Света взяла мой телефон и, не дрогнув, нажала кнопку. Всё, обратной дороги нет. И ответа тоже что-то нет. Понятно. Занятой человек выбирает в своём плотном графике свободный час. До пятницы забито и всякое такое...

   Уже ночью, когда я спала, пришёл ответ: "Не мог ответить сразу, был на премьере своего мюзикла. А каждый день я выступаю перед детьми, в 12 можем встретиться в библиотеке такой-то, а потом где-нибудь посидим."

Как? Вот прямо уже сегодня? В 12 часов?

   Такси ехало и ехало, собирая по пути все красные светофоры, пробки и в придачу один дорожный ремонт. Ехало в Выборгский район. И когда я поняла,что всё равно уже опоздала, навигатор сказал водителю: "Прямо шесть километров". Мы едем целую вечность, а впереди ещё шесть километров только по прямой?! Я ужасно не люблю опаздывать, я никогда не опаздываю. А ужаснее всего я не люблю опаздывать на такие встречи. Ведь ещё нужно будет найти, куда идти, объяснять, пробираться меж кресел по ногам, привлекая и отвлекая...

   Но оказалось, что искать ничего не нужно. Прямо от вешалки у входа было слышно, что действо в разгаре и очень близко. Маленький зал был наполнен третьеклассниками, все они смеялись. Как могла бесшумно я просочилась на свободное место; в этот момент поэт Шевчук рисовал маркером на доске смеющийся портрет одного из мальчиков. Получилось похоже на Совунью. Мне тоже захотелось смеяться.

   Кроме двух сотрудников библиотеки и двух учителей младших классов, взрослых зрителей в зале не было. "Вы, наверное, чья-то мама?" - спросила меня учительница третьего "А" или "Б". "Нет, - ответила я, - меня Игорь Михайлович пригласил. Я прилетела из Новосибирска, чтобы с ним познакомиться".

Хотела бы я уметь рисовать, чтобы запечатлеть в веках этот изумительный изумлённый взгляд!

   Встреча с детьми тем временем шла вперёд - очень живо, на большом эмоциональном подъёме. С гитарой, стихами и коллективным подпеванием. Когда всё закончилось и детей увели, Шевчук открыл неприметную боковую дверь и исчез. А ко мне подошла девушка, в которой я тотчас признала Лену - организатора встреч Игоря Шевчука - и быстро сказала: 

 - Нет-нет, это он ещё не совсем ушёл! Он сейчас вернётся!

   А я сразу догадалась, что поэт Шевчук после таких творческих упражнений должен первым делом выпить много воды и переодеться. Всё было так по-свойски, будто мы здесь все, включая библиотекарей, знакомы лет пятьдесят. Или сто пятьдесят.

 - Что ты шуршишь пакетом? - спросила Лена в закрытую дверь.

 - Какой дала пакет, таким и шуршу, - ответил маэстро, возникая в новом образе: вместо концертной футболки обычная, красная. Со мной он заговорил так,будто мы всего полчаса тому назад прервали на полуслове простой житейский разговор. Сотрудникам библиотеки Шевчук торжественно передал на вечное хранение экземпляр сборника стихов победителей первого конкурса "Лёгкое перо" - "Лошадь в баночках компота". И, конечно же, упомянул про конкурс второй. И я ужасно смутилась, когда милые, интеллигентные сотрудники библиотеки города Петербурга обрадовались, стали меня фотографировать - то с книгой, то с Шевчуком. Хоть и книга не про меня, а всё равно, всё равно. Обещали дождаться моих напечатанных стихов - даже если это случится через сто лет, когда люди будут летать по небу и ходить на головах.

   Потом мы погрузились в джип яростного ультрамаринового цвета (Лена чудом втиснулась на заднее сидение между творческим реквизитом и коробками книг) и куда-то поехали.

 - На Озерки! - объявил Шевчук. - Говорят, что Блок там написал "Незнакомку"!

   Озерки так Озерки. Блок так Блок. Всё это было очень похоже на рок-н-ролл. Особенно когда кривыми неизвестными улочками пробрались мы в коттеджный посёлок, дома которого смотрелись не очень-то жилыми, а половина их была огорожена светлыми и тёмными металлическими листами. Я бы на месте Блока написала "Незнакомку" где-нибудь в другом месте. Но вдруг вся мрачнота осталась позади и взору открылись действительно три живописных озера густо-бирюзового, тридесятого цвета. С одного бока ещё покрытые рыхлым весенним льдом, а с другого до отказа наполненные утками. А может, всё и правда, насчёт Блока-то...

   К берегу одного из озёр пристроился ресторанчик с просторной летней верандой. День был настолько солнечный, что один человек даже там загорал, обнажённый по пояс. Все остальные сидели в куртках. А мы сели прямо с видом на уток.

   И можно было сколько угодно говорить. О стихах. Хоть про Берестова, хоть про Багрицкого. Про то, как Эмма Мошковская располагает свои строчки. Можно было спросить: "Расскажите про Олега Григорьева", и хорошо, что на мне солнечные очки, никто не заметит, как намокли глаза. Но они всё равно заметили, и поняли, что так надо.

   Можно было рассказать, как в прошлом году возле Дворцовой площади я была дважды, и в разные дни, заключена в объятия высоким мягким жирафом. Вокруг было сколько угодно прохожих, но вставал и вставал жираф именно на моём пути.

 - Так это наши соседи! - сказала Лена. - Мы там летом на Грибоедова книги продаём. А с другой стороны наши соседи Пётр Первый с Екатериной.

   Так мы сидели с видом на уток. Незаметно подкрался вечер. Хорошо говорить, когда говорится. И когда слушается. Я чувствовала себя значительным человеком, и то что я умею делать в этом мире, тоже имело значение.

   А потом я ещё пошла прогуляться по городу одна. Не сразу сообразила, что это мне гудят в спину на канале Грибоедова: оказывается, я шла по проезжей части, а машины сзади деликатно ждали вереницей, думали: может, затменье такое минутное. Потом поняли: не минутное, надо гудеть.

   Когда полностью стемнело, подруги Лена и Света сказали, что они, во-первых, меня потеряли. А, во-вторых, пойду ли я завтра с ними в театр эстрады на спектакль про инопланетян. Они стоят у кассы, и до закрытия ровно пятнадцать минут. Это совсем не моё - и эстрада, и тем более инопланетяне. Но я сказала, что да, пойду. Покупайте билеты, пока не закрылось.

Без мыслей о высоком

   Впервые в жизни, собираясь в Петербург, я не думала о высоком. О том, как пойду в музей, он же дворец. А на другой день ещё больше пойду в музей. Наоборот, я думала о самом обыденном: о том, что увижу апрельскую весну. Не яркую, беззаботную, с лёгкими одеждами, дождями и белыми лепестками. А такую весну, когда только ещё сошёл снег, и деревья стоят внешне пустые, а внутри переполненные. И трава уже немножко лезет - как реклама мощного, от самой природы, средства против облысения. Но самым главным в этой картине мира будет воздух- перламутровый, прогретый каменными плитами на солнечной стороне улицы, мятный в тени и пронзительный - у воды. Но не глухо, по-осеннему ледяной, а прозрачно ледяной, полный ликующих криков чаек.

   У нас в этом году не было такой апрельской весны. У нас был снег и снова снег. Так получилось. Зато по дороге в красивый северный город у меня появилась возможность не думать о музеях.

   Я думала о том, что узнаю эти места. Воду и камень. Сумасшедшие и смешные вывески. Большое внимание к шаверме. Бюст Петра Ильича Чайковского с розовыми бровями в пирожковой Голенецкой. "Что для вас?" - спросили там меня. Не могла же я ответить: "Ничего". И для меня там стал пирог с капустой и ватрушка.

   Я узнавала уличных музыкантов на углу Невского и Грибоедова. Других, вечных. Рядом с ними на мостовой, как огромный кокон тутового шелкопряда, лежал аккуратно завёрнутый в овечью шкуру бомж и то ли спал, то ли слушал. А может быть, спал и слушал, слушал и спал. Все до единого дома были мне знакомы - бледные, как будто припудренные пылью трёх веков. И очень хотелось всматриваться в тёмную воду каналов и малых рек, в их культурную и литературную глубину, с носом майора Ковалёва на самом дне.

   Я тотчас узнала двор, в котором никогда не была. В каком-то здесь корпусе должен располагаться наш отель с хорошими отзывами. Но сначала будет длинное жёлтое, и вроде бы жилое. Потом страшное, опутанное сетями и заброшенное, с пояснительным камнем на газоне: здесь квартировался лейб-гвардейский полк. Прямо вон за теми чёрными провалами окон кипела когда-то лейб-жизнь, звенели молодые усатые голоса, стреляла в потолок пробка Аи. А вот здесь, на просторе, где гоняют мяч пацаны, мог быть у них плац. А фирменной питерской стены с тремя разновеликими окнами,вырубленными безо всякой симметрии и видимой логики, могло во времена лейб и не быть. И что за теми окнами, я не узнаю никогда. И кто за теми окнами, не узнаю тем более.

   Смотрят ли из тех окон на мир? На страшненький дом красно-чёрного кирпича, похожий на небольшую тюрьму, на унылые трубы и ещё одну, теперь уже полностью слепую и глухую, стену, на которую только при ярком солнечном свете осмелюсь поднять глаза. И тут же поспешу отвести. Скорее на землю!

   А на земле в это время лежит хитрая, весёлая, похожая на рыжую бочку собака. Собака отлынивает от физкультуры, пока не видит хозяйка - девушка на самокате в длинном и рыжем, в тон собаке, пальто. Но вот она подлетела, и собака вскакивает, бежит, переваливаясь и сотрясаясь - раз вокруг газона, два и даже довольно бодро три. И всё это будет Петербург.

   И отыщется, возникнет в этом пространстве наш корпус с хорошими отзывами - зефирный, розово-голубой, как из другого слоя времени. Теперь бросить вещи и скорее гулять. Через длинную узкую подворотню пролезть, как Крошечка Хаврошечка в коровье ухо, с натугой открыть от себя тяжёлую решётчатую дверь, и вынырнуть где-то неподалёку от укрощённых юношами коней. Где-то рядом с вывеской "Массажный салон "Промято".
 

Ничего не опасаясь

   Вовсе не опасаясь,а, напротив, всячески желая заполучить, я забрасывала сети в море "Озона", в раздел "букинистика". Я снова и снова надеялась выловить эту чёрную книгу с двумя симметрично раскрашенными лысыми и усатыми на обложке. При том, что все до единого рассказы из этого сборника, а также повесть "Самая лёгкая лодка в мире" есть у меня в других изданиях. Я знаю их наизусть, с любого места и в любое время. Они написаны в основном теми же простыми, понятными словами, которые и теперь в обиходе. А получился узор, который никогда не надоедает рассматривать.

   "Алёна ворча отошла от печки, отсыпала из пачки соли - не на засол, на пропитание. Положила кулёк на стол. Сумасшедший схватил соль и сунул за пазуху."

   Я забрасывала и забрасывала невод, ловила чёрную книгу, написанную простыми словами. И невод приходил с тиной и травой морскою: чёрную книгу неизменно уводил кто-то более расторопный; она исчезала, не успев появиться. Но вот, наконец, повезло. На "Озон" пришла целая команда лысых и усатых, и я выбрала свой экземпляр.

   Издание 1993 года, с рисунками автора. Ещё прижизненное... Я сразу узнала и вход в метро "Красные ворота", и дом. То самое место. Когда-то я увидела его в фильме "Монолог; он даже не документальный, а просто хроника одного дня. Качества 1991 года, но сейчас это не имеет значения. А важно то, что на этих драгоценных кадрах  выходит из метро в неприютную, январскую Москву настоящий Юрий Коваль. На нём тяжёлая даже на вид куртка, толстый вязаный свитер, у него непокрытые седые волосы.  А вокруг бесконечно безрадостно, время наполнено серым небом, километрами уличной торговли и сосредоточенными только на своём людьми. Они проходили мимо и даже не подозревали, что они счастливые - видят живого Коваля. И очень несчастные, потому что они не знали, что это Коваль, и уходили в разные свои серые стороны. Они просто не знали.

   А Коваль показал тогда свой дом и двор. И я бы даже вернулась в ту страшную Москву, в тот день. Чтобы набраться решимости, подойти, задать важный вопрос: "А скажите, Юрий Иосифович, вот у вас там старуха в поезде говорит, что нужно опасаться лысых и усатых, потому что они распространяют волну. А можно ли её нейтрализовать какой-нибудь ответной волной?"

   И он бы что-нибудь бы мне да ответил. Но я попала в тот район Москвы, когда в нём невозможно было уже встретить Юрия Коваля. И подворотня его дома была добросовестно забрана очень надёжной решёткой. Прошёл значительный кусок времени, и очень возможно, что лысые и усатые потеряли свою силу, и теперь на людей действуют совсем другие опасные волны.

   Но зато я купила в разделе "букинистика" книгу, похожую на подлинный день у Красных ворот очень далёкого года. В недрах которого ещё плавали настоящие, глубоководные, мудрые рыбы. С которыми очень хотелось найти общий язык. Или общее молчание.

"Хеломские мудрецы"

   Не так много издают Овсея Дриза, чтобы игнорировать новинки. А "Хеломские мудрецы" поразили особо. У них на обложке было указано сразу три имени: автора, переводчика и художника. Причём два последних не жались стыдливо в уголке, как это часто бывает - буквами помельче, чтобы уж наверняка никто не заметил. Нет, они были напечатаны равновелико, и все трое бросались в глаза: Овсей Дриз, без которого бы не было книги; Генрих Сапгир, без которого книги бы не было; и Виктор Пивоваров, без которого не было бы именно этой книги.

   Я покупала "Хеломских мудрецов" с чувством, что хоть какая-то маленькая, очень маленькая, но всё-таки справедливость в мире восстановлена. И что-то сделано как надо.

   Во-первых, потому, что вспомнили про Овсея Дриза. Его мало знают, он недооценённый и заслуживает более почётного места, чем ему отвели издатели. Вот я знать не знала про город Хелм, сплошь населённый мудрецами. Я не знала про непревзойдённую мудрость этих мудрецов.

   Во-вторых, отдали должное переводчику. Генриха Сапгира тоже знают мало. У меня долгое время его имя ассоциировалось с совсем детской книжкой "Часы". Я берегу этот артефакт как зеницу ока. Он потрёпан и зачитан поколениями детей. Тоненькая книжица издательства "Малыш", в виде восьмиугольных часов, наполненная внутри минимум текста и максимумом зверей, нарисованных мягко и как будто слегка расплывчато (художник А. Брей). Особенно нравился медведь. По очертаниям он явно был бурый, а по цвету - бежевый, как топлёное молоко.На развороте, где "Поздний час. В постель спешите." художник А. Брей изобразил медведя лежащим на массивной деревянной кровати, под небрежно наброшенной простынёй. Ноги с тёмными пятками торчали наружу, и медведя поэтому было жалко. Я всегда задерживала взгляд на этих пятках и мысленно натягивала на них простыню. Казалось, что медведь замёрз, хотя по его довольной спящей физиономии этого нельзя было сказать. Я и не догадывалась, что именно для того и существует художник-иллюстратор. Чтобы внезапно стало жалко спящего медведя.

   Текст в книжке "Часы" был самый-самый простой. И долгое время я думала, что Генрих Сапгир писал незамысловатые стишки для самых маленьких. А он оказался неординарным и очень интересным поэтом. И очень искусным переводчиком. Перевести с языка на язык голос другого человека, не подменяя его своим - тонкое, деликатное мастерство.

   И, наконец, в третьих - на обложке детской книги указали имя художника! Так делают редко, а могли бы делать всегда. Особенно если художник - настоящий.

   А я теперь знаю немного больше, чем знала раньше. И мудрецы из города Хелм действительно очень мудрые. Я бы ни за что не догадалась сложить печь из сливочного масла, а в бане настелить пол из досок гладкой стороной вниз - чтобы никто не поскользнулся. А помыться можно и в валенках. Но самая любимая моя история о том, как некий ребе влез головой вперёд в медвежью берлогу, а когда его оттуда вытянули, он оказался без головы. И два мудреца стали спорить: была ли у ребе голова? Или нет? Спросим у жены, она точно знает. И мудрая женщина сказала так: когда ребе ел утром картошку и селёдку, борода у него тряслась, это я помню. А вот была ли там ещё и голова? Не могу ответить на этот вопрос.

   Словом, если хотите набраться мудрости, читайте Овсея Дриза. В переводе Генриха Сапгира. А иллюстрации Виктора Пивоварова атмосферны и прекрасны.

"Хеломские мудрецы" на Лабиринте

Тёплый коржик

   Важно рассчитать время таким образом, чтобы не попасть. Но иногда не рассчитаешь и попадёшь. Попадёшь в магазин за продуктами именно в тот момент, когда в начальной школе напротив закончились уроки, и весь этот растущий, очень живой организм бросился за питанием. Преимущественно за углеводным. Пропадай в недрах холодильника заботливо сваренный накануне, как положено настоявшийся борщ. Лежите в яркой его глубине нетронутые куски мяса. Впрочем, углеводы усваиваются быстро, а до дома когда ещё доберёшься... В апреле стремительно удлиняются не только дни, но и дороги.

   Если зазеваешься и не рассчитаешь, то вместо магазина можно оказаться в самом водовороте школьной перемены. Торговый зал в это время бурлит покупателями, рост которых колеблется в районе 130-140 см. Возле стеллажа с шоколадом и батончиками традиционное оживление. Напротив - секция с выпечкой. Там тоже аншлаг, а проход узкий.

 - Здесь все классы! - очень-очень громко, как в лесу, кричит покупатель шоколада покупателю пончиков. - И "А"! И "Б"!! И "В"!!!

 - Вот вы бы как-нибудь и распределились по классам, - советует девушка-сотрудница, прорываясь сквозь толпу "А", "Б" и "В", чтобы открыть ещё одну кассу.

   Но толпа слишком поглощена процессом, у толпы позади первый учебный день последней четверти.

 - Вероника! - очень-очень громко, как в лесу, кричит чуть грассирующий голос лет десяти. - Вероника, подожди меня! Вероника, подожди! Ты мне подруга?

Вероника отвечает что-то неслышно. Но я думаю, что она подруга.

 - Если ты мне, Вероника, подруга, - раздаётся команда, - ты должна меня подождать! Понимаешь? Ты просто обязана меня подождать, если ты мне подруга! Это издержки профессии!

Держись, Вероника...

   В отделе чипсов, сухариков и газированных напитков ярких расцветок преобладают мальчики. Обычно они ходят по трое.

 - Пацаны! - очень-очень громко, как в лесу, кричит один. - А ведь мы гадость взяли, пацаны!

   У мальчика очень хорошее, чистое и светлое лицо. Наверное, он отличник и висит на доске "Наша гордость". Но пацаны, ни на секунду не усомнившись в своём выборе, твёрдой, уверенной походкой движутся на кассу - мимо витаминной редьки, мимо свежих огурцов и очень полезного болгарского перца. Движутся они, крепко сжимая в руках газированные разноцветные бутылки и столь же разноцветные хрустящие пакетики

Время потерянных перчаток

   В детстве весна наступала для меня в тот момент, когда становилось ясно прямо с утра. И на улице ясно с утра, и в мозгах ясно: а ведь можно сегодня и без варежек. Так происходила смена эпох. Зима становилась временем, которое на уроках истории обозначали  - до н.э. Там время текло наоборот, и шестьдесят третий год был раньше одиннадцатого. В точности как зима - чем дольше идёт, тем бесконечней кажется.

   Зима продолжалась как каменный век - сотни тысяч лет. Люди поддерживали огонь, кутались в звериные шкуры. Если не спалось, рисовали оленей и быков. Но спалось гораздо чаще. У меня зимой ужасно мёрзли руки, гораздо сильнее, чем лицо. Поэтому я делала так: сначала надевала трикотажные перчатки, а уж сверху -  бабушкины варежки из кроличьего пуха. У варежек было свойство: сначала не очень пухлые, они превращались постепенно в два белых шара, похожих на преувеличенные кроличьи хвосты. Варежки много раз сохли на батарее, но всё равно оставались мягкими и тёплыми, сколько бы ни длилась зима.

   Зима казалась самым древним временем года ещё и потому, что с ней были связаны самые древние вещи. Зима начиналась летом, когда я смотрела, как моя бабушка добывает пух - чешет специальной чесалкой очень нежного белого кролика, держа его за уши между небом и землёй. Кролик висел, как куль, его нереально красные глаза застывали от ужаса. Кролика было жалко. Но я твёрдо знала, что когда его, причёсанного и сильно от этого похудевшего, отпустят обратно в клетку, уже через пять минут кролик забудет все невзгоды и вернётся к тщательному пережёвыванию травинки. А с пухом произойдёт дальнейшая метаморфоза, в наше время почти полностью утраченная.

   Да, я видела своими глазами, как пучок пуха, заправленный в прялку, превращается в живую, тёплую нить. И веретено тоже крутится как живое. Только об одном этом мгновении можно было бы написать сочинение "Как я провела лето" на трёх листах. И ещё три листа о висящем между небом и землёй кролике. О древнем зимнем мире, конец которого злее начала.

   Но, конечно, я ничего такого не написала. Я просто носила в школу варежки на перчатки. До того самого утра, когда приходила весна.

   Вот теперь можно пошевелить пальцами! А то ли ещё будет днём. Очень ясным, и даже яростным днём, когда в мире закручиваются вещи невероятные и забытые, как веретено. Когда на ходу можно снять перчатки и набрать полные руки неправдоподобно тёплого ветра. И руки немного сойдут от этого с ума, у рук закружится голова, и они сунут перчатки мимо карманов.

   Только так я могу объяснить, почему весной мне всё время попадаются на дороге потерянные перчатки. Перчатки, упавшие в сырой снег, уложенные на солнечную ступеньку, надетые на столбик металлической ограды - чтобы тот, кто, может быть, вернётся, увидел издалека. "Разве не знаете вы, легкомысленные руки, - спрашивает весна, - как у нас бывает? Что это ещё не совсем правда, и снег может вернуться, прорваться в любой момент? И тогда вы спохватитесь, зашарите по карманам. Радуйтесь, руки, но не теряйте головы."

   Но руки всё равно теряют - и голову, и перчатки.

Лекарство от весны

   Сказано, что ранней весной полезны орехи и жирная, благородная рыба. То есть они полезны всегда, но в марте организм нуждается остро, как непризнанный гений. Организм, полностью обессиленный, сидит и откладывает на завтра то, что можно сделать сегодня; его настигает ломкость ногтей. А в пасмурный день на раскисшей улице организм охватывает нехорошее чувство, будто бы небо - это крышка кастрюли, и вот-вот захлопнется, плотно прижав голову и все мозговые кости, поставит на медленный нагрев - 0, +2, +3... О, завтра +7!

   В домовом чате царит Зощенко: из нашего двора был вывезен весь снег, а соседний дом обрадовался свободному месту и быстро накидал туда со своей крыши очень значительный сугроб. И теперь говорит, что фигушки, мы вывозить ничего не будем, само растает. И оно действительно тает. И оно будет таять с каждым днём сильнее. И наш дом законно возмущён: "Нужно отгородиться, чтобы каждый хранил свой снег на своей территории!"

   Как тут обойдёшься без жирной рыбы и орехов? Может, кто-то из третьего подъезда, наевшись фосфора, витамина В и омега-кислот, напишет про это сатирический рассказ? Всё может быть. А пока нужно собираться за рыбой и орехами. Нужно подцепить себе пластмассовым глубоким ковшиком и любимого, сливочного цвета кешью, и грецких, которым верю,потому что они похожи на мозг. И прихватить уж заодно привлекательной весёлой кураги. Говорят, что она тоже помогает. А зеленная палатка будет, как пещера Али Бабы, соблазнять всё новыми красками. Всё разложено здесь грамотной горкой, и пышет свежестью, и горстями бросает в глаза лекарство от весны.

   И конечно, я не удержусь, куплю яблоки очень румяного цвета и - я знаю это точно! - такого же вкуса. С наклейкой на боку: "Яблоко". Это чтобы растерянный, ослабленный зимой организм не заблудился среди плодов, чтобы не сомневался и верил: вот яблоко. Первая ассоциация на слово"фрукт".

   Или это специально для Ев, у которых по весне обострилась ломкость ногтей? Всё может быть. Вот ещё осталось только купить рыбу.

Читка Бунина

   И снова позвала меня подруга Света смотреть, как дочь её Аннушка будет, в числе прочих студентов театрального института, представлять ещё одну дипломную работу. Теперь уже по Бунину. Только не пьеса, а читка. Так было сказано.

   После "Зойкиной квартиры", просмотренной в феврале, я была согласна и на читку. Я поняла это слово буквально. Я вспомнила, как меня однажды пригласили на читку пьесы очень талантливого современного автора. Пригласили очень таинственным голосом. Мол, это действо для избранных, пускают далеко не всех. Это такая часть театральной кухни, которая предшествует репетициям.

   Мы чуть ли не с паролями и отзывами просочились в условленный зрительный зал, затаили дыхание в полумраке. Читка поразила меня настолько, что я даже не запомнила название пьесы. Потому что она оказалась именно читкой. Актёры кружком сидели на стульях и будничными, невыразительными голосами по очереди читали с листа свои реплики. Отработанные листы бросали на пол. Поэтому было хорошо видно, много ли ещё листов осталось, и скоро ли читка закончится.

   "Ладно, - думала я, шагая холодным мартовским проспектом в уже знакомый дом культуры "Энергия". - Если будет читка Бунина, я, во всяком случае, послушаю Бунина. Не скажу, что самый любимый мой писатель, но его проза всегда капает в душу какой-то тёмной ртутью - одновременно порция серебра и яда. И Нобелевскую премию Бунин получил справедливо - в те времена, когда она действительно была премией и событием.

   Возле лавочек у входа в "Энергию" парами, тройками и одиночками стояли и курили люди, преимущественно женщины. Наверное, это были мамы актёров. Как и полагается перед премьерой, они волновались. В фойе всё так же висели по стенам прекрасные детские рисунки с совами и рысями. Но теперь я ещё заметила стенд "Наши отличники". Судя по количеству фотографий, отличниками были примерно все студенты театрального института. Но после спектакля "Зойкина квартира" я этому не удивилась.

   И всё-таки странным казалось: как будет Бунин в этом зале. С такими совсем не бунинскими фресками вокруг люстры - чтобы их сфотографировать, пришлось настолько загнуть шею в противоположном направлении, что она потом с трудом вернулась в прежнее положение. А ведь пришло как раз время смотреть на сцену.

   И Бунин был! А все отличники с доски Почёта - подлинные. За это ручаюсь. Два последующих часа моей жизни пролетели незаметно. Да, это была, пожалуй, читка. Без костюмов (все в чёрно-белом), без декораций, с минимальным реквизитом (газеты, чемодан, немного скамеек). Но читали-то они не с листа, а из глубины своих ещё не дипломированных, но полностью актёрских душ.

   Это был Бунин - тёмный, тягучий, местами раздражающий и от этого ещё более убедительный Бунин. И люди, которым от роду двадцать лет, говорили за него так, как будто им сорок, или шестьдесят, или полных сто двенадцать. Наверное, этому не учат. Это что-то внутри неизвестное говорит: "Стой! Не ходи туда. Там одно только мучительное, на всю жизнь."

   Но ты не слушаешь, и всё равно идёшь.