Как из конструктора

   Можно хоть тысячу раз пройти мимо, и не заметить. Не древность ведь, с гроздьями мемориальных досок на фасаде, с которых смотрит прямо в душу вся школьная программа по истории и литературе. Здесь жили великие, в то время, когда они ещё были людьми.

   А здесь - не древность. Здесь не жили, не останавливались, не читали друзьям главы. Но это тоже кусок прошедшего времени, зачем-то окаменевший в самом центре города. Он не ждёт, чтобы его заметили. Но стоит один лишь раз остановиться, обойти вокруг, через двор, и глаза потом непроизвольно будут искать в толпе зданий эти странные дома, с как будто перетекающими с грани на грань большими окнами, с балконами, составленными из чётких квадратов в виде буквы Г. В каждой линии царит геометрия - как будто все детали резали острейшим ножом только один раз, предварительно отмерив - семь.

   Таков стиль конструктивизм. Не последнее из многих лиц нашего города. Не красота, от которой на месте захватывает дух. Не трепет перед величием и совершенством. Совсем другое. Конструктор, в который человечество играло сто лет назад. Напрягало мозг и пространственное воображение, снова и снова переставляло детали, создавая новый мир таким, чтобы он работал. Чтобы крутилось и вертелось, и бежало огромными скачками куда-то вперёд. Новое, как ещё не бывало. Отрицание всего, кроме нового.

   Дом-комбинат, всерьёз задуманный и составленный из квартир без кухонь? Что ж, давайте попробуем. А на первом этаже - прогрессивную прямоугольную столовую. Что чувствовали жители такого комбината в своих чётко выверенных квартирах, по которым никогда не гулял запах котлет и блинов? Которые за семь вёрст обходили даже самые захудалые домовые. Как вписались? Наверное, днём гордились. А во сне всем подсознанием тосковали, как первобытные люди без огня. Очагу человечества миллион лет, и отрицать его бесполезно. И уйти от него вперёд нельзя даже ударными темпами.

   Но дом стоит и рассказывает, как было. И часы на доме с часами вот уже почти 90 лет показывают будущее, к которому стремились дерзкие архитекторы-конструкторы. Чёткое, лаконичное, раз и навсегда доказанное. Только почему-то оно опять убежало далеко вперёд, к воображаемой линии горизонта, у которой сходятся даже самые параллельные в мире линии.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Белое и розовое после дождя

   Ключевое слово: дождь. В мае он обязательно будет ночью. Непрерывный, особенно сильный перед рассветом. Утром даже бюст Крылова на улице своего имени умыт будет до блеска. Осталось теперь напиться кофе со свежими сливками, со сдобным калачом - и можно приниматься за очередную басню. Вывести людей под видом зверей. Готовую свернуть рулоном, завязать на бантик моралью и положить поперёк самое главной улицы. Здесь неподалёку школа, пусть ученики сбросят скорость.

   Но никакая басня не ляжет поперёк. Улетит басня облаком в небо. И школьники сбросят разве что неподъёмные свои рюкзаки. И май не остановится ни на минуту. Из малого зелёного стремительно перетекая в среднее, и тут же, без перерыва - в буйное. В белое и белое, похожее на слово "бланманже". И вдруг на углу где-нибудь розовое: как будто повар-затейник разместил искусно в толще бланманже яркий ягодный слой.

И всё это будет после дождя. И всё это будет мгновенно, как пирожное. И всё это есть.

   В это время года город населён птицами, умытыми классиками литературы, кучевыми и перистыми баснями, зелёным и незапылённым, белым и белым, и розовым, как сюрприз...

   Город населён похожей на картинку из книжки хозяйкой двух собак, которая на левом поводке ведёт корги и обращается к нему: Тарас; а на правом поводке ведёт терьера и обращается к нему: Мартын. Рост у неё приблизительно два метра и клетчатая кепка с козырьком. Если на пути всех троих встретится Хармс, он будет просто обязан написать стихотворение.

   Стихотворение про троих облаком улетит в небо, толкнёт в бок разгуливающую на просторе после кофе с калачами басню. Сверкнёт молния и случится дождь - ключевое слово. И прольётся в мае на белое и белое. На розовое. На всё.

Ради жизни

Мой прадед - Мифодий Феоктистович.

   Он был командир миномётного взвода, погиб под Ленинградом. Ему было 46 лет. В какую-то роковую, неотвратимую и таинственную секунду это случилось. То, что нельзя изменить, исправить. 

   В это время мой 18-летний дед Виктор Мифодьевич охранял в блокадном Ленинграде Монетный двор. И когда я хожу по Петропавловской крепости, моя первая мысль не о том, что здесь начинался город, томились в казематах некоторые классики русской литературы и отмечено на стене самое жуткое в истории наводнение. Я думаю о том, что где-то здесь стоит на посту мой 18-летний дед. А за кольцом блокады гибнет в какую-то секунду мой прадед. И что же такое в жизни бывает выше страха?

   Мой 18-летний Виктор Мифодьевич прошёл войну. Говорят, что из того поколения мальчиков 1923-25 года рождения уцелело лишь трое из ста. А это значит, не просто выжил. Это больше, сильнее. Сохранил жизнь.

   После войны мой дед сделал то, что нужно: женился, родил детей. Его второй по старшинству сын - мой папа.

Потом родилась я.

Потом родились мои дети...

"Вот, - говорю я Игоряну, - это твой прапрадед Мифодий Феоктистович. А это - прадед Виктор Мифодьевич. Ты их никогда не видел, но они текут в тебе, струятся каждую секунду. Говорят твоим голосом. Помнят твоей памятью.

   Пока просто поверь на слово, а поймёшь потом.

Окна

   Не хочется думать про окна так, будто они созданы лишь для того, чтобы пропускать в помещение дневной свет. Про помещение тоже не хочется думать. А хочется думать про дом и много-много его очей, каждое из которых - обязательно зеркало чьей-то души.

   Взгляды самых верхних этажей для прохожего неуловимы. Те глаза смотрят только вдаль: на вид города, на большую реку или просто в небо. Поздним вечером и ночью самые запоздалые окна светятся высоко, как будто сны поднимаются от земли, как испарения, и самые крепкие, самые причудливые достаются жителям нижних этажей. Сны верхних легки, мимолётны, их легко спугнуть будильником и чашкой кофе. 

   В то время как сны нижних могут продлиться напролёт всю зиму. Пока в неизбежном, как семь утра, мае не придёт время открывать шторы. И даже совсем их снимать, осторожно нести комом до стиральной машины. Нетерпеливо ждать, поёживаясь от резкого, безжалостного неуюта. Скорее бы пропищало. И сразу прицепить на место, и сами разгладятся. И свежестью ударит от них.

   Мои любимые нижние этажи! Старые, доверчивые души города. Всё расскажут о себе, бесхитростно и без утайки; у кого там в глубине жарится на испытанном чугуне картошечка; кто затеял, по случаю больших выходных, рукодельные пирожки; и уж непременно вырвется через открытую форточку на волю и пойдёт гулять по двору борщевой царь-аромат, умелый и надёжный, с которым выросло уже несколько поколений.

   Иное окно будет мыто здесь и сейчас. И будет скрипеть стекло, будет течь вода. Где-то обязательно слушают музыку. Гораздо реже - играют, до предела усиливая неповторимость каждого мгновения, непостижимую тайну каждого окна.

   Вон там абажур над столом именно оранжевого цвета, как в кино, и с бахромой. Там рассада удалась столь густейшая, что даст рекордный урожай и за Полярным кругом. А кто-то снежинок с оленями решил не трогать. Смысл? Всё равно скоро Новый год. И очень сильно кто-то творческий выставил на подоконник большого серого нестандартно осмысленного слона.

   Многие окна хранят за своим стеклом неподвижного, но внимательного кота. А самый чёрный растянется в настоящей, деревянной форточке, как будто на границе двух миров - нашего и заоконного. Он точно знает, что лично его окно существует на свете не для того, чтобы просто пропускать свет.

Снова та строфа

   Снова та строфа стоит на улице. Пушкин поставил.

                                  Улыбкой ясною природа

                                  Сквозь сон встречает утро года...

   И здесь был точен, как никто другой. И здесь угадал. Написал правдоподобнейшую картину, и заранее всё знал. И человеку оставил место. Однажды просыпается человек у себя в комнате, залитой жидким серым светом. Тянет человек автоматически руку, смотрит в телефоне время: спать ещё можно полчаса. А это же вечность! Одеяло того же мнения.

   Но пролетает вечность как мгновение - в ярком, финальном и обязательно нелепом сне. И вот уже будильник. Вытесняя жидкую серость, уверенно лезет в окно, заполняет до единого все углы до того ясная улыбка, что с головой и не думай прятаться. И прибывает с каждой минутой, как хорошо сотворённое тесто. А сон ещё развеялся не полностью, и нужно вспомнить из него какое-то самое главное слово, ключ ко всем смыслам...

   Не вспоминается, улетело. Хорошо, что есть Пушкин. И та строфа, которая объясняет всё. И вот этот зелёный древесный пух, вдруг ворвавшийся в город в апреле. И липнущие к новым подошвам горькие тополиные почки. И несравненный запах всех тополей, в котором всегда есть предчувствие. Хочется, чтобы подольше задержалось это пред.

   Но никогда и ничего не может в мире задержаться подольше. Наоборот, кадры киноплёнки мелькают всё быстрей. Только что я шла мимо пуха, и вот уже пролетела первая бабочка. Бархатная, совершенно чёрная, в жизни не виданная. А была в тот день Радуница, и бабочка могла что-нибудь да означать.

                                                            ...и соловей.

                                   Уж пел в безмолвии ночей.

   Одно из моих любимых пушкинских слов: уж. Частицы, как нам известно, украшают и дополняют речь. Разнообразят её нюансами, полутонами. Вот и соловей пел не просто, а пел уж именно потому, что весна продвинулась настолько, что вот-вот закончится.

   Но пока весна идёт. Идёт о, весна без конца и без края. Дорогу ей. Не только соловьями уж, иными разнообразными птицами полны деревья и кусты. И та самая строфа стоит в мире, готовая вместить в себя всё и всех. И ещё много места останется - на всякий случай.

По-другому обычно

   В апреле открыто окно и весь мир. Время года пахнет тёплой пылью, начальной зеленью, чем-то хлебным. Так всегда здесь было. И никогда не было. Ведь каждый день случается в истории Земли и человечества только один раз. Есть, конечно, и точки опоры.

   Нет сомнения, что и 110 лет тому назад солнце садилось там же и в тот же самый час. И деревья росли корнями вниз. Но и солнце то было другим, и место. Не говоря уже о деревьях. И звучал весь мир совсем по-другому. Как? Отсюда не расслышать.

   Так и прошёл перед чьими-то неизвестными глазами день в Новосибирске 27 апреля 1915 года. Лишь были запечатлены в городском фотоателье некоторые дамы, совершенно прямо сидящие на стуле. Рядом с дамой непременно замер усатый муж, и рука его навеки осталась лежать у дамы на плече. Но мы не узнаем никогда, какие художественно политые вареньем блины ели они на завтрак, из какой фарфоровой чашки пили кофе. Мы никогда и ничего не узнаем об их детях и котах. И мимо какой первой зелени на газонах они гуляли в крепких своих ботинках. Или зелени вовсе не было тогда в апреле?

   Может быть, они гуляли по той самой улице, которую я вижу каждый день из своего окна? Только окна вместе с домом ещё не существовало в природе. А улица звалась - Кабинетская. Не потому, что её населяли сплошь учёные, а в честь Кабинета Его Величества, который владел Сибирскими землями. Вместе они - и Кабинет, и Его Величество - вряд ли имели достоверное представление о размере своих владений, иначе выбрали бы другое, менее самонадеянное слово. Невозможно владеть космосом, который не кончается нигде и на людей не очень-то рассчитан. Это он владеет. Заманивает и затягивает, заметает следы на пыльных и непыльных тропинках.

   Но прямые дамы с усатыми своими мужьями по Кабинетной упорно гуляли. Мимо моего несуществующего дома. Мимо основанных железнодорожным кондуктором Зиновием Фёдоровым "Фёдоровских бань". Мимо озера, на месте которого теперь площадь с круговым движением. Прямо в сторону главной городской, в те времена ещё Красной, площади...

   А вокруг шла длинная, неспешная жизнь. Бесконечный день поздней весны, наполненный другими, далёкими, для других ушей предназначенных звуками. Не было под ногами подземелья метро, не тянулся в небе белый след за самолётом. Ни один автомобиль не мешал движению телег и повозок. А ночью? Неужели не проезжала мимо моего несуществующего дома глубокой ночью "музыкальная шкатулка", сотрясая всю округу чем-то невнятным и ритмичным?      Совершенно не проезжала. И никто не проезжал.

   Новости извлекали тогда из газет, а время на цепочке - из кармана. По-другому звучали тогда голоса, вскормленные иной пищей. Люди создавали свой быт и уют без стиральной машины-автомат, без пылесоса и холодильника. У них не светился в руке экран, потеря которого равна потере себя. Они думали, что обычно живут. И жили обычно. Только по-другому. Ходили, протекали свой очередной день. Гуляли по Кабинетской, дышали атмосферой. И голуби их были совсем как наши, и солнце садилось с той же стороны. Только оно было тогда на 110 лет горячее.