Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.

На реке Ирмень

   Следуя точно по указателям, нашли на берегу реки Ирмень памятный знак (крест), установленный на месте битвы с ханом Кучумом. Воротца кованой ограды были заботливо прикрыты, чтобы на территорию исторического места не проникла с неприличными намерениями какая-нибудь случайная корова. А неприличные люди сюда не доберутся, особенно по указателям. Для них тут ничего нет.

   Огромный простор открылся, раскинулся во все стороны. Вечный покой. Луга, как на ладони. Река в плоских берегах, без конца и начала. Как будто не тронутый временем кусок Сибирского ханства. Здесь был хан Кучум.

   После гибели Ермака и разгрома его отряда Кучум восстановил свою власть и обложил данью большую часть Западной Сибири. Но даже если бы и малую, это всё равно много, очень много, очень-очень много. Попутно хан не забывал совершать набеги на русские крепости и остроги.

   И велел царь Борис Годунов снарядить против Кучума приличное войско: целых 700 стрельцов и казаков, да в придачу 300 служилых татар. Шутка ли, 1000 человек. Авось хватит.

   И пошли они. И пришли. Отряд под командованием Андрея Воейкова внезапно атаковал ханский стан - там, где река Ирмень сливается с Обью. С русской стороны - 400 человек, с ханской - 500.

   И была сеча 20 августа 1598 года, с рассвета до полудня. Ни река Ирмень в плоских берегах, ни луга, ни знойные небеса, ни кузнечики в траве не знали, что у людей так выглядит история.          После которой всегда наступает тишина, как здесь и сейчас. И памятный знак у воды.

   Войско Кучума было разбито. Пять сыновей хана, шесть дочерей и восемь жён взяты в плен и отправлены в Москву. Самому хану с небольшим отрядом удалось бежать. Он был настигнут, но вырвался вторично. После чего скитался и сгинул где-то в Алтайских горах, населённых недружественными Кучуму племенами.

   Так Сибирское ханство перестало существовать, и вся Западная Сибирь вошла в состав Русского царства. Там, где хан был настигнут вторично, теперь район города Новосибирска. Там, где бились первично - село Ирмень, славное на весь край молоком и творогом. Ну, а потомки пяти сыновей и шести дочерей сейчас коренные москвичи в двухзначном поколении. Не исключено, что они бывали и на Алтае. Сейчас это очень популярное туристическое направление.

Любая липа

   В Новосибирске широколиственные деревья не преобладают. Поэтому любая липа заметна и привлекает внимание. Особенно липа цветущая, уходящая в небеса. Как сказочное дерево, по которому главные герои залезали в гости к Солнцу, Месяцу или Ворону Вороновичу.

   В толстом сборнике русских народных сказок я всегда первым делом выбирала страшные: про ведьму, про Бабу Ягу, Кощея Бессмертного или чёрта. Но всегда пропускала про медведя на липовой ноге. Это сказка была не страшная, а жуткая. Спрашивается: где добро, которое всегда должно победить? От первого и до последнего слова сказка про липовую ногу состояла из кромешного зла. Старик с топором подкараулил медведя, который воровал на его поле репу, и отрубил ему лапу. И велел старухе ту лапу сварить. А медведь сделал себе липовую ногу и пришёл, скрипя неумолимо (скырлы-скырлы). Старик спрятался под деревянное корыто, старуха спряталась на печи под чёрными рубахами (дополнительный ужас). Но медведь их нашёл и съел.

   Ну, и какой нормальный человек дошкольного возраста сможет после такого уснуть? Скырлы-скырлы. Только не выключайте свет, чтобы не сгинуть под чёрными рубахами, под деревянным корытом, под тройным слоем безнадёжной тоски.

   Хорошо, что липы у нас не преобладают. И пока медведь искал подходящую, пока ладил ногу, всё детство и закончилось. Некогда стало читать сказки, даже те, которые заканчивались свадебным пиром.

   Но липа закончиться не может никогда. Особенно когда она в цвету. И тогда кажется, что лета впереди ещё очень много. И такой стоит аромат, что пчела слышит его за несколько километров. У пчелы закружится голова. Но потом она возьмёт себя в руки и будет неутомимо создавать то, ради чего появилась на свет. Будет пчела творить светлый, тягучий, прозрачный липовый мёд. Самый правильный в мире. Даже если залётный на воздушном шаре нестрашный медведь будет утверждать обратное.

Мы и оне

   В посёлке Верх-Ирмень, откуда родом известная всему нашему городу молочная продукция, вдруг повстречался настоящий конь. Конь запряжённый, управляемый. Вёз конь человека и телегу. Как сто лет назад, как двести, как при Александре Македонском, и до него века... Конь выглядел тогда в точности как теперь. Он был опорой, базой. Скорость человека зависела от лошадиной силы, новости зависели, самооценка зависела. И очень часто - жизнь. Она складывалась совсем из других отрезков времени и пространства. И мыслили тогда не нашими расстояниями.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

   Это из Псковской губернии в Москву. Неделя жизни. Оне могли позволить себе тащиться. А мы пролетаем на машине за несколько часов, чтобы успеть. Выиграть время. И его же сэкономить. А потом оказывается, что неделя наша опять промелькнула, как не было. Что нового? Да всё по-старому. А оне, пока тащились, кусок мира увидели во всех подробностях; одних только станционных смотрителей не меньше дюжины. А самоваров? А лубочных картин, на которых изображены похороны кота или возвращение блудного сына? И кто в итоге сэкономил? Кто кого обогнал?

   Конечно, никто из современных нас всерьёз не согласится тащиться, как оне. Трястись в кибитке под медвежьей полостью. Вечность смотреть на поля и поля, снега и снега. Опасаться волков и бурана. Наши расстояния - это оплаченная услуга, в середине которой принесут какой-нибудь обед, а там и до снижения недалеко. Это время не на земле, поэтому его как бы и не было в жизни. Его нужно перетерпеть. Вот приземлимся, тогда и будем думать. Например, о великом произведении, которое надо бы написать. "Путешествие ИЗ-В". Уже и есть бессмертное начало: "Облака, облака, облака"...

   Через сто лет будет ещё быстрее. А через двести простого времени вообще не останется - только выигранное или сэкономленное. Мы не можем позволить себе тащиться, а оне могли. Трястись и смотреть, трястись и смотреть. Думать и думать - пусть всего одну, но зато мысль. И каждый из их коней был так же запряжён, как верх-ирменьский. Так же тянул за собой в полную силу повозку и человека.

Там, где пролилось молоко

   Время тогда было мифологическим, и оно стояло. И лето стояло. Раз и навсегда был поставлен на своём месте дом бабушки с дедом. Вечные поселены соседи: справа - Кольша и Аньша Ишины (я тогда ещё не знала, что это на самом деле такая стихотворная строка, устное народное творчество); слева обитали всей семьёй Малышкины (а это слово, которое из песни не выкинешь, то есть гармония). Спереди была чётко прочерчена железная дорога (на одном из путей замер бесконечный товарный поезд), а за спиной - просёлочная дорога вдоль пшеничного поля. Всё. Картина завершена. И всегда так будет. Тихий бесконечный закат где-то за тополями.

   И все будут, до единого. Только они теперь заняты совсем другими своим делами. Поэтому и не выйдут навстречу, когда я открываю калитку с тем самым крючком. Пусть заняты...

   У летней кухни такая же рыжая дверь. Здесь ели простую, вековечную, добротную еду. Толстый белый хлеб я погружала в малиновое или черносмородинное варенье. Пить - молоко из кружки. Оно вечернее, из погреба, и сверху плавают хлопья сливок. Невыносимая натуральность, на самом свежем в мире воздухе. Состав на третьем пути ожил, стекло в окне немного задребезжало. Будильник на подоконнике показал всё, что мог. Но я ещё не умею определять время по часам, поэтому его нет. Есть мелкие сливки в крупной кружке.

   Однажды баба Тася из летней кухни отлучилась, и я, как тот Денис Кораблёв манную кашу, выплеснула молоко со сливками за окно, на землю. Тайное потом не стало явным, и теперь в том месте, где пролилось молоко, выросла новая трава. Только не забвения. Ведь я помню. Как варенье капнуло на жёлтое платье, как заглянула курица через порог и уже занесла ногу...

   "Кыш!"

А нам курей гонять запрещалось. Хоть и хотелось очень потрогать их гребешок, особенно петушиный, лихо заваленный набок, как чуб. Куры разгуливали по двору во всех направлениях, перебирая солнечными ногами, плотно прижав крылья к бокам. Иногда всё-таки удавалось их немного погонять, и бежали они очень смешно. Потом я прочитала в художественном рассказе, что курицы от испуга могут и в обморок упасть. Но наши никогда не падали. Яйца они несли только отборной категории, белые и коричневые. Я сама их находила в потайных соломенных местах, и они были тёплыми.

   Вечером возвращалась из стада корова со своим сыном. Они долго втягивали в себя воду из длинного, раз и навсегда поставленного корыта, поросшего внутри мелкой бархатной зеленью. А я стою и смотрю, смотрю. И рядом со мной - тоже я, с каплями варенья на платье.

   Вечная, как всё. Как дом. С не принятыми в Сибири огромными окнами, с потолками в четыре метра. С лёгким, невесомым воздухом, в котором так хорошо спится. С древним комодом, тугими "семейными" подушками (чистое перо), с вешалкой оленьими-рогами, привезёнными из древнего Барнаула.

   И три картины висели там - не подлинные, конечно, но в рамах. Загадка всей моей жизни. "Богатыри" и "Девочка с персиками" - это в той комнате, где телевизор и этажерка с книгами. А в спальне - "Сватовство майора".

   ...Баба Тася бегом (она не умела ходить, только бегала) несёт в летнюю кухню ведро парного молока, которое завтра станет вчерашним. Спать она не ложилась никогда в жизни.