Памяти деревень

   Ехали в погожий день посмотреть Обское море, а нашли то, чего здесь раньше не было. На лужайке, за лёгкой изгородью, из сухого плавника (так называют срубленные или упавшие деревья и ветки, которые море или река выбрасывает на берег) была создана целая компания древесных скульптур. Особенно выделялся, пронзительно смотрел издалека голубоглазый леший.

   Обычно плавник идёт на костры отдыхающих, и к концу лета берег Обского моря становится чист. Но под рукой художника плавник живёт, обретает лицо. Или художник увидит просто так, без руки, что вот эти сучки и наросты есть выражение оленя, а вон те - собаки. А можно просто навесить по кругу шишек, и выйдет загадочно.

   Хорошо, когда такое делают.

   Не успели опомниться, рассмотреть собаку и плетень с отчётливой птицей, как на скульптурной лужайке появилась энергичная девушка в распахнутой косухе. Девушка вела за собой небольшую, но сплочённую группу. Оказалось: бесплатная экскурсия по истории Обского моря. И нас позвали присоединиться.

А это всегда с удовольствием! Жаль только, что не с самого начала.

   Так мы узнали, что скульптуры из плавника есть памятник деревням, которые были затоплены в результате строительства ОбьГЭС. А значит, выразительное лицо оленя вполне может быть фрагментом избы, забора, колодезного сруба или баньки. Крошечным эпизодом картины, которая канула, как Атлантида, на дно водохранилища.

   Людей, конечно, заранее переселили. Обеспечили новым жильём (лучше прежнего) и работой, и леса для строительства разрешили брать без счёта; на три года освободили от налогов. Но не по себе становится от мысли, что там, под тёмной сибирской водой, покоятся тысячи дворов и тысячи личных историй. 

   И море, как сказано, хранит свою тайну. Порождает легенды, одна из которых - про шагающие грибы, их тоже запечатлел в плавнике художник-энтузиаст. Та легенда гласит, что будто бы на острове средь моря живут особенные грибы. Когда берега затапливает, грибы массово перемещаются в более сухое и возвышенное место. А ещё говорят, что будто динозавров в наших местах обитало не меньше, чем в соседней Кемеровской области. Только их пока не нашли. Фигура стояла из плавника тоже: какой-то комбинированный завр, отдалённо похожий на капитолийскую волчицу. Пока настоящего не найдём, хватит и фигуры.

   А на море в тот день был шторм большой. Утки качались на солидных волнах, как поплавки, и под их неутомимыми лапами лежали дворы, о которых людям нужно помнить. Лежали динозавры, которых ещё предстоит открыть.

Некультовое место

   В Кировском районе Новосибирска, там, где магазины-склады строительных материалов, создали неравнодушные люди пространство, посвящённое Виктору Цою и группе "Кино". Инициатива частная. И мне представляется, что автору идеи примерно пятьдесят с небольшим. Впрочем, ему вполне может быть и тридцать. И мой 13-летний сын узнаёт "Группу крови" с первых трёх нот.

   Не являясь безоговорочной поклонницей Цоя, я безоговорочно признаю, что этот человек навсегда вписан в наш культурный код, вживлён в подсознание на генном уровне. Уж так получилось. Уж так совпало и сошлось. И когда сверхузнаваемый голос, который ассоциируется с глубоким чёрным цветом, произносит во мне, как будто мостит плиткой дорогу: "На пылающий город падает тень" - я понимаю, что скупыми словами, немногими фразами, но всё же общался Виктор Робертович с каким-то другим измерением мира. И получал такие же лаконичные ответы. А потом пересказывал их доступными словами для всех.

   Я из того поколения, чьё детство совпало с фильмом "Асса". Кажется, я тогда испугалась очень быстро и убежала от телевизора в другую комнату. А фильм всё не кончался, длился сто или двести лет, как дождь в нём. Пока, наконец, не взорвался песней, в которой всё было странно, непривычно. Она била током. "А на кухне синим цветком горит газ..." Исполнитель как будто тоже пропускал сквозь себя тысячу вольт. Тревожно было. Как у края времени, за которым должно прийти какое-то другое время. Или не время. Или не прийти.

   Так вскоре и случилось.

В песнях Цоя всё было совсем не то, что я люблю, чем живу и чему учусь. И всё же... Мой город ведь тоже был одеялом лоскутным на растрескавшейся земле. А значит, эти песни были мной. И я понимаю, почему возникло пространство в Кировском районе. И его автору может быть хоть сколько лет.

 - Где вы живёте?

 - Я нигде не живу.

 - Он поэт, он на белом свете живёт.

   Здесь оптовые магазины, склады, и почти нет людей. Культово не будет, как на Арбате; особенно в пасмурный осенний день. Та самая, знаменитая стена за 34 года много раз сменила кожу, истончилась в битвах с вандалами, и уже ничто не напоминает о первом человеке, сделавшем здесь первую надпись 15 августа 1990 года. Всё культовое плохо совместимо с живой жизнью и, как хорошо сказано: хочется благоговеть, а не получается. Так я думала, бродя средь некультового. Заглядывая в нарисованные окна, читая объявления, расшифровывая по картине песни.

За окном идёт стройка,

Работает кран,

И закрыт пятый год

За углом ресторан.

А на столе стоит банка,

А в банке - тюльпан,

А на окне - стакан.

Так идёт за годом год,

Так и жизнь проидёт,

И всегда маслом вниз

Упадёт бутерброд,

Но, может, будет хоть день,

Может, будет хоть час,

Когда нам повезёт.

   Люди знали, что делают здесь. Они были неравнодушны, они были соразмерны. Спасибо людям за пространство.

   По пути домой, конечно, только группу "Кино" можно было слушать. И кто-то в лоскутном городе моём, кто-то любого возраста тоже в этот момент слушал только Цоя.

В горошек и в горох

   Широко раскинулось над Новосибирском бабье лето. Хоть несколько всего дней, а бабье, без сомнения. На солнечной стене кирпичного дома столько столпилось божьих коровок, что становится тревожно за всех коровкиных божьих детей, которые где-то там на небе в доме одни. А вдруг пожар? Мы так пугали в детстве нарядных доверчивых жучков: "Божья коровка, лети-ка домой. Там на небе пожар, твои детки одни." И не было случая, чтобы после этих слов коровка резко не взмыла в синеву с протянутых пальцев. Как будто вспомнила внезапно про невыключенный утюг или оставленные в доступном месте спички.

   А тут сидят сиднем. Греются. Не поддаются на глупые страшилки, пользуются критическим мышлением. Да и выросли уж давно дети всех моих божьих коровок, и нет их дома.

   Бывало ещё, что просили у горошковых созданий хлеба: "Божья коровка, улети на небо, принеси нам хлеба. Чёрного и белого, только не горелого." И снова коровка резко взмывала в синеву с протянутых пальцев. Правда, хлеба так ни разу и не принесла. Но, может быть, мы просто не видели и не могли взять её хлеб?

   А тут сидят сиднем. Греются. Не реагируют на хлебный запрос. Хотят одного: чтобы все заклинатели божьих коровок шли своей дорогой - к детям одним или в булочную. А их бы, коровок, оставили в покое на тёплой кирпичной стене, не закрывали бы солнце уже перевалившего за равноденствие дня.

   Неудивительно было встретить в этот день, наравне с коровками в горошек, целую корову в горох. И как-то связаны были те горошковые души с этой гороховой. И с моей - обыкновенной. Только я пока не знаю, как именно. Не придумала ещё такое заклинание.

Калина, чтобы любоваться

   Взгляда калина, конечно, не оскорбит. Наоборот, взгляд в сентябре калина притянет настолько, что и руки забеспокоятся. Захотят руки проникнуть немедленно в самую гущу и цопнуть самую яркую, самую пышную кисть. Ведь если ягода настолько красная, не может быть она неспелой или невкусной?

   Но руки быстро одёргивают себя. Переходят на соседнее дерево, с маленькими такими местными яблочками, меньше вишни. Никуда они абсолютно не годятся, но есть в мире люди, которые вспоминают о микрояблочках после первого заморозка. Сейчас таких людей на Земле стало меньше, чем когда-то, но они ещё не перевелись и встречаются. В том числе они встречаются друг с другом. Никогда не упустят они случая сорвать хоть две-три сморщенных заморозком штучки пронизывающего до самой глубины желудка, но в то же время какого-то смягчённого, очень природного вкуса. Неповторимого. Никому не придёт в голову пойти дальше - собирать плоды для пирогов или компота. Это просто ритуал такой. Удовольствие потому необъяснимое, что слов для него подходящих никто не придумал. Но те люди, которые остались, поймут.

   Безошибочно определят руки, что первый заморозок здесь уже был. Робкий, но был. Калину не тронут, обойдут стороной. Самую полезную в мире, самую яркую в сентябре. А собирать как приятно было бы эти сплошные гроздья. 

   Но природа так заколдовала калину, что до неё нужно дорасти. Превозмочь и вкус, и привкус, и - главное - аромат её индивидуальный. Либо стать птицей: снегирём, дроздом или милым пухлым свиристелем - и глотать замороженную целиком, философически растворяясь в белом и бесконечном времени года. А если не получится стать птицей, то просто заготовить ответственно - выжать сок, засушить для чая, освоить иной народный рецепт. Брать всё самое полезное из того, что дарует твоя земля, без затей и лишних разговоров.

   Но я что-то всё никак не дорасту до калины. И птицей никак не стану. Глазами любуюсь в одну сторону - что за великолепие без изъяна на фоне листвы и неба. А руки тянутся в сторону противоположную - туда, где помнят некоторые свои люди. Несмотря на первые заморозки.

Берёзы не скажут

   Золотая осень в наших краях во многом обязана своим названием берёзам. Берёзы, как правило, начинают. Берёзы распространены. Живут они семьями, аккуратными околками средь полей и целыми берёзовыми рощами. Густо вмешиваются в леса. Загораются разом, без полутонов и переходов. Специально к этому времени подгадывают и синие, малооблачные дни. Сочетание берёз и неба - одно из лучших в жизни местных людей. Вот придёт осень, и мы снова узнаем её по берёзам.

   И вот осень пришла. А берёз-то и нет. Берёзы исчезли в августе, одним невыносимо жарким вечером. Вдруг оказалось, что привычной стены берёз на горе, дачной, с детства знакомой стены, больше нет. Вместо неё стоят пожухлые, изнурённые растительные существа. "Люди", - как сказал бы Дерсу Узала. Усталые люди, с которыми случилось какое-то неотвратимое горе. Было ясно, что скукоженную, бессильную бурую листву унесёт первым же порывом ветра, и не будет нам никакого золота.

   Так и случилось. В ясную сентябрьскую субботу мы пойдём в лес по крутой прохладной тропинке, где обильный мох на стволах точно указывает на север. Где нижний, травянистый ярус переживает после дождей вторую, если не третью молодость. О грибах и говорить нечего. Грибов  в это время царство, груздей - ванны, опят - племена и народы. Всё, как надо, в природе. Кроме берёз.

   Лишённые всей листвы, пришли как будто берёзы в этот ранний осенний лес прямо из ноября - из чёрно-белой пустоты, сна и молчания. Берёзы забежали вперёд и были похожи на фрагменты будущего. От этого казалось, что механизм мира сломался. Что-то в мире заело, износилось, и теперь требует капитального ремонта. Время запуталось в самом себе и не может выбраться.

   Если бы люди понимали берёзовый язык, то смогли бы узнать, что всё это значит. Но мы ещё и первой буквы того алфавита не открыли, поэтому и думаем, что это всё из-за лета. Это всё очень жаркое, ровно три месяца только жаркое лето...

Мир за спиной

   И вот осенью, когда мысли должны усиленно проситься к перу, а перо к бумаге, когда слова должны течь особенно свободно, повстречалась мне песня эвелнов. Малый северный народ, сродни эвенкам. Не сама то есть песня, а её перевод в книге В. Серкина "Хохот Шамана". Под примерным названием "Мир за спиной".

Как только отвернусь,

За спиной происходит странное:

Все предметы меняют очертание и характер,

Мир становится другим.

Только настоящие люди остаются людьми,

А ненастоящие меняются, как вещи.

Как бы быстро ни обернулся,

Они успевают раньше.

Что происходит с миром,

Когда его не видит настоящий человек?

Есть ли горы, море? Это может быть опасно.

Очень интересно узнать.

   Долго не могла я уйти с этой страницы. Как будто удалось обернуться очень быстро и увидеть себя настоящую. Ведь так всё и было.

   В детстве я была убеждена в том, что за моей спиной происходит что-то недоступное. Творится какой-то другой, отличный от нашего, мир. Населённый не обязательно дружелюбными существами. Впрочем, и не враждебными. А такими примерно, как инопланетяне-наблюдатели. Ничего плохого они нам не сделают, но и на помощь в случае чего не придут. Они не вмешиваются, и от этого ещё страшнее. Особенно если на улице уже стемнело, а дома никого нет. И свет горит везде, где только можно, но от этого не легче. Я знаю, я боюсь спиной. И когда уверенность достигает предела, резко оборачиваюсь...

   Ну, конечно. Они опять успели. Притворились домом. Моими вещами, игрушками, героями лучших книг, не обязательно со счастливым концом.

   Потом я выросла и поняла, что всё это придуманная воображением чепуха. А теперь опять оказывается, что это правда - насчёт мира за спиной. Вот и эвелны заметили.

   Про песни малых и северных есть распространённое мнение, что они сложены по принципу "что вижу, о том пою". И вроде как это признак примитивного искусства. То ли дело ветвистые метафоры, глубинные слои текста, интертекстуальные связи, заумь, которой посвящены учёные тома... У всех своё видение. И уже непонятно, что это такое: просто видеть.

   Я долго не могла уйти с той страницы. Столько всего написанного за моей спиной - целый мир. Только вот есть ли там настоящее, которое не меняется? Или оно всего лишь успевает раньше? Очень интересно узнать.

 

Как дети

   На выставке игрушек оказались случайно, и сразу стали как дети. Бегали с восторгом от одной стеклянной витрины к другой. Узнавали медведя с молотом напротив такого же деревянного мужика - сюжет незыблемый, вечный. Но глаза уже разбегаются, бегут глаза к вороне с лисицей на фоне огромного, похожего на резную подставку под горячее, солнце. Бегут глаза к зайцу-лыжнику, в медведю-пианисту, и к другому медведю-велосипедисту. И, наконец, к третьему и четвертому медведям за уютной и беспроигрышной шахматной доской.

   Коротали так зимние вечера, вырезали из дерева на забаву родных зверей неизвестные мастера. Создавали берестяные крепкие туеса - мёд хранится в таких не менее ста лет. И хозяйки тоже не дремали - расшивали кропотливым, плотным крестом сарафаны да рубахи, и особенно рушники с красными птицами, которые смотрят друг на друга и всё не могут насмотреться. Возле стеклянного шкафа с костюмами остановились особо, думали и говорили о прочных вещах, о неброском трудолюбии, о мастерстве, которое само идёт в умелые и упорные руки. Самой минимальной форме придаёт максимальное содержание. Ищет без конца.

   Так была найдена и дымковская игрушка - то расписная дама, то кавалер в шубе. А там двое в лодке в ромашковых рубашках, и конь, и козёл в лаптях, и другой козёл - в санях, и, наконец, козёл третий, в сани запряжённый. И кентавры с деревенскими бородатыми головами, и Маша с медведем, и неудержимые гармошки, и толстая белая птица-свистулька в кокошнике, и всевозможные кони, и непременно самовар... Тёплая, яркая глиняная жизнь, разноцветная дружная круговерть.

   А были ещё мастера, которые додумались до Гжели. Додумались до рыбы с городом на спине, до блюда, до часов и чайника. Додумались до людей с баяном и балалайкой. И особенно додумались до усатого кота с человечьими глазами. Который всегда начеку.

   А для полного удовольствия нашли мы напоследок Палех. То царевич, то Жар-птица, то чудо-терем и гривастые тонконогие скакуны...

   Так и ушли счастливые. И потом ещё были как дети какое-то время.