Три вещи ноября

   Три вещи, на которые можно смотреть бесконечно в конце ноября... Как падает, падает, падает снег, и нет в мире дня, одни только сумерки. Синие, белые и снова синие сумерки. Можно смотреть в конце ноября, хотя бы и сквозь снег, на случайное, раннее окно, в котором уже светится разными огоньками гирлянда. Там уже расправили по всей длине комнаты, а потом повесили, ничего особенного не дожидаясь и не ожидая. Так просто, пусть будут огоньки. Наконец, третья бесконечная вещь конца ноября - смотреть, как закипает в кастрюльке порция пельменей. Минуту назад лежали они на дне, тяжёлые, неповоротливые, костяные от холода, а потом дружно вырвались на поверхность, такие идеальные, как будто и не ручной лепки.

   А на самом деле самой настоящей ручной. Ловкие, профессиональные,очень спокойные женщины создали их тысячу за одну только смену. А потом уже другие умелые руки заморозили, уложили по килограмму в уютные холщовые мешочки - чтобы придать пельменям полностью домашний вид. Завязать мешочек простой крестьянской верёвочкой, сделать бантик. Это ведь руки, всё руки. Ни одна машина в мире не сделает такой бантик. Всё. Я доверяю таким пельменям больше, чем себе. Правдивая в них завёрнута говядина, подлинная свинина.

   В конце ноября внезапно посетили нас морозы. С непривычки кажется, что очень крупные и крутые.Раннее утро похоже на ледяной космос. Напрашиваются слова: за бортом -29 градусов. И ни единого ученика начальной школы. Их заветная и счастливая отметка -25. В моём начальном школьном детстве эта цифра не считалась морозом и не обсуждалась. На -25 никто не обращал внимания, разве что рекомендовали вторые штаны, дополнительные варежки. И сейчас можно не обращать, ведь Игорян уже не начальные классы, его заветное число -30 с ветром.

   А значит, ровно в 7.20 утра, облачившись, как в скафандр, во все свои самые зимние одежды, затянув плотнее капюшон, он взмахнёт рукой, как Юрий Алексеевич Гагарин, и отправится прямо в космос. Словно вдоль по Питерской, а на самом деле по Крылова.

   После уроков он будет гулять целый час, придёт очень румяный и попросит пельменей. И я буду следить, буду бесконечно смотреть целых пять минут, как они толкаются на поверхности, идеальные, как сон очень спокойных профессиональных женщин. Простые, как верёвочка с бантиком. Настоящие, как творение рук. А потом очень быстро стемнеет и засветится разноцветное окно. А потом отступят морозы и пойдёт, пойдёт,пойдёт снег.

Сложно сложенное

   Годы уходят на то, чтобы узнать дворы. Даже самые близкие дворы к месту жительства. Через которые так и не прошёл до сих пор ни один путь. Но вот однажды захочется срезать, а заведёт срез совсем не туда. Срез окажется кривым и запутанным, обязательно через какую-нибудь подворотню, мимо кирпичного здания с глухой стеной, густо изрисованной крупными неласковыми граффити, мимо другого домика, в котором, оказывается, живут... Уже и забудешь, куда тебе надо и что ты ищешь, и вдруг - раз! - всего-то в нескольких минутах от моего собственного двора, и такая рыба.

   Интересно, здесь что-то было задумано, или это композиция просто так? Окажется неожиданная эта рыба в чешуе из разноцветной мозаики. Довольно небрежная и, скажем прямо, спорная в художественно-эстетическом смысле рыба. Призванная в своём первоначальном, бетонном виде пугать детей. Но какой-то добрый человек взял и оживил её сырое тело, пусть криво и косо, разнокалиберно и невпопад, но всё-таки мозаикой.

   И вот, пожалуйста, перед нами совсем другой вид. Пусть даже многих фрагментов недостаёт. Но всё равно, это было сложено. Кто-то постарался и сделал рыбу, подобрал ей плавники и глаз.

   Я люблю мозаики. И кропотливые, искусные, гениальные, как Ломоносов. И таких вот рыб. И ту, которой когда-то владела. Это была магия - как из разноцветных шестигранных пластмассовых сот с тонкой ножкой получился у меня однажды на специальной дырчатой доске ёжик. Или бабочка. А больше всего нравились ромашки: вот так жёлтый центр, а вокруг точные, ровные сливочные лепестки. И к гадалке не ходи, ясно, что любит. Кто? Неважно, все любят.

   А потом ещё нравилось прижать ладошкой с изнаночной стороны, и вся картина приподнималась опасными буграми. Спокойствие, только спокойствие. Сейчас всё самое сложно сложенное встанет на место.

... Так проходили игры, одна за другой. Терялись, заваливались под диван, шкаф и неизвестно куда детали. И уже нельзя было сложить из оставшихся полную бабочку или полновесного ёжика. Поубавилось и ромашек в поле. Много потерялось, особенно самого нужного цвета. Но я всё равно знаю: если приложить руку к изнанке, и картина мира встанет опасными буграми, потом оставшиеся детали - пусть и неполный, но всё-таки кораблик, ёжик или слон - обязательно встанут на место. Только убирать руку надо очень осторожно.

Время компота

   Хотела бы я сама хоть раз в жизни придумать такие меткое и объёмное сочетание слов, как "время компота". Может,ещё  и придумаю. А пока обращусь за тем, что чувствую,к неизменному Ковалю.

   "Вернувшись в дом,он молча уселся за стол и принялся доедать гусиное блюдо. Все напряжённо молчали, ожидая, что скажет Мастер.

Откашлявшись, Мастер сказал:

 - Время компота!

   И только когда выкатили бочку компота,когда всякому были выданы и груша сморщенная, и черносливина, и яблочко, и виноградье, и мирабель, Мастер ободряюще поглядел на меня..."

   Едала я и груши сморщенные, и черносливину, и яблочко, и виноградье в виде изюма. Вот про мирабель так уверенно не скажу. Зато конопатые двустворчатые абрикосы выкатывали вместе с компотом обязательно. Выкатывали если не бочками, то непременно кастрюлями, а то и трёхлитровыми банками. Последнее было особенно желанно в настоящие ноябрьские холода, когда стирались все краски мира и каждый день заполнялся преимущественно снегом - по горизонтали и по вертикали.

   Вот что такое настоящее время настоящего компота! И начнём мы эту песню с вишнёвого. И да не устоит никто. 

   И начнём мы с разглядывания ровного красного мира, на дне которого прилегли толстым подвижным слоем наши скромные сибирские вишни. Как-то они собираются с силами и вызревают хоть к началу августа, и наливаются как могут. И даже привлекают воробьёв. И воробьи немножко обманываются. Они-то думали, что здесь будет сладко, как твердит молва, как записано в древней воробьиной книге: вишня есть плод упоительный. И, конечно, никто не читает примечание мелкими буквами: сибирская вишня есть исключительно компот. Но и воробьи в наших краях неприхотливы.

   Ну, а мы-то не воробьи. Мы читаем всё, в том числе и мелкие буквы. Мы дождёмся и первых холодов, и первого компота. Кто бы мог подумать, что из таких невзрачных, поздних, медленно вызревающих плодов получится целый мир, в котором будет всё: и наше солнце на вес золота, и голоса птиц, и жизнь деревьев, и медведь, который уснул, и кабан, который вышел к людям, и кто-то таинственный внутри меня, который не выйдет никуда и ни за что. Только попросит ещё одну порцию.

   А потом съедим и вишни. Белёсые, вялые. Они отдали нам всё, что могли. Спасибо вам, вишни, за целый мир с косточкой внутри.

Листья бабочки

   Пройти по земле с мыслью, что огород закончился. Красиво с людьми прощается огород. Клубничными прощается листьями, которые кто-то, пока длинной ночью все спали, обмакнул в ноябрь. И они стали настолько нежного цвета, настолько сахарного вида, что хочется положить их на какой-нибудь торт. Только пища другого рода эти листья.

   Летом я проходила здесь в поисках ягод, и ягоды радовали с каждым днём всё больше. И вот уже превзошли возможности человеческого желудка, отправились на варенье. И опять происходила на кухне в специальном тазу таинственная магия, и одно вещество на медленном огне переходило в другое, поднималось лёгкой горячей пеной, так вкусно и так много описанной в классической литературе.

   Пили чай на веранде с пенками от варенья. Жили да поживали. Это всё ещё ягодки, а листики впереди.

   Но вот пришла пора и для листиков. Время после урожая - просторные, тихие, свободные дни. Хрупкий сахар на клубничных листьях похож на пыльцу с крыльев бабочки. В детстве было сказано: не трогай бабочку, а то повредишь пыльцу и тогда бабочка не сможет летать. И стало так жалко трогать даже безусловно вредную капустницу, ведь она тоже зачем-то бабочка. Людям очень-очень нужны в их жизни варенье и крепкая, не дырявая капуста, но ведь и бабочка тоже имеет эффект. И от её пыльцы может зависеть целый мир.

   Вот и клубничные листья в пыльце - совсем бабочки. Хрупкие бабочки ноября. После лета, после урожая, после всего...

Игры со льдом

   Я никогда не бросала по-настоящему льдом об лёд. Оказалось, что занятие это упоительное. Если оторвать с натугой край большого гладкого озера, полюбоваться льдиной сначала в толщину (ого, сантиметра три), а потом и на просвет (ого, как стекло), а потом с размаху метнуть её, как получится далеко. Льдина грянется об озеро и разлетится на великое множество осколков, которые заскользят в разные стороны с тонким, чарующим, абсолютно музыкальным звуком, который многократно усилит пустота этих мест.

   Нужно дослушать до конца, затем оторвать ещё одну льдину и снова метнуть. И снова послушать, и оторвать, и метнуть. Я уже забыла, какими холодными бывают лёд и вода подо льдом, если брать их без перчаток. А ещё придёт ветер, качнёт лёгкие метёлки сухой травы, качнёт тяжёлый камыш. Такой бархатный и приятный, что его немедленно хочется собрать в увесистый букет, унести с собой. Но странное поверье не велит носить камыш в дом, вот я и не несу. Я не то чтобы сильно верю в поверья, но если они связаны с домом, пусть лучше шумит себе и дальше камыш на ледяном озере, от которого я отрываю и отрываю куски, и они разлетаются с чарующим звоном.

  

   Озеро похоже на огромное блюдо с заливным. И вот даже пришла медленно довольно крупная рыба - посмотреть, что здесь происходит. А, это опять люди. И канула в глубину.

   Ну, а мы-то были всего лишь люди, рыба права. Мы потоптались подошвами на мелкой гальке, будто облитой толстым стеклом. И стекло хрустело, крошилось на осколки, похожие чистотой на алмазы. Унести бы их домой, но не для людского жилья создана эта хрупкая красота. Есть другое поверье: что если сложить из этих осколков слово "Вечность", получишь в подарок весь мир, и коньки в придачу. Только много мне целого мира, достаточно вот этого куска - с камнями и льдом, камышом и сухими травами, с мудрой и медленной рыбой. А коньки в придачу хочу! Так бы и полетела на них по этой крепкой глади прямо к другому берегу.

Раздавался в лесу

   Ноябрь я люблю весь, но особенно - его тишину. Особенно если удастся из города дня на три. Я люблю редкие сухие снежинки, которые пролетают одна штука в час, но при этом все разные, строго по закону природы. Я люблю прозрачный берёзовый лес, похожий на прямой застывший снегопад. Одна берёза обязательно будет лежать поперёк, мощно вывернутая с корнями и огромным комом земли. И невозможно представить в такую тишину, что в мире бывают сильные, намного сильнее дерева, ветра. Что бывают в мире ураганы.

   Летом здесь вовсю жужжали, и даже свирепствовали, насекомыши многих видов, а сейчас бревно полностью приспособлено для того,чтобы просто сидеть. Как приспособлен пень, у которого на боку повис гриб-трутовик. Раньше я ни за что не стала бы читать такой рассказ о себе: осенний лес, подробно расписанная природа... А теперь не только читаю, но и пишу: как стою, а потом сижу на поваленной берёзе, разглядывая лишайник очень приятного для глаза цвета. Теперь я понимаю классиков, во главе с Тургеневым и Пришвиным, которые раскатывали каждую сосновую иголку на две страницы.

   Так был тихий ноябрь. И вдруг раздалось в лесу. Именно раздалось - как топор дровосека. Дробный и очень настойчивый стук. Дятел! Я никогда не слышала. Я никогда не видела. Я знала только по книжкам и мультфильмам: там дятел был в красной шапке, очень серьёзный и сосредоточенный. Говорил умно, выглядел уверенно. Дятла хотелось уважать не только как птицу, но и как профессионала.

   И вот он стучит наяву. Он раздаётся где-то совсем близко, единственный в этом ноябрьском мире. Игорян, слышишь?

 - А ты знаешь, что дятел работает с закрытыми глазами? - говорит Игорян. - Чтобы они не вылетели от сотрясения.

   Нет, даже этого я не знала. Но стала ещё сильнее всматриваться в верхушки берёз, откуда всё доносился и доносился мерный сухой стук. И наконец увидела! Он самый, дятел,сидел в могучей развилке и работал с таким огоньком, так неистово, что я сразу поверила в его закрытые глаза. Дятел трудился, как игрушка "Мужик и медведь" в очень высоком темпе и,может быть,в эту самую минуту спасал дерево от недремлющего короеда.

   А я встала с одной берёзы и пошла к другой, с дятлом. И приложила к стволу ухо, как к первому в мире телефону. Дерево отозвалось всем своим ростом глубоко и гулко. Оно было заодно со мной и с дятлом, особенно если закрыть глаза.

Ледостав

  Старое, или даже вовсе старинное, проговорилось внутри у меня слово. Никогда я им не пользуюсь, но откуда-то знаю. Верно, из той памяти, которая была на свете раньше меня. Оно-то и приходит на ум как единственно возможное, когда открывается с высокого берега вид на реку Кию, а по реке движутся медленно, как будто задумываясь на ходу: не пора ли уже здесь остановиться?.. Движутся без конца  и края, как птица за птицей... Движутся по тёмной и густой ноябрьской воде самые первые льдины.

Ледостав. Такое это слово.

   Скоро придёт сюда большая зима, и река замрёт. Чудесно превратится в белую дорогу невероятной твёрдости и силы. И тот берег подаст руку этому. И осторожные ноги осмелеют стремительно и безудержно. Всё это будет скоро, но пока идут, пока движутся, как птица за птицей, кучные льдины, стой и смотри.

   Я бы так стояла и смотрела. Я бы сразу спустилась по крутой тропинке, сочетаясь зелёными ботинками с напоследок зелёной травой. Как в августе, только в ноябре. В августе здесь лежал на пути маленький аккуратный телёнок, теперь его нет. Теперь он уже превратился в бычару-подростка, и весь мир превратился. А лодка как стояла под таким углом, так и стоит. Я бы села в неё на деревянную скамейку и смотрела. И, как льдина, плыла. И зачем-то бы трогала воду, и прятала бы мгновенно окоченевшую руку в перчатку. И ветер задувал бы в такой же точности ледяной.

   Я бы смотрела, как уходят вниз по течению льдины, как они уходят и уходят, похожие на дни, чтобы никогда не вернуться.

   Я только подумала, а Игорян сразу сказал, что ни за что и никуда отсюда не уйдёт.  Потому что льдины можно направлять крепкой палкой, льдины можно дробить. В конце-концов льдины можно сталкивать и слушать шуршание. Льдины не закончатся никогда.

   Я бы могла смотреть ледостав целую жизнь, но Игорян может ещё дольше. В деревне Игорян вешает на крючок своё городское одеяние,вот эти все утеплённые куртки из современных материалов, и требует чего-то проверенного веками: пёстрых шерстяных носков, зимой - валенок, шарф настоящей длины, чтобы трижды обернуть шею. И обязательно найдётся в деревенских запасах шуба неизвестных поколений и неясного размера. Знатная вещь! Сойдёт и в самую стужу, и, как сейчас, в ноябре. В этой шубе можно продержаться у полуледяной реки хоть три жизни подряд, и шуба тоже с лёгкостью продержится. Я верю шубе, как этому ясному, неумолимо уплывающему по своему течению дню...

   Ладно, Игорян, пошли. Здесь ещё лес, и много другого интересного. Но Игорян в шубе направляет и направляет палкой тяжёлые зернистые льдины. И на особенно большой хотел бы прокатиться хоть до моста. А рядом, на маленькой, пусть бы катилась какая-то неперелётная птица.