До последней матрёшки

   Долгие годы жила в коробке с игрушками от киндер-сюрпризов самая последняя матрёшка. Седьмая, неделимая. Все старшие её оболочки рассохлись от времени, сломались под натиском детских игр, или просто затерялись. А самая маленькая уцелела, хоть и облезла лаком, и утратила наполовину черты румяного своего лица. Несокрушимая, как точка в конце рассказа. 

  Потом и она куда-то делась. И вот уже сыну приходится верить на слово, какое это чудесное изобретение человечества - матрёшка. Какая мудрость заключена в этой простой округлой куколке: надо ведь не просто подобрать половинки, но и понять, смириться с тем, что в самую главную тайну ты никогда не проникнешь. Всегда найдётся нечто такое, что не делится. Чем не делятся. И в тебе, и в другом, и в третьем. Так учит матрёшка.

   И мы читали рассказ Паустовского "Толпа на набережной". 

"- Когда ты сойдёшь на берег в Неаполе, - сказала мне моя дочь - молодая женщина, склонная к неожиданным поступкам, - то подари эту матрёшку первой же итальянской девочке.

Я согласился. Кто знает, может быть, это поручение приведёт к какому-нибудь лирическому событию. А от таких событий мы основательно отвыкли."

   У Паустовского я люблю всё. И мало кого знаю, кто умел бы так вкладывать слово в слово, неизменно добираясь до самого сердца. И тогда  уж остаётся только видеть со всей отчётливостью, что Неаполь именно такой.

   Чёрные монахини на мысу, которые по ошибке благословили не тот пароход, о чём им рявкнула гневно подъехавшая на мотороллере пожилая игуменья. Портовые рабочие, которые изо всех сил тянут на сходни возмущённого старого осла. Сонный величественный Везувий. Разве может случится в этом мире что-то, кроме чуда, неожиданно упавшего прямо в руки маленькой девочки в бедном платьице, с обязательным малым братишкой на буксире? А великий мастер будет открывать перед нами эту радость - слой за слоем.

   Но матрёшка-то, матрёшка!

Элмер, слон в клеточку

   Сейчас, хоть и не повально, но стали встречаться дети, интерес которых - изучение иностранного языка. Они не боятся и не стесняются, они говорят; они не впадают в оцепенение, с последующим желанием бросить прямо сейчас, когда встречают первое непонятное.

   В мои школьные годы таких детей в обычной жизни не водилось. В моих окрестностях - ни единого. Заданные на дом переводы были ненавистны ещё больше, чем сочинения по литературе. И неудивительно. Если сведения из других предметов были хоть каким-то образом, хоть теоретически применимы к реальности (вдруг заблужусь в лесу; не растеряюсь, определю стороны света по годичным кольцам на пне, по мху и муравейнику), то любой иностранный язык оставался абсолютно декоративным предметом, никчёмной абракадаброй, состоящей из чужих времён и неправильных глаголов. Даже в голову не приходило, что этот язык - тоже средство общения. Не с человеком, пусть. Хотя бы с книгой: вот Диккенс, он английский, вот немецкий Гёте и французский Сент-Экзюпери.

   Нет, это всё как-то было отдельно. Мы учили в школе не язык англичан,немцев или французов, а что-то принципиально иное. Предварительно вымоченное в хлорке и в уксусе, а после выполосканное в семи мёртвых водах, чтобы гарантированно не осталось ни вкуса,ни цвета, ни аромата. Настолько скучны, искусственны и беспомощны были тексты в нашем учебнике. И я до сих пор помню семью господина Краузе, которая в воскресенье охотно сидит дома, а в комнате у них: там стол, здесь кровать, на подоконнике цветы. Да, ещё летом светит солнце, а зимой падает снег, если вдруг кто не знает.

   А кроме учебника ведь и не было ничего. Иностранный язык был равен учебнику. Плюс редкие послания немецкой девочки, с которой я переписывалась в пятом классе. Но они были точной копией жизнеописания семейства Краузе: мне 11 лет, я отлично учусь и коллекционирую открытки с котятами. Да я и сама была не лучше.

 Хорошо, что всё это - завершённое прошедшее время. Школьные учебники изменились с тех пор не сильно - такая же искусственная тягомотина. Но при этом всегда доступна, открыта для всех желающих, целая Вселенного другого языка. Не твоего, но не менее живого. От которого больше не хочется шарахнуться, как от пугала или привидения.Столько всего есть разного. Поучительного и прелестного. Яркого и смешного. Не вымученно подогнанного, а созданного. 

   Элмер, слон в клеточку, слон-лоскутное одеяло - из их числа.

Для обычных людей

   С каким бы остервенением ни строили новые, очень многоквартирные дома, думать хочется о старых. Старый дом не затеряется на фоне многоэтажек, и всегда в нём тайна: неужели за теми окнами ходят под высокими потолками обычные люди? Несут по широким лестницам с деревянными перилами продуктовые пакеты с набором из ближайшего супермаркета? Думают житейские мысли, записаны лечить зуб?

   Конечно же, там люди. Лично у меня в таком доме живут Оля и Коля. Однажды мы слепили с ними два полных противня пельменей, а Коля потом говорил, что пельменей вышло мало. Но он про пельмени всегда так говорит. А больше и доказательств никаких не требуется. Люди там живут. В длинном доме с эркером, который должен бы выходить на простор, панораму или стрелку острова, а выходит на "Фёдоровские" бани, обкромсанные тополя и золочёный дом, на первом этаже которого расположен ресторан "Дикое мясо".

   Подворотня в том доме высокая, как триумфальная арка. И нам, нынешним - случайным прохожим или жителям - уже не расслышать голоса тех, прежних. Девочек в чулках на резинке и смехотворно коротких платьицах, которые твёрдо обещали на улицу ни ногой; там большое движение,и запросто может переехать "Победа", а то и "Волга" с оленем на капоте. Не расслышать нам пересуды соседок; добросовестную метлу дворника; стук ободранного мяча, по которому лупят без устали мальчишки в ковбойках; звон разбитого стекла, и дворник точно знает, кто именно - фамилию, квартиру, дома ли родители...

   В том доме по обеим сторонам подворотни, лицом на улицу, видела я два редких венецианских шестиугольных окна.

Почему венецианские?

   Наверняка есть тому и научное объяснение. А мне всегда чудился в этих странных сотах - не круглый иллюминатор, но и не прямоугольник с квадратом - далёкий зов города, навеки застывшего между морем и сушей.

Предпоследние холода

   Февраль такой месяц: вроде бы только наступил, а уже на середине. Вот что делают два или три недостающих дня. Вдруг придёт оттепель, почернеют городские дороги. Налетит метель, подчеркнёт одиночество каждого колючим пунктиром; и фонари, похожие на колобков, которые ушли от всех, только усилят это чувство. И человек с тортом в руке, в шапке, какие уже не носят лет тридцать, переходит дорогу не в гости, а в простую свою жизнь, похожую на февраль тем, что вслед за началом немедленно следует середина. И всегда не хватает каких-то считанных дней.

  Да, вдруг придёт оттепель. И покажется, что это уже всё, что наконец-то. Но зима ещё возьмёт себя в руки, ударит морозом. Прямо завтра и прямо в лицо - ледяным, недобро насмешливым ветром. Так, что дети в капюшонах пойдут из школы спиной вперёд. Как Алиса в Стране Чудес: если хочешь куда-то попасть, беги оттуда что есть мочи.

   То были полностью предпоследние холода. А месяц зимы третий. И год примятый уже и привычный. Его не замечаешь, как ботинки, наконец-то купленные удачно.

Как в пути удобные ботинки.

А я и не думала, что когда-нибудь научусь выбирать.

Ни дня без сыра

  Знаю людей, которым без сыра невмоготу - как Бену Гану на необитаемом острове. Одиноко им без сыра очень. Дичают. Забывают человеческую речь, ходят с дикой козлиной шкурой на плечах. Один день без сыра идёт у них за год. Зарубку без сыра в своём календаре закрашивают они чёрным фломастером. И не надеются на доктора Ливси, который придёт и принесёт почему-то в своей табакерке кусок пармезана. Сами куют своё счастье.

  Идут в магазин, берут испытанное: например, жёлтую, некрупную, как дыня "Колхозница", целую колобашку "Ламбера". Кладут пока в холодильник - дела. Но недолго лежать той колобашке. Дела будут сделаны, а колобашка съедена. Не сразу, пусть. Не сразу. Приёма в два и безо всего. Чистый сыр, без примесей. Скоро опять нужно идти.

   Можно взять в другой раз крупнодырчатый "Маасдам", твёрдый, отдалённо сладковатый; там и в холодильник нечего складывать. Или вот ещё - открытие сезона - "Мраморный"... Ни дня без сыра. Хочется унести домой жернов, который красуется в самом центре нарядной витрины. Но здесь обуздает себя даже самый яростный сыроед.

  Светлый человеческий разум додумался до сыра, разглядел скрытый потенциал коровы, развил догадку до сотен сортов.

   А я ещё помню те времена, когда сорт сыра был у нас первый, он же последний. Неповторимый и лаконичный сыр. Плавленый не считается. 

   В девяностых сортов сыра стало ноль, но  мои родители приносили его с работы. Не то чтобы жернова, но большие сегменты жерновов. Может, так выдавали зарплату на их очень далёкой от сыра работе? Или они получали сыр по какой-нибудь подписке? Те времена полны не переводимых ни на один язык мира чудес. Но сыр был очень свежий и вкусный.

   У меня появилась привычка:каждое утро я делала на завтрак бутерброд, а вместо чая размешивала в большой кружке с кипятком малиновое варенье. Прекрасно было и то, что после завтрака до выхода в школу оставалось ещё целых пятнадцать свободных минут - уйма времени.

   Сейчас пятнадцать минут уже не те, но сыр люблю по-прежнему. Не как те люди, которым невмоготу. Но от "Ламбера" не откажусь. А бывает ещё "Сметанковый" - удивительно нежное слово.

Когда нейдёт...

  Про жизнь поговорили с подругой, потом решили о высоком и вечном.

 - Нейдёт, и всё тут! - пожаловалась она. - Чтение художественной литературы с некоторых пор нейдёт категорически. Решила хоть Драйзера, и что ты будешь делать!

   А вокруг февраль, авитаминоз и потепление. Достать чернил и плакать. Или просто плакать, без чернил.

 - Мыслимое ли, - говорю, - дело так себя не жалеть. Нейдёт, а ты - Драйзер. Ещё бы "Войну и мир" взяла.

 - Это я недавно перечитывала, - печально говорит подруга. - Выборочно.

   А классика на то и рассчитана, чтобы потом - выборочно. Всю жизнь, но выборочно. Уже не задумываясь о том, что вот этот мне нравится, а тот (или, что гораздо чаще, та) прямо бесит. Таких больше нет. Другие мысли в голове. Не про то, как можно так вообще: бежать с Курагиным? Совсем что ли без мозгов? Уже не чужие мозги волнуют, а всё больше собственные. Свои мозги печалят и намного реже радуют.

 - Это всё сети, - сетовала моя подруга, - сети всё социальные. Это всё последствия, будь они неладны.

  Малые формы, лёгонький слог, всеобщая интонация... Мы перестали лазить в окна к Шекспиру и Достоевскому, к Данте и Диккенсу. У иных уже и решётки стоят: изыди, инстаграмный; уходи, откуда пришёл.

 - Ты вот что, - посоветовала я подруге. - Когда нейдёт, всегда рекомендую Пушкина. "Евгений Онегин" полностью магический, и я не представляю, как можно без него жить. Заодно и хандру подлечишь. Открываешь на любой странице, а там давно знакомый и в то же время полностью новый, свежий и всегда актуальный текст. И разбито всё на ровные, небольшие, аккуратные строфы. На то Пушкин и гений, чтобы всё знать про нас заранее. Но его окно никогда не может быть закрыто: лезьте хоть инстаграмные, хоть какие. Хоть с блескучим букетом из "Одноклассников".

                         Конечно, вы не раз видали
                         Уездной барышни альбом,
                         Что все подружки измарали
                         С конца, с начала и кругом.
                         Сюда, назло правописанью,
                         Стихи без меры, по преданью
                         В знак дружбы верной внесены,
                         Уменьшены, продолжены...

И это знал Пушкин гений.

 - "Маленькие трагедии" перечитаю! - вскричала моя подруга.

А я всё "Онегина", по старинке. Особенно когда совсем нейдёт.

Спустя два года

   Как всегда бывает. Ровно в тот момент, когда я полностью и окончательно забыла о том, что "Мурзилка" взял к себе в редакционный портфель мои стихи, "Мурзилка" неожиданно прислал письмо с подтверждением: я действительно взял, и в январском номере они будут напечатаны. Вот прямо уже твёрдо и конкретно.

   Пожалуй, главным чувством в тот момент было удивление. Ничего себе. Это спустя два-то года? За это время мир полностью стал другим.

   Но потом, когда не в электронный, а в подъездный почтовый ящик пришёл пакет с настоящими зубчатыми марками, с авторским экземпляром внутри, стало ясно: есть в мире вещи, которые не меняются.

  А пуще авторского экземпляра поразил меня вложенный в пакет договор, который чёрным по белому гласил, что "Ёлкин Артём" есть созданное творческим трудом литературное произведение (стих). Впервые в жизни я услышала это официально: произведение, созданное литературным трудом (стих). Трудом!

   Слушали потом с Игоряном "Чистый Дор", в собственном исполнении Коваля, а за Пантелевну Татьяна Пельтцер, и я ловила себя на новой мысли: "Вот, Юрий Иосифович, мы с вами теперь некоторым образом коллеги".

   И мысль эта была фантастически приятной.