Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.

На реке Ирмень

   Следуя точно по указателям, нашли на берегу реки Ирмень памятный знак (крест), установленный на месте битвы с ханом Кучумом. Воротца кованой ограды были заботливо прикрыты, чтобы на территорию исторического места не проникла с неприличными намерениями какая-нибудь случайная корова. А неприличные люди сюда не доберутся, особенно по указателям. Для них тут ничего нет.

   Огромный простор открылся, раскинулся во все стороны. Вечный покой. Луга, как на ладони. Река в плоских берегах, без конца и начала. Как будто не тронутый временем кусок Сибирского ханства. Здесь был хан Кучум.

   После гибели Ермака и разгрома его отряда Кучум восстановил свою власть и обложил данью большую часть Западной Сибири. Но даже если бы и малую, это всё равно много, очень много, очень-очень много. Попутно хан не забывал совершать набеги на русские крепости и остроги.

   И велел царь Борис Годунов снарядить против Кучума приличное войско: целых 700 стрельцов и казаков, да в придачу 300 служилых татар. Шутка ли, 1000 человек. Авось хватит.

   И пошли они. И пришли. Отряд под командованием Андрея Воейкова внезапно атаковал ханский стан - там, где река Ирмень сливается с Обью. С русской стороны - 400 человек, с ханской - 500.

   И была сеча 20 августа 1598 года, с рассвета до полудня. Ни река Ирмень в плоских берегах, ни луга, ни знойные небеса, ни кузнечики в траве не знали, что у людей так выглядит история.          После которой всегда наступает тишина, как здесь и сейчас. И памятный знак у воды.

   Войско Кучума было разбито. Пять сыновей хана, шесть дочерей и восемь жён взяты в плен и отправлены в Москву. Самому хану с небольшим отрядом удалось бежать. Он был настигнут, но вырвался вторично. После чего скитался и сгинул где-то в Алтайских горах, населённых недружественными Кучуму племенами.

   Так Сибирское ханство перестало существовать, и вся Западная Сибирь вошла в состав Русского царства. Там, где хан был настигнут вторично, теперь район города Новосибирска. Там, где бились первично - село Ирмень, славное на весь край молоком и творогом. Ну, а потомки пяти сыновей и шести дочерей сейчас коренные москвичи в двухзначном поколении. Не исключено, что они бывали и на Алтае. Сейчас это очень популярное туристическое направление.

Любая липа

   В Новосибирске широколиственные деревья не преобладают. Поэтому любая липа заметна и привлекает внимание. Особенно липа цветущая, уходящая в небеса. Как сказочное дерево, по которому главные герои залезали в гости к Солнцу, Месяцу или Ворону Вороновичу.

   В толстом сборнике русских народных сказок я всегда первым делом выбирала страшные: про ведьму, про Бабу Ягу, Кощея Бессмертного или чёрта. Но всегда пропускала про медведя на липовой ноге. Это сказка была не страшная, а жуткая. Спрашивается: где добро, которое всегда должно победить? От первого и до последнего слова сказка про липовую ногу состояла из кромешного зла. Старик с топором подкараулил медведя, который воровал на его поле репу, и отрубил ему лапу. И велел старухе ту лапу сварить. А медведь сделал себе липовую ногу и пришёл, скрипя неумолимо (скырлы-скырлы). Старик спрятался под деревянное корыто, старуха спряталась на печи под чёрными рубахами (дополнительный ужас). Но медведь их нашёл и съел.

   Ну, и какой нормальный человек дошкольного возраста сможет после такого уснуть? Скырлы-скырлы. Только не выключайте свет, чтобы не сгинуть под чёрными рубахами, под деревянным корытом, под тройным слоем безнадёжной тоски.

   Хорошо, что липы у нас не преобладают. И пока медведь искал подходящую, пока ладил ногу, всё детство и закончилось. Некогда стало читать сказки, даже те, которые заканчивались свадебным пиром.

   Но липа закончиться не может никогда. Особенно когда она в цвету. И тогда кажется, что лета впереди ещё очень много. И такой стоит аромат, что пчела слышит его за несколько километров. У пчелы закружится голова. Но потом она возьмёт себя в руки и будет неутомимо создавать то, ради чего появилась на свет. Будет пчела творить светлый, тягучий, прозрачный липовый мёд. Самый правильный в мире. Даже если залётный на воздушном шаре нестрашный медведь будет утверждать обратное.

Мы и оне

   В посёлке Верх-Ирмень, откуда родом известная всему нашему городу молочная продукция, вдруг повстречался настоящий конь. Конь запряжённый, управляемый. Вёз конь человека и телегу. Как сто лет назад, как двести, как при Александре Македонском, и до него века... Конь выглядел тогда в точности как теперь. Он был опорой, базой. Скорость человека зависела от лошадиной силы, новости зависели, самооценка зависела. И очень часто - жизнь. Она складывалась совсем из других отрезков времени и пространства. И мыслили тогда не нашими расстояниями.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

   Это из Псковской губернии в Москву. Неделя жизни. Оне могли позволить себе тащиться. А мы пролетаем на машине за несколько часов, чтобы успеть. Выиграть время. И его же сэкономить. А потом оказывается, что неделя наша опять промелькнула, как не было. Что нового? Да всё по-старому. А оне, пока тащились, кусок мира увидели во всех подробностях; одних только станционных смотрителей не меньше дюжины. А самоваров? А лубочных картин, на которых изображены похороны кота или возвращение блудного сына? И кто в итоге сэкономил? Кто кого обогнал?

   Конечно, никто из современных нас всерьёз не согласится тащиться, как оне. Трястись в кибитке под медвежьей полостью. Вечность смотреть на поля и поля, снега и снега. Опасаться волков и бурана. Наши расстояния - это оплаченная услуга, в середине которой принесут какой-нибудь обед, а там и до снижения недалеко. Это время не на земле, поэтому его как бы и не было в жизни. Его нужно перетерпеть. Вот приземлимся, тогда и будем думать. Например, о великом произведении, которое надо бы написать. "Путешествие ИЗ-В". Уже и есть бессмертное начало: "Облака, облака, облака"...

   Через сто лет будет ещё быстрее. А через двести простого времени вообще не останется - только выигранное или сэкономленное. Мы не можем позволить себе тащиться, а оне могли. Трястись и смотреть, трястись и смотреть. Думать и думать - пусть всего одну, но зато мысль. И каждый из их коней был так же запряжён, как верх-ирменьский. Так же тянул за собой в полную силу повозку и человека.

Там, где пролилось молоко

   Время тогда было мифологическим, и оно стояло. И лето стояло. Раз и навсегда был поставлен на своём месте дом бабушки с дедом. Вечные поселены соседи: справа - Кольша и Аньша Ишины (я тогда ещё не знала, что это на самом деле такая стихотворная строка, устное народное творчество); слева обитали всей семьёй Малышкины (а это слово, которое из песни не выкинешь, то есть гармония). Спереди была чётко прочерчена железная дорога (на одном из путей замер бесконечный товарный поезд), а за спиной - просёлочная дорога вдоль пшеничного поля. Всё. Картина завершена. И всегда так будет. Тихий бесконечный закат где-то за тополями.

   И все будут, до единого. Только они теперь заняты совсем другими своим делами. Поэтому и не выйдут навстречу, когда я открываю калитку с тем самым крючком. Пусть заняты...

   У летней кухни такая же рыжая дверь. Здесь ели простую, вековечную, добротную еду. Толстый белый хлеб я погружала в малиновое или черносмородинное варенье. Пить - молоко из кружки. Оно вечернее, из погреба, и сверху плавают хлопья сливок. Невыносимая натуральность, на самом свежем в мире воздухе. Состав на третьем пути ожил, стекло в окне немного задребезжало. Будильник на подоконнике показал всё, что мог. Но я ещё не умею определять время по часам, поэтому его нет. Есть мелкие сливки в крупной кружке.

   Однажды баба Тася из летней кухни отлучилась, и я, как тот Денис Кораблёв манную кашу, выплеснула молоко со сливками за окно, на землю. Тайное потом не стало явным, и теперь в том месте, где пролилось молоко, выросла новая трава. Только не забвения. Ведь я помню. Как варенье капнуло на жёлтое платье, как заглянула курица через порог и уже занесла ногу...

   "Кыш!"

А нам курей гонять запрещалось. Хоть и хотелось очень потрогать их гребешок, особенно петушиный, лихо заваленный набок, как чуб. Куры разгуливали по двору во всех направлениях, перебирая солнечными ногами, плотно прижав крылья к бокам. Иногда всё-таки удавалось их немного погонять, и бежали они очень смешно. Потом я прочитала в художественном рассказе, что курицы от испуга могут и в обморок упасть. Но наши никогда не падали. Яйца они несли только отборной категории, белые и коричневые. Я сама их находила в потайных соломенных местах, и они были тёплыми.

   Вечером возвращалась из стада корова со своим сыном. Они долго втягивали в себя воду из длинного, раз и навсегда поставленного корыта, поросшего внутри мелкой бархатной зеленью. А я стою и смотрю, смотрю. И рядом со мной - тоже я, с каплями варенья на платье.

   Вечная, как всё. Как дом. С не принятыми в Сибири огромными окнами, с потолками в четыре метра. С лёгким, невесомым воздухом, в котором так хорошо спится. С древним комодом, тугими "семейными" подушками (чистое перо), с вешалкой оленьими-рогами, привезёнными из древнего Барнаула.

   И три картины висели там - не подлинные, конечно, но в рамах. Загадка всей моей жизни. "Богатыри" и "Девочка с персиками" - это в той комнате, где телевизор и этажерка с книгами. А в спальне - "Сватовство майора".

   ...Баба Тася бегом (она не умела ходить, только бегала) несёт в летнюю кухню ведро парного молока, которое завтра станет вчерашним. Спать она не ложилась никогда в жизни.

В третьей стадии

   Есть три стадии. Первая: когда в воскресенье сидишь в кинотеатре на мультсборнике, и всё идёт прекрасно. Сначала посмеялись над тем, как Волк из серии "Ну, погоди!" зацепил удочкой свои собственные розовые трусы в крупную ромашку. Потом дали "Аленький цветочек", и Чудище до того робко выглянуло из зарослей лучистыми глазами, что плакать хочется - так жалко его...

   А потом обязательно (ближе к концу, но не так чтобы очень) запустили "Ёжика в тумане". И полный зал детей, включая меня, разом приуныл. Что делать-то теперь? Смеяться? Плакать? Непонятно. Остаётся сцепить зубы (с дырой на месте двух свежевыпавших) и терпеливо ждать, когда неспешные, тёмные, молчаливые блуждания закончатся. Ни отменить, ни пропустить их нельзя. Терпи и молчи, не мешай другим терпеть.

   Так, в доступной форме, постигалось важное жизненное правило: не бывает сплошных удовольствий, даже если честно заплатил за билет 10 копеек и всю неделю предвкушал. Ну, не бывает, понимаешь? В какой-то момент придётся сжать зубы. Это первая стадия.

   Вторая наступает через N лет. Когда тебе уже всё известно и про розовые трусы в крупную ромашку, и про чудовищную оболочку с золотым сердцем внутри. Но почему-то никак не можешь постигнуть тайну этих тёмных, бесконечных блужданий. И включаешь их снова. И Сова крадётся. Не возникает больше вопроса: смеяться или плакать. Здесь другое. И уже немного понятно, почему этот мультфильм признан лучшим. За Ёжика и Медвежонка вид со снины в последних кадрах - прежде всего.

   На третьей - заключительной - стадии сам становишься Ёжиком. Однажды дачным вечером, после июньского дня, похожего на бесконечный слоёный торт: корж солнца, корж ливня, и так много раз. В промежутках - крем из маргариток, липового цвета и настойчивого "ку-ку", притаившегося в березняке.

   Закончится всё внезапным огромным туманом. Третьей стадией. Так вот зачем оно всё было тогда, в кинотеатре. И потом, через N лет. Чтобы не оттуда, а теперь отсюда смотреть туман. Только бы слишком быстро не закончился. Когда ещё покажут такой невидимый лес, такие еле уловимые дома, такое небо, похожее на голос Алексея Баталова?

   Теперь надо идти. Надо идти к реке, ведь самые густые слои всегда лежат над водой. Именно к реке и придёшь сквозь этот странный, безмолвный, очень и очень неясный мир. К маленькой реке, быстрой и холодной. Здесь, особенно в туман, может встретиться Кто-то, говорящий неслышным голосом. А если идти от такой реки по дороге, обязательно попадёшь за поворот.

   Никого не нужно брать с собой в свой туман. Никто и не пойдёт. Поэтому всякий, попавший в третью стадию, пьёт потом чай с малиновым вареньем и тем самым выражением лица, за которое Ёжик из мультфильма был признан лучшим.

   И все вокруг будут говорить важные и нужные вещи. И даже вещи с таким смыслом, что считать звёзды, кроме меня, здесь совершенно некому. А я буду сидеть как только половина себя. А вторая половина как будто осталась там, в тумане. За поворотом или на реке. Ищет Лошадь, которой никогда не было.

Мохнатый и душистый

   Из них двоих мохнатый - это шмель. Душистый - цветок шиповника. Одно из самых древних сочетаний, когда-то придуманных на Земле.

   Как и откуда узнаёт шмель цветок на своём пути, неизвестно. Идёт строго на аромат, вычерчивая в пространстве ломаные линии гудящим полосатым телом? Или чувствует биение цветочного сердца? И опускается трепетно. Он бы предложил цветку сердце своё, и целых шесть надёжных рабочих рук в придачу. Но никогда не кружится мохнатая голова, твёрдо помнит: он, шмель, не создан для одного цветка. Он создан для очень и очень многих. И, подержав в невесомых тройных объятиях шиповниковое сердце, он снова летит, кружит, бросается из стороны в сторону, возвращается снова и снова. И, наконец, уносит вдаль что-то очень ценное, не различимое глазом. Огромным и нечутким человеческим глазом.

   Шмель из другого мира с человеком и не подозревает о его существовании, о его нервной и умственной деятельности. Он чувствует рядом со своим полётом присутствие чего-то тревожного, совсем чужеродного, сотрясающего и разрывающего воздух. При этом шмеля оно отчаянно боится. Делает ряд нелепых, неуклюжих, очень замедленных движений, отмахиваясь какими-то двумя громадными частями себя.

   Шмель не знает, что это вторглось в мир. Он раздражённо завывает низким голосом. Он очень не любит встречаться с человеком, особенно возле цветка.

   И когда я ухожу своей дорогой по траве, то слышу за спиной целых два облегчённых вздоха - мохнатый и душистый. И там опять всё хорошо, как было придумано на Земле миллионы лет назад: не человеку раскроет свою душу цветок, не человек расслышит биение его сердца.

Уж Пушкин

   Не нужно было мне 6 июня никуда ехать на метро. Но я встала и пошла. Не ехать, а прочитать стихи Пушкина. Только один раз в году метро нашего города принимает на входе не карту и не жетон, а не менее двух строф из Александра Сергеевича наизусть. И я бы опять только собиралась, но подруга с утра прислала сообщение: "Прошла в метро за стихи". И на фото награда: открытка и значок.

   И я моментально решилась. Знала сразу, что именно прочту. Из всего любимого - наилюбимейшее: 

Уж тёмно: в санки он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon  помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

   Когда-то поразило раз и навсегда: "Уж тёмно..."  Два слова, одно из которых - несамостоятельная частица. Но сразу и очень отчётливо встаёт перед глазами ранний вечер зимнего Петербурга, размытый свет уличных фонарей, комья снега, летящие из-под лошадиных копыт, голоса и звуки... Пушкин мог написать: "Стемнело: в санки он садится." И строка сразу бы завяла, онемела и обмелела. Стала обычной и правильной. А настоящее. живое никогда не бывает безупречно правильным. Любой шедевр содержит в себе маленький изъян, меру которого всегда безошибочно определяет гениальная интуиция.

   Поэтому Пушкин выбрал не с правильным ударением "темно", а странное, забирающее душу "уж тёмно".

   "Опять развели "ужей"!" - ругала нас когда-то учительница литературы, раздавая сочинения на очередную тему после проверки. Все "ужи" были красно подчёркнуты и снижали оценку за грамотность как минимум на полбалла. А к следующему уроку было задано наизусть "Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало..." И было непонятно - почему? Нам нельзя, а Пушкину можно?

   Да, Пушкину можно. Заманив в онегинский вечер первым, тёмным "ужом", Пушкин не останавливается, подливает масла: "... он уверен, что там уж ждёт его Каверин..." Уж ждёт. Подчеркнуть толсто и дважды красно, вынести на поля, вызвать в школу родителей!

   Но это в неуклюжем школьном сочинении, которое всегда должно стремиться к безошибочности. А у Пушкина в этом протяжном ж-ж-ж шорох полозьев по снежной мостовой, вот на повороте чуть не занесло - быстрей, быстрей, Каверин заждался, roast-beef окровавленный стынет.

   А соловья из другой главы, который "уж пел в безмолвии ночей" я представляю почти человеком. По крайней мере, галстук-бабочка на нём точно есть.

 - Отрывок из романа "Евгений Онегин"! - объявила я в метро девушке, которая неподалёку от турникетов "принимала" стихи.

   И вдруг увидела, как загорелись её глаза. Что я вслух, а она про себя повторяет всё и про нетленный пирог, и про ананас, и про живой сыр. А людей на платформе в этот спокойный послеобеденный час было больше, чем в час пик. Как будто все специально пришли в метро, чтобы прочитать не менее двух строф из Пушкина.

   Я прошла станцию насквозь и поднялась через другой вестибюль. Мне ведь не нужно было в этот день никуда ехать. Я сделала, что хотела. И на душе было так, как будто я выиграла что-то очень ценное.

   С днём рождения, Александр Сергеевич!

Просто с водой

   Вот, наконец, явится харчо в затейливой миске. В глубокой и круглой, чтобы харчо как можно сильнее напоминало маленькое яростное озеро. А чтобы харчо раньше времени не простыло, поставлена была миска на толстую деревянную доску. Всё между собой сочеталось и радовало все органы чувств.

   Вот уже на плоских блюдах несут хинкали. Ставят трилистником соусы разного цвета. Объясняют, как узнать начинку по ножке. Каждая закручена или приплюснута особо: у сырной начинки так, у бараньей эдак, у "классической" - третьим способом. И вот уже хинкали не просто лежат, а как будто разговаривают голосами. Или даже поют. А чтобы показать себя полностью знающим человеком, хинкальные ножки нужно не съесть, а небрежно оставить на тарелке - мол, они слишком толстые, непитательные. Культурного человека сразу видно по несъеденным ножкам.

   Я отношусь к диким. Хоть сначала и веду себя пристойно: сосредоточенно выпиваю бульон из надкушенного бока, аккуратно макаю хинкалю в соус. И всё это  - ради желанного мига. Ради толстой и непитательной ножки! Вот съем последнюю, и тогда снова стану культурным человеком. И даже частично осознанным. Попрошу стакан просто воды.

   Но это так только говорится: просто стакан. А принесут после всех этих затейливых, сочетающихся тарелок...

Принесли стакан.

   Принесли настолько стакан, насколько это возможно. И всё. На него хотелось смотреть, как на самую первую, настоящую вещь. Только стакан и вода. Смотреть можно бесконечно. Оказывается, я очень давно не видела стакан.

   За каждой его гранью стояли многие и многие стаканы жизни. Из школьного буфета, ровно наполненные некрепким, негорячим, малосладким чаем, прикрытые сверху коржиком или булкой; и вкус их перемешивался ещё до еды. Были тут стаканы с компотом из сухофруктов (косточка - не в каждой порции, только для счастливчиков), далее - с томатным или яблочным соком. С холодной газировкой из автомата - стакан мокрый и город мокрый от дождя. Или это прошла поливальная машина?..

   Да хоть и отмеряющий муку и сахар для пирога - это тоже был стакан, и тоже играл роль в судьбе. Сыплющий ягоды или жареные семечки в очень ловко свёрнутый прямо на глазах бумажный кулёк...

   Повседневностью были наполнены стаканы. Жизнью как есть.

А если просто с водой - это уже произведение искусства. И до него нужно дорасти.

По летописным рецептам

   Бывают на свете такие названия, пройти мимо которых невозможно. И то: как с неба упала в тихий центр Новосибирска пряничная сбитневарня, медовыми дождями пролились ремесленные сбитни, долгими дорогами пришли из летописных рецептов пряники да калачи.

   Отборные были слова. Каждое кричало, как уличный торговец в каком-то очень далёком году. Вели вниз ступени.

   Помещенье за дверью открылось небольшое, тонко пропитанное пряничным духом. Не имбирным, как все привыкли, а именно летописным. Пряники лежали на прилавке разнообразных конфигураций. На иных была крупно и отчётливо напечатана птица Сирин; шишки с джемом означали сибирский уклон; а квадратики "Разгонных" подавали не для аппетита, как я сначала подумала, а совсем наоборот - это был изящный намёк гостям на то, что они засиделись, пока и часть знать. Тот мир был наполнен символами и знаками.

   Все до единого пряники испечены по рецепту 1905 года. Так объяснила девушка-хозяйка сбитневарни. А самый большой и старинный самовар, сказала она, сегодня отсутствует, так как его пригласили на праздник в Заельцовский парк.

   Но там и без самого большого было на что посмотреть. Со всех верхних полок смотрели самовары - величественно, как Лев Толстой. Причудливые ручки, крышки со специальным капитанским мостиком для маленького чайника, индивидуальные, как нос человека, краники - решительно всё говорило о том, что вещь эта не массовая, не тяп-ляп, а член семьи. И место его на столе - почётное. И очень к лицу ему ожерелье из баранок, бусы из сушек. И плыли от него - из рук в руки - тонкие фарфоровые чашки с блюдцами. Плыли мимо десяти сортов исключительно домашнего варенья...

   Украшена была также сбитневарня тяжёлой ступкой с пестом, пучками душистых трав, групповой фотографией с бравыми усачами в ряд. А на нижней полке - просто для настроения - стояли там мужские лапти самого предельного размера.

   Но настроение было и так, без лаптей. И сбитень стоял в стакане горяч, как первый летний день. Очень даже летописный. Пряник с птицей Сирин был простой и плотный, ломался приятно и туго. Его было трудно не есть.

   А "Разгонных" не удержались и взяли домой. Они оказались ещё ароматнее, с апельсиновой цедрой. Если бы я была гостем в 1905 году, я бы только и делала, что засиживалась допоздна во всех гостях и у всех самоваров. Чтобы мне снова и снова давали именно такой.

Мальчик пристально смотрит вдаль...

   В списке литературы на лето, который, по моей традиционной просьбе, показал Игорян, я рада была увидеть Анатолия Рыбакова. "Каникулы Кроша". Очень хорошо. Помню, на какой полке искать.

   А назавтра - как удар: не стало Василия Фунтикова - исполнителя главной роли в одноимённом кинофильме... 

   Эту  картину показывали обыкновенно в начале каникул. Впереди было целое лето и вся жизнь. Четырёхсерийная история про то, как старшеклассник Серёжа Крашенинников (Крош) вывел на чистую воду мошенника-искусствоведа Владимира Николаевича Лесникова (Вэ Эна). Был тот Вэ Эн одержимым  коллекционером нэцке - японских миниатюрных произведений искусства. Однажды на выставке он заменил подлинные фигурки копиями и возвёл поклёп на своего учителя - профессора Мавродаки. Лишь самую ценную фигурку - "Рисующего мальчика" - добыть не смог. Не знал, что незадолго до открытия выставки профессор подарил её своему новорождённому сыну Косте. Вэ Эн много лет притворялся другом, а на самом деле был подлым и хитрым.

   Вот так я узнала про нэцке. И многие узнали. В фильме происходили не только приключения, он был поучительный, интересный не только событиями, но и характерами, поступками. Там был Крош - честный, принципиальный, очень ясноглазый. Цитирующий Пушкина. "Я не знаю, какой это век, но я знаю, что главное в искусстве: "Чувства добрые я лирой пробуждал."

   И фильм пробуждал, как искусство. Самые добрые, самые главные чувства. В нём побеждало добро. Но не как в сказке, а как в жизни - через сомнения, непонимание, обиды и несправедливость. И подлинное неизбежно торжествовало над подделкой.

   Там была вся, как на ладони, Москва из детства, из моих собственных каникул. Теперь она лучше и краше, богаче и современнее. А в той Москве звенит трамвай на Чистопрудном бульваре, во дворах играют дети в прятки и классики, продаются с лотков несравненные копеечные пирожки. И диалоги героев так похожи на простую, настоящую жизнь.

 - Ты с работы?

 - С работы.

 - Есть будешь? Я как раз сварил суп рыбный.

 - Ну да? С какой рыбой?

 - Не знаю. Сейчас посмотрю... А тут не написано. Просто: "Суп рыбный с овощами". Зато! Белка 20 грамм! Жира 8 грамм! Углеводов 48 грамм! Калорий 360! Будешь?

 - Давай!

   Я пересмотрела "Каникулы Кроша" в своей жизни тысячу и один раз. Две тысячи два раза переслушала новеллы, прочитанные несравненным голосом Зиновия Ефимовича Гердта.

   "Мальчик отрывается от своего рисунка и пристально смотрит в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах, подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии встало рядом с нами навсегда?.."

   Я бесконечно думала о том, что вижу подлинник. Который невозможно подменить, присвоить, спрятать в шкаф под толстое стекло. Я вижу мальчика, который нарисовал лето. А теперь пристально смотрит в даль...

Всё меняется, кроме

   Всё меняется в мире, кроме горячего, жареного, пирожкового духа в доме. Как ни гони его из мыслей, гордясь выпитой ряженкой и съеденным зелёным овощем. Судьба предопределена. И в эту самую минуту умелые руки сотрудников родного магазина за углом уже раскладывают на нижней полке в разделе "Молочная продукция", рядом с плавленными сырками и брикетами живых дрожжей, неумолимо раскладывают руки прозрачные пакеты, сквозь которые бледно проглядывает фасованное готовое тесто. Очень скоро мы с тестом столкнёмся, и мысль явится.

   Знаю. Всё знаю про то, что истинное тесто рукотворно, неповторимо. Что в него вложена душа и настоящие белки с желтками, а не указанные на этикетке "яичные продукты". Что подойти должно не спеша, в тепле и тишине. Не продукт питания, а произведение искусства. Случается и шедевр.

   Ну, а не шедеврам что же? Нерукотворным так и пропадать рядом с плавленными сырками? Так и прозябать в молочных низах?

...Пакет был завязан приятным, некрепким, каким-то очень душевным узлом и выглядел не по-современному добротным. Именно такие пакеты в прежние времена мыли и развешивали сушиться на прищепках, как бельё. Убежать из него тесту совершенно невозможно.

   К сожалению, до нас не дошло имя человека, который придумал жарить пирожки с картошкой. Но это был очень, очень хороший, мудрый и понимающий человек. Исключительно сердечный. Как будто это он сейчас, а не я варёную истолок, маслом и мелко изжаренным луком приправил. Соль и перец добавил интуитивно и в самый раз. По универсальному, коллективному вкусу. Убедительная вышла картошка. Как будто и не было никогда на Руси допетровской эпохи.

   Вот плотно набитые начинкой пироги (для себя же стараемся!) легли отдыхать. А потом на чугунной сковороде быстро увеличились и разрумянились. Под салфеткой потом лежали они. Очень и очень недолго, но всё же лежали.

   А дух - из вежливости - постоял ещё во всех углах какое-то время.

Начинается с чуть-чуть

   

   В моём альбоме для марок этот цветок назывался серьёзно, как по имени-отчеству: купальница азиатская. А в жизни мы говорили: огоньки. Вот это уже теплее, если не сказать - горячо. До того полыхающие, что смотреть хочется на них, как на огонь. То есть бесконечно. Особенно в конце мая, в вечернем дачном лесу, первом в этом сезоне.

   Живут огоньки, как правило, целыми полянами. Но те поляны заветные: огоньки занесены в Красную книгу, рвать их запрещено. Мало осталось на свете таких полян, и нам крупно повезло. И пчела тоже очень рада: не каждый день встречается на сибирском пути что-то совсем оранжевое.

   Много лет назад я сразу узнала огоньки в горячо любимой детской книге про бурятского мальчика Андрейку и Забайкальскую степь. Там цветы назывались "жарки", и снова это было очень меткое слово: угли в костре, если подуть в их самую сердцевину, именно такого цвета.

   Однажды в степи случилось наводнение, и бабушка Бутид Балбарова погибла, спасая отару. Её маленькая внучка Дулма осталась одна. Бадма Балбаров - родной брат Бутид - не считается. В книге он был самым отрицательным, негодным персонажем. Его называли: хромой Бадма, худой человек. Он стрелял в лебедей. Вместо глаз у него были чёрные угли, а вместо сердца холодный камень. Погрозив в степь кулаком, отец Андрейки сказал: "Не отдам Дулму Бадме. Драться буду - не отдам! Дочкой она нам будет." И не отдал.

А дальше была глава про жарки. Дальше самое главное.

   После несчастья Дулма долго болела, и Андрейка вспомнил старую сказку про бедного хилого мальчика, который отдал незнакомому умирающему старику последний кусок мяса и последний глоток воды. И благодарный старик открыл мальчику тайну жарка.

   Рано утром нужно своими глазами увидеть, как распускается этот цветок. Моментально сорвать его и бросить в чай. Тогда навсегда станешь сильным и здоровым.

   Мальчик долго приучал себя вставать до рассвета. И наконец увидел своими глазами, как расцветают жарки. Бросил их в кипящий чай, а чай выпил. И стал самым непобедимым в степи, легендарным Алтан-Шагай-Мергеном.

   Вот и Андрейка тоже пошёл в степь. И терпел, чтобы не уснуть. И дал себе железное слово. И увидел. Он бежал к юрте изо всех сил. Чай с жарками заварили, и Дулма выздоровела.

   С тех пор навсегда стали огоньки-жарки означать для меня что-то настоящее и простое. Что-то очень подлинное и однозначное. Нерушимое и неделимое. Искреннее и бескорыстное.

   "Искусство начинается с чуть-чуть" - говорил своим ученикам художник Карл Брюллов. А значит, и красота начинается, доброта и правда. То, что занесено в Красную книгу и рвать просто так строжайше запрещено. Но если очень и очень не просто так, то можно. Только сначала нужно увидеть, как они расцветают.

День, когда ожили слова

   День, когда ожили слова, я запомнила. Далёкий день, как звезда в телескопе. Тогда сдавали в автоматическую камеру хранения на одном из московских вокзалов рыжий и кожаный наш чемодан. В пасть хранилища он ушёл непринуждённо, на толстой металлической дверце набрали шифр (совершенно секретно). Опустил папа в щель целых 15 копеек, иначе говоря - пять стаканов воды с сиропом. Звякнуло. И дверца закрылась намертво, как люк ракеты.

   Всё. Теперь за чемодан можно не волноваться. Он в полной и непроницаемой безопасности. Даже если Похититель и придёт, если подцепит дверцу когтями или ножом с широким лезвием, ничего не выйдет. Шифр-то мы с собой увезли - на ВДНХ или очень красивую станцию "Новослободская". 

   Пахло вокзалом, железом, багажом многих лет, ещё не прочитанными стихами Бориса Пастернака про несгораемый ящик встреч и разлук. Радостным ожиданием, что вечером снова сядем в поезд, и путь наш проляжет через город Рыбинск, который, конечно, полностью стоит на спине огромной рыбы, плавающей в специально созданном для неё море.

   Это будет ночью, я не увижу. Но сложный вокзальный запах, и карман моего платья, на дне которого покоится распечатанная упаковка "Апельсиновой" жевательной резинки, и таинственный град Рыбинск, и даже когти вымышленного Похитителя - всё это было связано во что-то единое и очень целое. Что-то от меня не отделимое отныне и во веки веков, и такое же живое.

   В каждом слове, как раб лампы, таилась история. Если то слово как следует потереть, история явится, чтобы исполнить желание.

   Но иногда никаких желаний не бывает. Просто идёшь себе в жаркий безлюдный день по старой тихой улице, огибая что-нибудь по случаю лета свежеперекопанное. Огороженное надписью "Приносим извинения за причинённые неудобства". И такая будет хорошая вывеска у маленького магазина - "Коллекция пустяков" - что можно и внутрь не заходить. И так всё понятно. И всё есть. Дверь будет открыта, как будто на ней только что набрали секретный шифр. Можно забирать свой целый рыжий чемодан и видеть ночью во сне чудо-рыбу с городом на спине.

Как из конструктора

   Можно хоть тысячу раз пройти мимо, и не заметить. Не древность ведь, с гроздьями мемориальных досок на фасаде, с которых смотрит прямо в душу вся школьная программа по истории и литературе. Здесь жили великие, в то время, когда они ещё были людьми.

   А здесь - не древность. Здесь не жили, не останавливались, не читали друзьям главы. Но это тоже кусок прошедшего времени, зачем-то окаменевший в самом центре города. Он не ждёт, чтобы его заметили. Но стоит один лишь раз остановиться, обойти вокруг, через двор, и глаза потом непроизвольно будут искать в толпе зданий эти странные дома, с как будто перетекающими с грани на грань большими окнами, с балконами, составленными из чётких квадратов в виде буквы Г. В каждой линии царит геометрия - как будто все детали резали острейшим ножом только один раз, предварительно отмерив - семь.

   Таков стиль конструктивизм. Не последнее из многих лиц нашего города. Не красота, от которой на месте захватывает дух. Не трепет перед величием и совершенством. Совсем другое. Конструктор, в который человечество играло сто лет назад. Напрягало мозг и пространственное воображение, снова и снова переставляло детали, создавая новый мир таким, чтобы он работал. Чтобы крутилось и вертелось, и бежало огромными скачками куда-то вперёд. Новое, как ещё не бывало. Отрицание всего, кроме нового.

   Дом-комбинат, всерьёз задуманный и составленный из квартир без кухонь? Что ж, давайте попробуем. А на первом этаже - прогрессивную прямоугольную столовую. Что чувствовали жители такого комбината в своих чётко выверенных квартирах, по которым никогда не гулял запах котлет и блинов? Которые за семь вёрст обходили даже самые захудалые домовые. Как вписались? Наверное, днём гордились. А во сне всем подсознанием тосковали, как первобытные люди без огня. Очагу человечества миллион лет, и отрицать его бесполезно. И уйти от него вперёд нельзя даже ударными темпами.

   Но дом стоит и рассказывает, как было. И часы на доме с часами вот уже почти 90 лет показывают будущее, к которому стремились дерзкие архитекторы-конструкторы. Чёткое, лаконичное, раз и навсегда доказанное. Только почему-то оно опять убежало далеко вперёд, к воображаемой линии горизонта, у которой сходятся даже самые параллельные в мире линии.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Белое и розовое после дождя

   Ключевое слово: дождь. В мае он обязательно будет ночью. Непрерывный, особенно сильный перед рассветом. Утром даже бюст Крылова на улице своего имени умыт будет до блеска. Осталось теперь напиться кофе со свежими сливками, со сдобным калачом - и можно приниматься за очередную басню. Вывести людей под видом зверей. Готовую свернуть рулоном, завязать на бантик моралью и положить поперёк самое главной улицы. Здесь неподалёку школа, пусть ученики сбросят скорость.

   Но никакая басня не ляжет поперёк. Улетит басня облаком в небо. И школьники сбросят разве что неподъёмные свои рюкзаки. И май не остановится ни на минуту. Из малого зелёного стремительно перетекая в среднее, и тут же, без перерыва - в буйное. В белое и белое, похожее на слово "бланманже". И вдруг на углу где-нибудь розовое: как будто повар-затейник разместил искусно в толще бланманже яркий ягодный слой.

И всё это будет после дождя. И всё это будет мгновенно, как пирожное. И всё это есть.

   В это время года город населён птицами, умытыми классиками литературы, кучевыми и перистыми баснями, зелёным и незапылённым, белым и белым, и розовым, как сюрприз...

   Город населён похожей на картинку из книжки хозяйкой двух собак, которая на левом поводке ведёт корги и обращается к нему: Тарас; а на правом поводке ведёт терьера и обращается к нему: Мартын. Рост у неё приблизительно два метра и клетчатая кепка с козырьком. Если на пути всех троих встретится Хармс, он будет просто обязан написать стихотворение.

   Стихотворение про троих облаком улетит в небо, толкнёт в бок разгуливающую на просторе после кофе с калачами басню. Сверкнёт молния и случится дождь - ключевое слово. И прольётся в мае на белое и белое. На розовое. На всё.

Ради жизни

Мой прадед - Мифодий Феоктистович.

   Он был командир миномётного взвода, погиб под Ленинградом. Ему было 46 лет. В какую-то роковую, неотвратимую и таинственную секунду это случилось. То, что нельзя изменить, исправить. 

   В это время мой 18-летний дед Виктор Мифодьевич охранял в блокадном Ленинграде Монетный двор. И когда я хожу по Петропавловской крепости, моя первая мысль не о том, что здесь начинался город, томились в казематах некоторые классики русской литературы и отмечено на стене самое жуткое в истории наводнение. Я думаю о том, что где-то здесь стоит на посту мой 18-летний дед. А за кольцом блокады гибнет в какую-то секунду мой прадед. И что же такое в жизни бывает выше страха?

   Мой 18-летний Виктор Мифодьевич прошёл войну. Говорят, что из того поколения мальчиков 1923-25 года рождения уцелело лишь трое из ста. А это значит, не просто выжил. Это больше, сильнее. Сохранил жизнь.

   После войны мой дед сделал то, что нужно: женился, родил детей. Его второй по старшинству сын - мой папа.

Потом родилась я.

Потом родились мои дети...

"Вот, - говорю я Игоряну, - это твой прапрадед Мифодий Феоктистович. А это - прадед Виктор Мифодьевич. Ты их никогда не видел, но они текут в тебе, струятся каждую секунду. Говорят твоим голосом. Помнят твоей памятью.

   Пока просто поверь на слово, а поймёшь потом.

Окна

   Не хочется думать про окна так, будто они созданы лишь для того, чтобы пропускать в помещение дневной свет. Про помещение тоже не хочется думать. А хочется думать про дом и много-много его очей, каждое из которых - обязательно зеркало чьей-то души.

   Взгляды самых верхних этажей для прохожего неуловимы. Те глаза смотрят только вдаль: на вид города, на большую реку или просто в небо. Поздним вечером и ночью самые запоздалые окна светятся высоко, как будто сны поднимаются от земли, как испарения, и самые крепкие, самые причудливые достаются жителям нижних этажей. Сны верхних легки, мимолётны, их легко спугнуть будильником и чашкой кофе. 

   В то время как сны нижних могут продлиться напролёт всю зиму. Пока в неизбежном, как семь утра, мае не придёт время открывать шторы. И даже совсем их снимать, осторожно нести комом до стиральной машины. Нетерпеливо ждать, поёживаясь от резкого, безжалостного неуюта. Скорее бы пропищало. И сразу прицепить на место, и сами разгладятся. И свежестью ударит от них.

   Мои любимые нижние этажи! Старые, доверчивые души города. Всё расскажут о себе, бесхитростно и без утайки; у кого там в глубине жарится на испытанном чугуне картошечка; кто затеял, по случаю больших выходных, рукодельные пирожки; и уж непременно вырвется через открытую форточку на волю и пойдёт гулять по двору борщевой царь-аромат, умелый и надёжный, с которым выросло уже несколько поколений.

   Иное окно будет мыто здесь и сейчас. И будет скрипеть стекло, будет течь вода. Где-то обязательно слушают музыку. Гораздо реже - играют, до предела усиливая неповторимость каждого мгновения, непостижимую тайну каждого окна.

   Вон там абажур над столом именно оранжевого цвета, как в кино, и с бахромой. Там рассада удалась столь густейшая, что даст рекордный урожай и за Полярным кругом. А кто-то снежинок с оленями решил не трогать. Смысл? Всё равно скоро Новый год. И очень сильно кто-то творческий выставил на подоконник большого серого нестандартно осмысленного слона.

   Многие окна хранят за своим стеклом неподвижного, но внимательного кота. А самый чёрный растянется в настоящей, деревянной форточке, как будто на границе двух миров - нашего и заоконного. Он точно знает, что лично его окно существует на свете не для того, чтобы просто пропускать свет.

Снова та строфа

   Снова та строфа стоит на улице. Пушкин поставил.

                                  Улыбкой ясною природа

                                  Сквозь сон встречает утро года...

   И здесь был точен, как никто другой. И здесь угадал. Написал правдоподобнейшую картину, и заранее всё знал. И человеку оставил место. Однажды просыпается человек у себя в комнате, залитой жидким серым светом. Тянет человек автоматически руку, смотрит в телефоне время: спать ещё можно полчаса. А это же вечность! Одеяло того же мнения.

   Но пролетает вечность как мгновение - в ярком, финальном и обязательно нелепом сне. И вот уже будильник. Вытесняя жидкую серость, уверенно лезет в окно, заполняет до единого все углы до того ясная улыбка, что с головой и не думай прятаться. И прибывает с каждой минутой, как хорошо сотворённое тесто. А сон ещё развеялся не полностью, и нужно вспомнить из него какое-то самое главное слово, ключ ко всем смыслам...

   Не вспоминается, улетело. Хорошо, что есть Пушкин. И та строфа, которая объясняет всё. И вот этот зелёный древесный пух, вдруг ворвавшийся в город в апреле. И липнущие к новым подошвам горькие тополиные почки. И несравненный запах всех тополей, в котором всегда есть предчувствие. Хочется, чтобы подольше задержалось это пред.

   Но никогда и ничего не может в мире задержаться подольше. Наоборот, кадры киноплёнки мелькают всё быстрей. Только что я шла мимо пуха, и вот уже пролетела первая бабочка. Бархатная, совершенно чёрная, в жизни не виданная. А была в тот день Радуница, и бабочка могла что-нибудь да означать.

                                                            ...и соловей.

                                   Уж пел в безмолвии ночей.

   Одно из моих любимых пушкинских слов: уж. Частицы, как нам известно, украшают и дополняют речь. Разнообразят её нюансами, полутонами. Вот и соловей пел не просто, а пел уж именно потому, что весна продвинулась настолько, что вот-вот закончится.

   Но пока весна идёт. Идёт о, весна без конца и без края. Дорогу ей. Не только соловьями уж, иными разнообразными птицами полны деревья и кусты. И та самая строфа стоит в мире, готовая вместить в себя всё и всех. И ещё много места останется - на всякий случай.

По-другому обычно

   В апреле открыто окно и весь мир. Время года пахнет тёплой пылью, начальной зеленью, чем-то хлебным. Так всегда здесь было. И никогда не было. Ведь каждый день случается в истории Земли и человечества только один раз. Есть, конечно, и точки опоры.

   Нет сомнения, что и 110 лет тому назад солнце садилось там же и в тот же самый час. И деревья росли корнями вниз. Но и солнце то было другим, и место. Не говоря уже о деревьях. И звучал весь мир совсем по-другому. Как? Отсюда не расслышать.

   Так и прошёл перед чьими-то неизвестными глазами день в Новосибирске 27 апреля 1915 года. Лишь были запечатлены в городском фотоателье некоторые дамы, совершенно прямо сидящие на стуле. Рядом с дамой непременно замер усатый муж, и рука его навеки осталась лежать у дамы на плече. Но мы не узнаем никогда, какие художественно политые вареньем блины ели они на завтрак, из какой фарфоровой чашки пили кофе. Мы никогда и ничего не узнаем об их детях и котах. И мимо какой первой зелени на газонах они гуляли в крепких своих ботинках. Или зелени вовсе не было тогда в апреле?

   Может быть, они гуляли по той самой улице, которую я вижу каждый день из своего окна? Только окна вместе с домом ещё не существовало в природе. А улица звалась - Кабинетская. Не потому, что её населяли сплошь учёные, а в честь Кабинета Его Величества, который владел Сибирскими землями. Вместе они - и Кабинет, и Его Величество - вряд ли имели достоверное представление о размере своих владений, иначе выбрали бы другое, менее самонадеянное слово. Невозможно владеть космосом, который не кончается нигде и на людей не очень-то рассчитан. Это он владеет. Заманивает и затягивает, заметает следы на пыльных и непыльных тропинках.

   Но прямые дамы с усатыми своими мужьями по Кабинетной упорно гуляли. Мимо моего несуществующего дома. Мимо основанных железнодорожным кондуктором Зиновием Фёдоровым "Фёдоровских бань". Мимо озера, на месте которого теперь площадь с круговым движением. Прямо в сторону главной городской, в те времена ещё Красной, площади...

   А вокруг шла длинная, неспешная жизнь. Бесконечный день поздней весны, наполненный другими, далёкими, для других ушей предназначенных звуками. Не было под ногами подземелья метро, не тянулся в небе белый след за самолётом. Ни один автомобиль не мешал движению телег и повозок. А ночью? Неужели не проезжала мимо моего несуществующего дома глубокой ночью "музыкальная шкатулка", сотрясая всю округу чем-то невнятным и ритмичным?      Совершенно не проезжала. И никто не проезжал.

   Новости извлекали тогда из газет, а время на цепочке - из кармана. По-другому звучали тогда голоса, вскормленные иной пищей. Люди создавали свой быт и уют без стиральной машины-автомат, без пылесоса и холодильника. У них не светился в руке экран, потеря которого равна потере себя. Они думали, что обычно живут. И жили обычно. Только по-другому. Ходили, протекали свой очередной день. Гуляли по Кабинетской, дышали атмосферой. И голуби их были совсем как наши, и солнце садилось с той же стороны. Только оно было тогда на 110 лет горячее.

   

Исчезнет по-настоящему

   "Из дома вышел человек с дубиной и мешком..." Так сказано в стихотворении Хармса. Дубина - это художественно осмысленный, преломлённый в нестандартном сознании дорожный посох. Но не обязательно. Это может быть именно дубина.

   Обязательно то, что человек вышел и вдруг исчез. Значит, и любой может вдруг исчезнуть. И даже показалось, что все исчезли однажды утром, в совершенно пустом дворе. И во втором, таком же пустом. И в подозрительно пустом третьем. В самый разгар апреля, в разгар солнца. Безупречного, без единого облачка солнца. Как будто вчера и не валил ночь напролёт, а потом ещё весь день напролёт снег, похожий не на первый и не на последний. Будний такой снег, выпавший, как закладка, из какого-нибудь 17 января.

   Только таять он будет не буйно. Истончится, испарится. Незаметно уйдёт в землю, к корням деревьев и трав. И теперь во дворах так солнечно, тихо и пусто потому, что и люди все тоже растаяли вместе со снегом.

   И вот я тоже выйду из дома с мешком. Не как у человека Хармса, а с мешком бытовым, завязанным на два узла. Сквозь тонкие голубые стенки мешка просматривается и пустой тетрапак, и молочная бутылка, и клубок банановой кожуры... Ничего интересного. Нетворческий мешок. Из такого никакие стихи никогда не вырастут.

   И дубины у меня нет. А есть подмышкой плоская коробка из-под блинной сковороды, которую я долго обдумывала, а потом всё-таки купила. И пока хожу через пустые дворы выбрасывать коробку и мешок, мой дом может растаять, как снег и люди.

   У Хармса именно так бы и случилось. А у нас вышла из-за угла сначала длинная коричневая такса, и за ней вытянулся на поводке целый хозяин. Это был первый человек в мире. И вслед за ним возродились многие. Все.

   И мой дом остался стоять там. где я его оставила. И я вернулась. Обдуманную сковороду поставила на плиту. Вылила на неё первый, осторожный круг теста, из которого поднялся первый оладий. И с каждым новым оладьем сковорода становилась своим человеком в доме. Она обживалась и привыкала. И ровную горячую оладьевую стопку так и тянуло полить сверху сиропом из вишнёвого домашнего варенья. Она ведь совсем скоро исчезнет. Не как люди и дом. А как снег - по-настоящему.

...у дома

   Как шахматные, плотно набитые чёрные фигуры, расставлены по городу мешки. В мешках - мусор. Старые травы, листья. Год назад они только собирались появиться на свет, а в мешки гребли предыдущих. Теперь новые сами стали предыдущими.

   В городе уборка. В городе голоса. Такие отчётливые, что ты у себя в комнате при открытом окне ясно улавливаешь фрагменты посторонней жизни. Особенно хорошо разносятся шаги и голоса в темноте. Голоса поднимаются вверх и смотрят на людей с высоты птичьего полета. Голоса летят за своими проходящими по улице людьми...

   На смену вечерним приходят голоса ночные. Где-нибудь обязательно с той стороны дома, на которой все люди легли спать. И хотели бы в этот час именно спать. Но голоса не дремлют! Они расположились в глубине двора, на невидимой скамейке. И отчётливые фрагменты посторонней жизни так однообразны и предсказуемы, что невольно думается: хорошо бы смести метлой все эти голоса, туго набить чёрный мешок, погрузить и увезти на какую-нибудь надёжную свалку. Диких завязать двойным узлом, бешеных - морским. Голоса самые громкие, состоящие преимущественно из междометий, сразу отправлять на переработку. Говорят, что из одного такого голоса можно сделать три футболки без надписи, пять пар капроновых колготок и тысячу зубочисток.

   Но нельзя смести метлой ночные голоса в чёрные мешки. Уж и выли они в глубине двора, уж и  заходились ненатуральным смехом. Кого-то звали. Или кто-то звал. Такие голоса живут каждую свою минуту так, будто она висит в пустоте, и никакого ДО перед ней не было, и ПОСЛЕ тоже не будет. За неё мёртвой хваткой и держись.

Внезапно голоса замолчали.

   Считается, что в большом городе не может быть полной тишины. Но изредка всё-таки она бывает. В тот миг, когда перестают завывать и перекликаться во тьме нехорошие ночные голоса.

   Спящая сторона дома повернулась на другой бок. И была тишина. И ещё тишина. Ещё и ещё была тишина...

   Вдруг! Очень слаженно и верно, с широким степным чувством голоса грянули хором:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А трава-то и правда возле дома уже выросла. И зелёная. На газонах, избавленных от прежней травы.

   Хор перевёл дух и грянул на бис:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А минуту спустя - чтобы все местные жители расслышали наверняка - повторили голоса про рокот, синеву и траву снова. И в этот раз как будто тосковали они. Как будто прежних, бешеных и диких, увезли в чёрном мешке. А то, что мы приняли за тишину, на самом деле было молчанием. И в этом молчании росли голоса новые. После молчания всегда получается что-то другое. Может быть, даже зелёное. Как трава у дома.

Сочетание тепла и льда

   Сочетание тепла и льда - одно из самых любимых. День пусть будет переменно солнечным, рыжим от прошлогодней травы на косогорах, в недрах которых уже притаилась и готова к решающему и очень массовому броску новая, густейшая зелень. Травы всех семейств и родов, испокон веков живущих на этой земле.

   Совсем скоро как выскочат они, как выпрыгнут, как заполонят. Расталкивая тонких, ринутся к свету медуница и мать-и-мачеха, на глазах преображая мир. Населяя его ароматами и маленькими упорными крылатыми существами, преимущественно хоботковыми. Совсем скоро будет именно так.

   Но не сегодня. Сегодня ещё как следует посмотрим из тепла на лёд. Очень трудно будет оторвать глаза от таких природных оттенков. Да и не надо отрывать. Глаза сами такими станут, глаза всё в себе перемешают. Небо будет парить, переливаться из синего в белые перья облаков. И отразятся на земле облака последними штрихами снега, и отразится небо озером. Преломится в нём акварельно и аквамариново. Не подумали бы рыбы там, внизу, что это море над их головами наступило. Не ударила бы в голову колоссальная идея. Не решили бы рыбы выйти на сушу и создать, основать новый мир.

   

   Но ведь мир и без помощи рыб уже новый! Хочется смотреть на него не с точки зрения хомо сапиенса, а с точки зрения хомо безо всякого названия. Вечного, незыблемого, истинного и неписаного хомо.

   Такого хомо, который понимает и тепло, и лёд. И слышит, как тепло учит лёд треску как языку. Раскалывая его на кадры и фрагменты, из которых неминуемо должно сложиться слово "вечность".

Прямо пойдёшь...

С прошлого раза здесь кое-что изменилось.

   Старому знакомому роднику на пригорке присвоили имя собственное - Душной. Рядом с этим тридевятым и берендеевым именем примечание в скобках (сероводородный) смотрелось нарочито. Что такое сероводородный? Не очень приятно ароматная вода, которую всё равно нужно зачерпнуть и пить - вдруг от чего-нибудь поможет? А вот Душной... Вслушайтесь. Века в этом слове, доверие, вибрации на клеточном уровне. Толстый, как нарезанный ломтями к обеду хлеб, юмор. И что-то очень тонкое, как душа. Целительная сила Душного несокрушима, это ясно.

   Прибили здесь в сосне три указателя-направления. Как в сказке. Прямо 218 вёрст пройдёшь - в Кемерово попадёшь. А можно и прямо в Абакан - 410 вёрст. Тем, кто Илья Муромец, можно и 3616 вёрст в Москву. Тоже прямо. Дорогой хоть и прямоезжей, но совсем не исключающей ни Соловья Разбойника в густых придорожных ветвях, ни Идолище Поганое под ракитовым кустом.

   У нас так. Испокон веков. И родник Душной в нашей Вселенной - тоже точка какого-то отсчёта. Возведены по его четырём углам четыре первобытных столба, и уже задумана крыша...когда-нибудь. А пока открыт Душной всем погодам и наклонившимся к нему лицам.

   Причудливо струится в зарослях ручей - ледяной, чистейшей пробы, драгоценного цвета, не совпадающего ни с чем известным. Таинственно вобрал он в себя элементы земли. Это вода сама по себе, и в ней никогда не отражается небо...