День, когда ожили слова

   День, когда ожили слова, я запомнила. Далёкий день, как звезда в телескопе. Тогда сдавали в автоматическую камеру хранения на одном из московских вокзалов рыжий и кожаный наш чемодан. В пасть хранилища он ушёл непринуждённо, на толстой металлической дверце набрали шифр (совершенно секретно). Опустил папа в щель целых 15 копеек, иначе говоря - пять стаканов воды с сиропом. Звякнуло. И дверца закрылась намертво, как люк ракеты.

   Всё. Теперь за чемодан можно не волноваться. Он в полной и непроницаемой безопасности. Даже если Похититель и придёт, если подцепит дверцу когтями или ножом с широким лезвием, ничего не выйдет. Шифр-то мы с собой увезли - на ВДНХ или очень красивую станцию "Новослободская". 

   Пахло вокзалом, железом, багажом многих лет, ещё не прочитанными стихами Бориса Пастернака про несгораемый ящик встреч и разлук. Радостным ожиданием, что вечером снова сядем в поезд, и путь наш проляжет через город Рыбинск, который, конечно, полностью стоит на спине огромной рыбы, плавающей в специально созданном для неё море.

   Это будет ночью, я не увижу. Но сложный вокзальный запах, и карман моего платья, на дне которого покоится распечатанная упаковка "Апельсиновой" жевательной резинки, и таинственный град Рыбинск, и даже когти вымышленного Похитителя - всё это было связано во что-то единое и очень целое. Что-то от меня не отделимое отныне и во веки веков, и такое же живое.

   В каждом слове, как раб лампы, таилась история. Если то слово как следует потереть, история явится, чтобы исполнить желание.

   Но иногда никаких желаний не бывает. Просто идёшь себе в жаркий безлюдный день по старой тихой улице, огибая что-нибудь по случаю лета свежеперекопанное. Огороженное надписью "Приносим извинения за причинённые неудобства". И такая будет хорошая вывеска у маленького магазина - "Коллекция пустяков" - что можно и внутрь не заходить. И так всё понятно. И всё есть. Дверь будет открыта, как будто на ней только что набрали секретный шифр. Можно забирать свой целый рыжий чемодан и видеть ночью во сне чудо-рыбу с городом на спине.

Как из конструктора

   Можно хоть тысячу раз пройти мимо, и не заметить. Не древность ведь, с гроздьями мемориальных досок на фасаде, с которых смотрит прямо в душу вся школьная программа по истории и литературе. Здесь жили великие, в то время, когда они ещё были людьми.

   А здесь - не древность. Здесь не жили, не останавливались, не читали друзьям главы. Но это тоже кусок прошедшего времени, зачем-то окаменевший в самом центре города. Он не ждёт, чтобы его заметили. Но стоит один лишь раз остановиться, обойти вокруг, через двор, и глаза потом непроизвольно будут искать в толпе зданий эти странные дома, с как будто перетекающими с грани на грань большими окнами, с балконами, составленными из чётких квадратов в виде буквы Г. В каждой линии царит геометрия - как будто все детали резали острейшим ножом только один раз, предварительно отмерив - семь.

   Таков стиль конструктивизм. Не последнее из многих лиц нашего города. Не красота, от которой на месте захватывает дух. Не трепет перед величием и совершенством. Совсем другое. Конструктор, в который человечество играло сто лет назад. Напрягало мозг и пространственное воображение, снова и снова переставляло детали, создавая новый мир таким, чтобы он работал. Чтобы крутилось и вертелось, и бежало огромными скачками куда-то вперёд. Новое, как ещё не бывало. Отрицание всего, кроме нового.

   Дом-комбинат, всерьёз задуманный и составленный из квартир без кухонь? Что ж, давайте попробуем. А на первом этаже - прогрессивную прямоугольную столовую. Что чувствовали жители такого комбината в своих чётко выверенных квартирах, по которым никогда не гулял запах котлет и блинов? Которые за семь вёрст обходили даже самые захудалые домовые. Как вписались? Наверное, днём гордились. А во сне всем подсознанием тосковали, как первобытные люди без огня. Очагу человечества миллион лет, и отрицать его бесполезно. И уйти от него вперёд нельзя даже ударными темпами.

   Но дом стоит и рассказывает, как было. И часы на доме с часами вот уже почти 90 лет показывают будущее, к которому стремились дерзкие архитекторы-конструкторы. Чёткое, лаконичное, раз и навсегда доказанное. Только почему-то оно опять убежало далеко вперёд, к воображаемой линии горизонта, у которой сходятся даже самые параллельные в мире линии.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Белое и розовое после дождя

   Ключевое слово: дождь. В мае он обязательно будет ночью. Непрерывный, особенно сильный перед рассветом. Утром даже бюст Крылова на улице своего имени умыт будет до блеска. Осталось теперь напиться кофе со свежими сливками, со сдобным калачом - и можно приниматься за очередную басню. Вывести людей под видом зверей. Готовую свернуть рулоном, завязать на бантик моралью и положить поперёк самое главной улицы. Здесь неподалёку школа, пусть ученики сбросят скорость.

   Но никакая басня не ляжет поперёк. Улетит басня облаком в небо. И школьники сбросят разве что неподъёмные свои рюкзаки. И май не остановится ни на минуту. Из малого зелёного стремительно перетекая в среднее, и тут же, без перерыва - в буйное. В белое и белое, похожее на слово "бланманже". И вдруг на углу где-нибудь розовое: как будто повар-затейник разместил искусно в толще бланманже яркий ягодный слой.

И всё это будет после дождя. И всё это будет мгновенно, как пирожное. И всё это есть.

   В это время года город населён птицами, умытыми классиками литературы, кучевыми и перистыми баснями, зелёным и незапылённым, белым и белым, и розовым, как сюрприз...

   Город населён похожей на картинку из книжки хозяйкой двух собак, которая на левом поводке ведёт корги и обращается к нему: Тарас; а на правом поводке ведёт терьера и обращается к нему: Мартын. Рост у неё приблизительно два метра и клетчатая кепка с козырьком. Если на пути всех троих встретится Хармс, он будет просто обязан написать стихотворение.

   Стихотворение про троих облаком улетит в небо, толкнёт в бок разгуливающую на просторе после кофе с калачами басню. Сверкнёт молния и случится дождь - ключевое слово. И прольётся в мае на белое и белое. На розовое. На всё.

Ради жизни

Мой прадед - Мифодий Феоктистович.

   Он был командир миномётного взвода, погиб под Ленинградом. Ему было 46 лет. В какую-то роковую, неотвратимую и таинственную секунду это случилось. То, что нельзя изменить, исправить. 

   В это время мой 18-летний дед Виктор Мифодьевич охранял в блокадном Ленинграде Монетный двор. И когда я хожу по Петропавловской крепости, моя первая мысль не о том, что здесь начинался город, томились в казематах некоторые классики русской литературы и отмечено на стене самое жуткое в истории наводнение. Я думаю о том, что где-то здесь стоит на посту мой 18-летний дед. А за кольцом блокады гибнет в какую-то секунду мой прадед. И что же такое в жизни бывает выше страха?

   Мой 18-летний Виктор Мифодьевич прошёл войну. Говорят, что из того поколения мальчиков 1923-25 года рождения уцелело лишь трое из ста. А это значит, не просто выжил. Это больше, сильнее. Сохранил жизнь.

   После войны мой дед сделал то, что нужно: женился, родил детей. Его второй по старшинству сын - мой папа.

Потом родилась я.

Потом родились мои дети...

"Вот, - говорю я Игоряну, - это твой прапрадед Мифодий Феоктистович. А это - прадед Виктор Мифодьевич. Ты их никогда не видел, но они текут в тебе, струятся каждую секунду. Говорят твоим голосом. Помнят твоей памятью.

   Пока просто поверь на слово, а поймёшь потом.

Окна

   Не хочется думать про окна так, будто они созданы лишь для того, чтобы пропускать в помещение дневной свет. Про помещение тоже не хочется думать. А хочется думать про дом и много-много его очей, каждое из которых - обязательно зеркало чьей-то души.

   Взгляды самых верхних этажей для прохожего неуловимы. Те глаза смотрят только вдаль: на вид города, на большую реку или просто в небо. Поздним вечером и ночью самые запоздалые окна светятся высоко, как будто сны поднимаются от земли, как испарения, и самые крепкие, самые причудливые достаются жителям нижних этажей. Сны верхних легки, мимолётны, их легко спугнуть будильником и чашкой кофе. 

   В то время как сны нижних могут продлиться напролёт всю зиму. Пока в неизбежном, как семь утра, мае не придёт время открывать шторы. И даже совсем их снимать, осторожно нести комом до стиральной машины. Нетерпеливо ждать, поёживаясь от резкого, безжалостного неуюта. Скорее бы пропищало. И сразу прицепить на место, и сами разгладятся. И свежестью ударит от них.

   Мои любимые нижние этажи! Старые, доверчивые души города. Всё расскажут о себе, бесхитростно и без утайки; у кого там в глубине жарится на испытанном чугуне картошечка; кто затеял, по случаю больших выходных, рукодельные пирожки; и уж непременно вырвется через открытую форточку на волю и пойдёт гулять по двору борщевой царь-аромат, умелый и надёжный, с которым выросло уже несколько поколений.

   Иное окно будет мыто здесь и сейчас. И будет скрипеть стекло, будет течь вода. Где-то обязательно слушают музыку. Гораздо реже - играют, до предела усиливая неповторимость каждого мгновения, непостижимую тайну каждого окна.

   Вон там абажур над столом именно оранжевого цвета, как в кино, и с бахромой. Там рассада удалась столь густейшая, что даст рекордный урожай и за Полярным кругом. А кто-то снежинок с оленями решил не трогать. Смысл? Всё равно скоро Новый год. И очень сильно кто-то творческий выставил на подоконник большого серого нестандартно осмысленного слона.

   Многие окна хранят за своим стеклом неподвижного, но внимательного кота. А самый чёрный растянется в настоящей, деревянной форточке, как будто на границе двух миров - нашего и заоконного. Он точно знает, что лично его окно существует на свете не для того, чтобы просто пропускать свет.

Снова та строфа

   Снова та строфа стоит на улице. Пушкин поставил.

                                  Улыбкой ясною природа

                                  Сквозь сон встречает утро года...

   И здесь был точен, как никто другой. И здесь угадал. Написал правдоподобнейшую картину, и заранее всё знал. И человеку оставил место. Однажды просыпается человек у себя в комнате, залитой жидким серым светом. Тянет человек автоматически руку, смотрит в телефоне время: спать ещё можно полчаса. А это же вечность! Одеяло того же мнения.

   Но пролетает вечность как мгновение - в ярком, финальном и обязательно нелепом сне. И вот уже будильник. Вытесняя жидкую серость, уверенно лезет в окно, заполняет до единого все углы до того ясная улыбка, что с головой и не думай прятаться. И прибывает с каждой минутой, как хорошо сотворённое тесто. А сон ещё развеялся не полностью, и нужно вспомнить из него какое-то самое главное слово, ключ ко всем смыслам...

   Не вспоминается, улетело. Хорошо, что есть Пушкин. И та строфа, которая объясняет всё. И вот этот зелёный древесный пух, вдруг ворвавшийся в город в апреле. И липнущие к новым подошвам горькие тополиные почки. И несравненный запах всех тополей, в котором всегда есть предчувствие. Хочется, чтобы подольше задержалось это пред.

   Но никогда и ничего не может в мире задержаться подольше. Наоборот, кадры киноплёнки мелькают всё быстрей. Только что я шла мимо пуха, и вот уже пролетела первая бабочка. Бархатная, совершенно чёрная, в жизни не виданная. А была в тот день Радуница, и бабочка могла что-нибудь да означать.

                                                            ...и соловей.

                                   Уж пел в безмолвии ночей.

   Одно из моих любимых пушкинских слов: уж. Частицы, как нам известно, украшают и дополняют речь. Разнообразят её нюансами, полутонами. Вот и соловей пел не просто, а пел уж именно потому, что весна продвинулась настолько, что вот-вот закончится.

   Но пока весна идёт. Идёт о, весна без конца и без края. Дорогу ей. Не только соловьями уж, иными разнообразными птицами полны деревья и кусты. И та самая строфа стоит в мире, готовая вместить в себя всё и всех. И ещё много места останется - на всякий случай.

По-другому обычно

   В апреле открыто окно и весь мир. Время года пахнет тёплой пылью, начальной зеленью, чем-то хлебным. Так всегда здесь было. И никогда не было. Ведь каждый день случается в истории Земли и человечества только один раз. Есть, конечно, и точки опоры.

   Нет сомнения, что и 110 лет тому назад солнце садилось там же и в тот же самый час. И деревья росли корнями вниз. Но и солнце то было другим, и место. Не говоря уже о деревьях. И звучал весь мир совсем по-другому. Как? Отсюда не расслышать.

   Так и прошёл перед чьими-то неизвестными глазами день в Новосибирске 27 апреля 1915 года. Лишь были запечатлены в городском фотоателье некоторые дамы, совершенно прямо сидящие на стуле. Рядом с дамой непременно замер усатый муж, и рука его навеки осталась лежать у дамы на плече. Но мы не узнаем никогда, какие художественно политые вареньем блины ели они на завтрак, из какой фарфоровой чашки пили кофе. Мы никогда и ничего не узнаем об их детях и котах. И мимо какой первой зелени на газонах они гуляли в крепких своих ботинках. Или зелени вовсе не было тогда в апреле?

   Может быть, они гуляли по той самой улице, которую я вижу каждый день из своего окна? Только окна вместе с домом ещё не существовало в природе. А улица звалась - Кабинетская. Не потому, что её населяли сплошь учёные, а в честь Кабинета Его Величества, который владел Сибирскими землями. Вместе они - и Кабинет, и Его Величество - вряд ли имели достоверное представление о размере своих владений, иначе выбрали бы другое, менее самонадеянное слово. Невозможно владеть космосом, который не кончается нигде и на людей не очень-то рассчитан. Это он владеет. Заманивает и затягивает, заметает следы на пыльных и непыльных тропинках.

   Но прямые дамы с усатыми своими мужьями по Кабинетной упорно гуляли. Мимо моего несуществующего дома. Мимо основанных железнодорожным кондуктором Зиновием Фёдоровым "Фёдоровских бань". Мимо озера, на месте которого теперь площадь с круговым движением. Прямо в сторону главной городской, в те времена ещё Красной, площади...

   А вокруг шла длинная, неспешная жизнь. Бесконечный день поздней весны, наполненный другими, далёкими, для других ушей предназначенных звуками. Не было под ногами подземелья метро, не тянулся в небе белый след за самолётом. Ни один автомобиль не мешал движению телег и повозок. А ночью? Неужели не проезжала мимо моего несуществующего дома глубокой ночью "музыкальная шкатулка", сотрясая всю округу чем-то невнятным и ритмичным?      Совершенно не проезжала. И никто не проезжал.

   Новости извлекали тогда из газет, а время на цепочке - из кармана. По-другому звучали тогда голоса, вскормленные иной пищей. Люди создавали свой быт и уют без стиральной машины-автомат, без пылесоса и холодильника. У них не светился в руке экран, потеря которого равна потере себя. Они думали, что обычно живут. И жили обычно. Только по-другому. Ходили, протекали свой очередной день. Гуляли по Кабинетской, дышали атмосферой. И голуби их были совсем как наши, и солнце садилось с той же стороны. Только оно было тогда на 110 лет горячее.

   

Исчезнет по-настоящему

   "Из дома вышел человек с дубиной и мешком..." Так сказано в стихотворении Хармса. Дубина - это художественно осмысленный, преломлённый в нестандартном сознании дорожный посох. Но не обязательно. Это может быть именно дубина.

   Обязательно то, что человек вышел и вдруг исчез. Значит, и любой может вдруг исчезнуть. И даже показалось, что все исчезли однажды утром, в совершенно пустом дворе. И во втором, таком же пустом. И в подозрительно пустом третьем. В самый разгар апреля, в разгар солнца. Безупречного, без единого облачка солнца. Как будто вчера и не валил ночь напролёт, а потом ещё весь день напролёт снег, похожий не на первый и не на последний. Будний такой снег, выпавший, как закладка, из какого-нибудь 17 января.

   Только таять он будет не буйно. Истончится, испарится. Незаметно уйдёт в землю, к корням деревьев и трав. И теперь во дворах так солнечно, тихо и пусто потому, что и люди все тоже растаяли вместе со снегом.

   И вот я тоже выйду из дома с мешком. Не как у человека Хармса, а с мешком бытовым, завязанным на два узла. Сквозь тонкие голубые стенки мешка просматривается и пустой тетрапак, и молочная бутылка, и клубок банановой кожуры... Ничего интересного. Нетворческий мешок. Из такого никакие стихи никогда не вырастут.

   И дубины у меня нет. А есть подмышкой плоская коробка из-под блинной сковороды, которую я долго обдумывала, а потом всё-таки купила. И пока хожу через пустые дворы выбрасывать коробку и мешок, мой дом может растаять, как снег и люди.

   У Хармса именно так бы и случилось. А у нас вышла из-за угла сначала длинная коричневая такса, и за ней вытянулся на поводке целый хозяин. Это был первый человек в мире. И вслед за ним возродились многие. Все.

   И мой дом остался стоять там. где я его оставила. И я вернулась. Обдуманную сковороду поставила на плиту. Вылила на неё первый, осторожный круг теста, из которого поднялся первый оладий. И с каждым новым оладьем сковорода становилась своим человеком в доме. Она обживалась и привыкала. И ровную горячую оладьевую стопку так и тянуло полить сверху сиропом из вишнёвого домашнего варенья. Она ведь совсем скоро исчезнет. Не как люди и дом. А как снег - по-настоящему.

...у дома

   Как шахматные, плотно набитые чёрные фигуры, расставлены по городу мешки. В мешках - мусор. Старые травы, листья. Год назад они только собирались появиться на свет, а в мешки гребли предыдущих. Теперь новые сами стали предыдущими.

   В городе уборка. В городе голоса. Такие отчётливые, что ты у себя в комнате при открытом окне ясно улавливаешь фрагменты посторонней жизни. Особенно хорошо разносятся шаги и голоса в темноте. Голоса поднимаются вверх и смотрят на людей с высоты птичьего полета. Голоса летят за своими проходящими по улице людьми...

   На смену вечерним приходят голоса ночные. Где-нибудь обязательно с той стороны дома, на которой все люди легли спать. И хотели бы в этот час именно спать. Но голоса не дремлют! Они расположились в глубине двора, на невидимой скамейке. И отчётливые фрагменты посторонней жизни так однообразны и предсказуемы, что невольно думается: хорошо бы смести метлой все эти голоса, туго набить чёрный мешок, погрузить и увезти на какую-нибудь надёжную свалку. Диких завязать двойным узлом, бешеных - морским. Голоса самые громкие, состоящие преимущественно из междометий, сразу отправлять на переработку. Говорят, что из одного такого голоса можно сделать три футболки без надписи, пять пар капроновых колготок и тысячу зубочисток.

   Но нельзя смести метлой ночные голоса в чёрные мешки. Уж и выли они в глубине двора, уж и  заходились ненатуральным смехом. Кого-то звали. Или кто-то звал. Такие голоса живут каждую свою минуту так, будто она висит в пустоте, и никакого ДО перед ней не было, и ПОСЛЕ тоже не будет. За неё мёртвой хваткой и держись.

Внезапно голоса замолчали.

   Считается, что в большом городе не может быть полной тишины. Но изредка всё-таки она бывает. В тот миг, когда перестают завывать и перекликаться во тьме нехорошие ночные голоса.

   Спящая сторона дома повернулась на другой бок. И была тишина. И ещё тишина. Ещё и ещё была тишина...

   Вдруг! Очень слаженно и верно, с широким степным чувством голоса грянули хором:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А трава-то и правда возле дома уже выросла. И зелёная. На газонах, избавленных от прежней травы.

   Хор перевёл дух и грянул на бис:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А минуту спустя - чтобы все местные жители расслышали наверняка - повторили голоса про рокот, синеву и траву снова. И в этот раз как будто тосковали они. Как будто прежних, бешеных и диких, увезли в чёрном мешке. А то, что мы приняли за тишину, на самом деле было молчанием. И в этом молчании росли голоса новые. После молчания всегда получается что-то другое. Может быть, даже зелёное. Как трава у дома.

Сочетание тепла и льда

   Сочетание тепла и льда - одно из самых любимых. День пусть будет переменно солнечным, рыжим от прошлогодней травы на косогорах, в недрах которых уже притаилась и готова к решающему и очень массовому броску новая, густейшая зелень. Травы всех семейств и родов, испокон веков живущих на этой земле.

   Совсем скоро как выскочат они, как выпрыгнут, как заполонят. Расталкивая тонких, ринутся к свету медуница и мать-и-мачеха, на глазах преображая мир. Населяя его ароматами и маленькими упорными крылатыми существами, преимущественно хоботковыми. Совсем скоро будет именно так.

   Но не сегодня. Сегодня ещё как следует посмотрим из тепла на лёд. Очень трудно будет оторвать глаза от таких природных оттенков. Да и не надо отрывать. Глаза сами такими станут, глаза всё в себе перемешают. Небо будет парить, переливаться из синего в белые перья облаков. И отразятся на земле облака последними штрихами снега, и отразится небо озером. Преломится в нём акварельно и аквамариново. Не подумали бы рыбы там, внизу, что это море над их головами наступило. Не ударила бы в голову колоссальная идея. Не решили бы рыбы выйти на сушу и создать, основать новый мир.

   

   Но ведь мир и без помощи рыб уже новый! Хочется смотреть на него не с точки зрения хомо сапиенса, а с точки зрения хомо безо всякого названия. Вечного, незыблемого, истинного и неписаного хомо.

   Такого хомо, который понимает и тепло, и лёд. И слышит, как тепло учит лёд треску как языку. Раскалывая его на кадры и фрагменты, из которых неминуемо должно сложиться слово "вечность".

Прямо пойдёшь...

С прошлого раза здесь кое-что изменилось.

   Старому знакомому роднику на пригорке присвоили имя собственное - Душной. Рядом с этим тридевятым и берендеевым именем примечание в скобках (сероводородный) смотрелось нарочито. Что такое сероводородный? Не очень приятно ароматная вода, которую всё равно нужно зачерпнуть и пить - вдруг от чего-нибудь поможет? А вот Душной... Вслушайтесь. Века в этом слове, доверие, вибрации на клеточном уровне. Толстый, как нарезанный ломтями к обеду хлеб, юмор. И что-то очень тонкое, как душа. Целительная сила Душного несокрушима, это ясно.

   Прибили здесь в сосне три указателя-направления. Как в сказке. Прямо 218 вёрст пройдёшь - в Кемерово попадёшь. А можно и прямо в Абакан - 410 вёрст. Тем, кто Илья Муромец, можно и 3616 вёрст в Москву. Тоже прямо. Дорогой хоть и прямоезжей, но совсем не исключающей ни Соловья Разбойника в густых придорожных ветвях, ни Идолище Поганое под ракитовым кустом.

   У нас так. Испокон веков. И родник Душной в нашей Вселенной - тоже точка какого-то отсчёта. Возведены по его четырём углам четыре первобытных столба, и уже задумана крыша...когда-нибудь. А пока открыт Душной всем погодам и наклонившимся к нему лицам.

   Причудливо струится в зарослях ручей - ледяной, чистейшей пробы, драгоценного цвета, не совпадающего ни с чем известным. Таинственно вобрал он в себя элементы земли. Это вода сама по себе, и в ней никогда не отражается небо...

Взгляд на марала

   Совсем скоро деревня Шестаково и её окрестности преобразятся. Приедут студенты и научные сотрудники - раскапывать в пластах древних пород сенсационные фрагменты динозавров. Будут худые и коричневые от сибирского солнца, как будто оно египетское. Будут запылённые и усидчивые. Будут бородатые и весёлые.

   Будут лекции, будут экскурсии и мастер-классы. И большой июньский фестиваль, на который съедутся десятки тысяч. Будет большая жизнь. Всё будет.

   Но маралы в это время предпочтут скрываться в лесах. Там воля и травы. Сколько раз летом, когда был случай попасть в Шестаково, всматривалась я в огороженное пространство маральей фермы, но ни разу не показался на глаза ни один представитель.

   Другое дело - весна. Весной долго лежит в лесу снег, и маралы держатся поближе к большим колобашкам сена, специально разложенным на открытых пространствах.

   Никуда маралы не денутся от сена весной. И я даже вооружилась очень сильным полевым биноклем - наблюдать. Но верилось не совсем. Было опасение, что именно сегодня маралы не покажутся, так почему-то всегда бывает. Чудо предпочитает случаться в неожиданный момент, внезапно. А если к нему специально готовиться и вешать на шею бинокль, чудо уходит в леса, в недосягаемые исторические толщи...

   Как всегда, за поворотом на Шестаково, открылось другое пространство. Огромное, ветреное. Здесь хорошо работает машина времени - можно сразу переместиться туда, где время ещё не придумали, где просто жили, грелись у огня. И в такие стылые, пронизывающие до костей дни нога человека предпочитает вообще никуда не ступать. 

   Вот поэтому никого и не было. Нигде. А на пригорке, за рекой многочисленно и непринуждённо расположились маралы. Они и правда никуда не делись от сена, они решили: ладно, пусть чудо будет запланированным. От них, прекрасных, не убудет.

   Маралы были неисчислимы, они не помещались в окуляры бинокля. Иные лежали в коричневой траве, близкой по цвету к маральей шубе; кто-то немножко бродил. А могучий и очень рогатый самец, похожий на предводителя, прямо и твёрдо смотрел в мою сторону. И хоть нас разделяло не меньше ста метров, предводитель на всякий случай наблюдал. Ему было всё понятно и без бинокля.

   Маралы лениво и расслабленно переговаривались. Ветер доносил обрывки их таинственных речей. Мы здесь обсуждали маралов, а они нас - там. Чуть в стороне и поближе к сену, как неподвижное косматое облако, лежало безразмерное овечье стадо, и тоже обсуждало. Веяло из-за реки спокойствием, полной гармонией и правдой - как всё было и как всё должно быть на самом деле. Приятно было очень смотреть на маралов.

   Люди говорят, что в полях здесь, прямо вдоль дороги, ходят вольные, но пугливые косули. Как раз в тот день они испугались и показали только след на снегу - слаженно и аккуратно протоптанную тропинку. Много косуль. Как много маралов. И овец. В пространстве за поворотом, где не преобладают люди.

   А бинокль потом ещё вечером пригодился - смотреть звёзды.

Перпендикулярные следы

   Видела я озеро Пустое во все времена. Видела летом, зимой и осенью. Оставалась весна. И вот такая весна наступила.

   У нас в Сибири с этим словом связаны свои, очень глубинные понятия и ассоциации. На очень подсознательном, интуитивном уровне воспринимаем мы весну. Видим не картину, а молекулы, из которых состоят краски. И хоть озеро лежало, как огромный срез батона, под снегом, как под толстым слоем сливочного масла; и воздушная масса явно господствовала кругом арктическая, несмотря на большое, очень полноценное солнце; и дышало отовсюду только холодом, всё равно это была весна - с первого взгляда.

   В ноябре здесь предупреждали о возможных медведях, а в этот раз намекнули на кабанов. Что-то такое, связанное с мощью, напором, горой диких мускулов и неукротимым движением, было разлито в воздухе. На молекулярном уровне. Ведь медведь, несмотря на арктическую массу, вполне мог уже и покинуть берлогу. Но, говорят, ему от спячки нужно отдохнуть, и несколько суток сначала медведь просто лежит на хвойной подстилке, постепенно возвращаясь в этот мир.

   Да, именно! Наш возможный медведь где-то лежит сейчас на подстилке. И кабаны авось пройдут стороной. А вот цепочка следов на снегу вдоль берега была очень даже реальной и очень дикой. Так, след в след, ходят представители семейства псовых - лисы, волки. Волки... Отпечаток был как у собаки, только большой. Отпечаток был хищный и целенаправленный.

   Следы уходили и ушли вдаль. Не за нами. От нас. А мы оставили в лесу свои человечьи следы, перпендикулярно волчьим.

   Тихо было в лесу, как посреди зимы. Если специально остановиться и послушать - ни звука. Ни птицы. Но всё-таки это была весна.

   Была весна в отчётливых, синих берёзовых тенях. В весёлых разноцветных грибах-трутовиках, расселившихся по всей длине родного ствола, как в многоэтажном доме. В кляксах лишайников на поваленном бурями дереве и мхах на южном склоне пня. В прошлогоднем, но как будто начищенном к празднику стебле неизвестной травы.

   А в избранных, особо пригретых местах тут и там вырывался из-под снега не такой уж робкий пучок травы. И верба уже была серьёзно пушиста.

   И где-то под землёй стояли уже на низком старте многие и очень многие представители мира, в котором живёт по-своему кабан, выходит на простор псовый хищник. И медведь, который на хвойной подстилке отдыхает от спячки и ждёт, когда же мы отсюда уберёмся восвояси.

Авторские экземпляры

    - Книги? - спросила милейшая сотрудница почтового отделения, передавая мне бандероль из Петербурга. Видимо, догадалась по прямым углам. Это был неравнодушный вопрос. Наверное, от меня исходило излучение очень сильного и очень важного ожидания. И я ответила - своим голосом, но непривычные, немыслимые слова:

 - Мои авторские экземпляры! 

   Тут уж и другие работники почты проявили неравнодушный коллективный интерес. В самом деле? А что вы пишите? А можно посмотреть?

   И я взволнованными руками вскрыла упаковку. И достала книгу, в которой напечатаны мои стихи. Навсегда и на бумаге. И сотрудницы книгу листали. Книгу хвалили. А потом желали мне хорошего дня.

   Это и правда был хороший, один из лучших, это был мой день. Я шла по улице Крылова 450 метров до своего дома, несла подмышкой авторские экземпляры, которые голубели на весь мир сквозь прорванную дыру.

   Это была самая короткая дорога в моей жизни. И самая длинная.

...Когда-то давно я купила шестилетнему Игоряну  книгу "Как Пушкин русский язык изменил" и сразу обратила внимание на иллюстрации Александра Яковлева. Подумала: вот бы когда-нибудь такой художник проиллюстрировал мои стихи. Фантастическая мысль. Как полёт в прошлое ии в будущее. Как вообще полёт.

   Но говорят, что все настоящие желания сбываются. Я выиграла конкурс, который очень хотела выиграть. И художником сборника был приглашён по каким-то неведомым вселенским алгоритмам именно Александр Яковлев.

   Когда всё исполнилось, вроде и мечтать больше не о чем.

Только бы не разучиться писать.

   Так, как хочется.

Мост над весной

   Кто-то из взрослых рядом сказал, что сейчас пойдём на подвесной мост. Слово "подвесной" было выделено голосом, как будто его произнесли большими буквами. Голос сулил необыкновенное.

   И необыкновенное было. В огромном летнем дне, над быстрой алтайской рекой мост висел расслабленный, как дачный гамак, и был совсем не похож на своё имя. Ведь два берега всегда должны быть соединены прочно и надёжно. Очень твёрдо. Чтобы человек, ступая, чувствовал под ногами что-то полностью противоположное воде. Мост должен быть твёрже земли и стоять непоколебимо. Желательно вечно.

   А этот провисал, и был тонок. Как будто предназначен был для птиц. Он ожил под сандалиями, и взрослые окончательно привели его в движение своими могучими шагами. И под самой бездной, в середине пути, какие-то встречные взрослые добавили скрипа и шторма. И стало ясно, что нить сейчас порвётся, как ни цепляйся, как ни хватайся за перила - такие же трепетные, как всё сооружение.

   Но нить не порвалась. Шли и шли с того и этого берега люди разных возрастов и размеров. А мост тихо пел и раскачивался - верно, надёжно и вечно, как маятник.

   Перешли реку. И снова перешли. Много раз перешли реку. смотрели в середине на быструю прозрачную воду. Верили мосту...

   А где-то далеко впереди была сегодняшняя весна. И день позднего марта, очень похожий на ноябрь. Глубоко неизвестен был посёлок Верх-Чебула, через который будет проходить дорога, и почему-то именно здесь захочется остановиться. Размять ноги, прыгая под порывами ледяного ветра возле тонкой извилистой речки, которую зовут, конечно же, Чебула. Чувствовать себя в самой глубине Сибири.

   Наклонные деревянные ступени вели куда-то вверх. И там открылся над рекой Чебулой и её окрестностями длинный подвесной мост. Как будто голос сказал над ухом это слово большими буквами. Как будто сулил необыкновенное на том берегу. И хоть немногие, но явно человеческие следы на снегу, на длинных досках настила подбадривали: ходить можно, ходим.

   Первый шаг будет нерешительным, по той, давней привычке. И, как тогда, мост оживёт, отзовётся. Качнётся как вечный маятник. И нужно обязательно остановиться между берегами - посмотреть на Верх-Чебулу и заодно весь мир, раскрашенный только в три бледных цвета.

   Не так уж много необыкновенного. Но почему-то стоишь и смотришь, и мёрзнешь. И длинные полыньи во льду реки Чебулы, похожие на тёмные зеркала, как будто усиливают замерзание.

   Но нет, это не снова ноябрь, это март. Это другой холод. Холод, от которого мы уходим всё более твёрдыми шагами, как с другого берега. И останавливаемся на середине над рекой, как над бездной. Над проталинами, над обыкновенным и вечным.

   Качаемся над весной, качаемся над весной, качаемся над весной...

Но не хлеб

   Всегда интересен первый человек, который догадался. Достиг нового в истории результата. Навсегда в памяти рассказ из старого журнала "Мурзилка" про первобытную женщину, которая задумчиво бросала в горшок с кипящей водой пшеничные зёрна. И получила кашу.

   Сейчас кажется, что это просто, элементарно. А тогда был прорыв в другую Галактику. Так прошли века, а на самом деле - секунды. Натренированный кашей мозг был готов к иным свершениям, к более творческим прорывам. Теперь уже задумчивая женщина обладала целым решетом свежеснесённых куриных яиц и внушительным деревянным ведром парного молока. Добротные, надёжные, проверенные временем продукты. Задумчивой женщине и в голову не приходило, что в них может скрываться тайна.

   А вот какой-нибудь её четырнадцатый пытливый сын тайну подозревал. И когда вдруг остался в избе один, совершил невозможное. Равное всем полётам, всем изобретениям и кругосветным путешествиям. Он пустил в кружку с молоком плавать куриное яйцо!

   Красиво. Желток всегда завораживает. Его можно гонять по кругу, как Солнце. Ловить ложкой. До тех пор, пока не сломается. Но ведь можно запустить ещё одно куриное яйцо. Не так уж красиво теперь, не первозданно. Но гонять можно. И третье...

   Чу! Родные шаги в сенях. Скорее! Любое преступление, любой творческий прорыв можно скрыть в печке.

   И когда задумчивая женщина отодвинула заслонку, чтобы посадить в горячую глубь чугунок со щами, обнаружила она там что-то странное, непривычное, как будто загубленное. Хотела на всякий случай раздать подзатыльников всем по росту сыновьям. Но женщина не зря была задумчивой. Она задумалась. Она рассмотрела непривычное, осторожно попробовала непривычное. И поняла, что это хорошо.

   Было то непривычное нежным, но сверху румяным, немного трепетным. Пористым и пышным, но не хлеб. А кто и когда придумал ему подходящее и точное имя "Омлет", мы никогда не узнаем.

   Но мечтаем только о таком. Чтобы, поднявшись, не осел, чтобы не пригорел, не подвёл. Плоский блин во всю сковороду что-то неохота. И чтобы не с зеленью, не с помидорами и ветчиной. Хочется простого и толстого - "как в детском саду", только дома.

   И секрет давно известен.

И древние задумчивые люди просыпаются в душе.

Без шапки

   Когда-нибудь случается и такой день. В голову, как поезд по расписанию, приходит мысль: сегодня можно без шапки. Великая мысль!

   Не с вызовом без шапки, как ранний утренний семиклассник, поджимая уши с небрежным выражением на лице. А взвешенно и мудро - в своё драгоценное время, которое пришло. Взять именно то, что нужно, а не три по цене одного плюс насморк в подарок.

   В голове давно уже всё готово к прибытию мысли: тщательно подметён перрон, начищен до блеска вокзальный колокол, и выпечены в буфете все пирожки. Зелёный свет дан.

   Сегодня можно без шапки! Голова немного смущена, и её можно понять. За все зимние месяцы, которые начались ещё осенью, голова привыкла скрывать свои простые волосы - большие и малые, а то и вовсе отрицательные - под высокими процентами шерсти, мохера, под флисовой мягкой подкладкой. 

   Иные головы предпочитали мех, или вязаные шлемы, или уши с завязками по сторонам ледяного лица. Что-нибудь игривое с помпоном, с узором во лбу... В конце-концов и простые чёрные никто не отменял. Оснащены были многие головы поверх шапок дополнительно капюшонами. Долго стояло над головами ледяное, ветреное, снежное время. Вечно стояло. Не так-то просто бывает понять, что и оно прошло.

   Снова прошло. И выходишь в первый день на улицу без шапки, как без головы. И ничего. Солнце прилипло к дому по всей длине, усилив и без того жёлтый его цвет. Город раздувается от звуков и запахов как мыльный пузырь - не чтобы лопнуть, а чтобы лететь. И хоть снег ещё лежит где-то по закоулкам толстый и белый, следы оставлять хочется не на нём.

   В первый день без шапки тепло, как ещё  не было в этом году. А голова осталась где-то дома вместе с шапкой. Она будет думать, что в самый первый день и тепло такое же первое. Оно исчезнет вместе с солнцем, превратится в тыкву, вернётся в прежние времена.

   Но когда наступило тепло, все узнали, что прежнее время не возвращается. Все ходили без шапок, и день был равен ночи. День был как ночь. За всю весну один только единственный раз.

Редиска знает

   Через март всегда хочется как-нибудь переступить. Перешагнуть его, как первый ручей в подворотне. И чтобы брюки сзади остались целыми, не забрызгались этой калорийной, особо жирной городской грязью.

   К сожалению, брюки не остались. Март догнал и вцепился. Я бы хотела научиться ходить, как люди - с вечно не забрызганными брюками, но пока не знаю их секрета.

   Я бы хотела сесть в март, как в автобус из фильма "Гостья из будущего", открыть и закрыть дверь. Странствовать по всем любимым временам года, но только чтобы у меня внутри и снаружи ничего не шло быстрей, чем надо. Но так не бывает. Повторение марта - обязательная часть ежегодной программы.

   Март необходим, как переходный возраст. Чтобы постепенно осознать. Привыкнуть к удлинённым вечерам, к мягким ветрам, к ничем не покрытой голове и сумкам другого цвета. К другому, не зимнему, нулю градусов Цельсия. Закономерному, а не случайному.

   Даже редиска знает, что такое этот ноль. Сквозь пакет, сквозь дверцу холодильника как-то редиска догадывается, что март во внешнем мире медленно, как оборот планеты, но так же верно превращается в настоящую весну. В редиске просыпается какое-то редисочное, подлинно овощное коллективное бессознательное. Начинают в ней бродить и пульсировать буйные редисочные соки, сама собой отрастает недлинная, но дружная борода. Как будто редиска просится в землю, чтобы вырасти ещё раз.

   Но откуда? Откуда это слабое магазинное создание, рождённое очень далеко от вольного воздуха, солнца, дождя и дающей жизнь земли, может что-то знать про весну? Про удлинённый вечер? Про первый в этом сезоне ноль со знаком плюс? Про тень птицы в тени облака? Что она может знать об остром и самом первом вкусе?

   А вот как-то знает. На генном что ли уровне? Как человек бледного городского мира что-то чувствует у огня и воды. Не может переступить март, как заветную черту. Знает коллективно и бессознательно, чем может обернуться нарушение запрета.

Марток

   Самые румяные люди в лесу идут на лыжах. Или после лыж. Такое лицо подделать невозможно. Оно как свежая переводная картинка. Очень аккуратно, осторожно тянем толстый, нижний, белый, неинтересный слой, а яркая, трепетная, скажем, Красная Шапочка... или Карлсон... или просто колокольчик - остаются гореть. Эффектно смотрятся на белой кафельной плитке, на шкафчике кухонного гарнитура. А лучше всего, тайнее всего - на обложке толстой, уже наполовину заполненной, тетради собственных стихов.

    Лично у меня был тигр. Желтый и чёрный. А тетрадь - густейшего цвета фуксии. Тот самый период творчества, который тщательно скрывают от всех. Почему-то стихи именно этого периода невозможно никому ни рассказать, ни показать. Их невозможно перевести, как картинку, на другую поверхность, на язык людей.

   Я думала, что такие тетради скрывают у себя и в себе многие. Но оказалось, что это совершенно не так. И лицо, которое невозможно подделать, тоже бывает не у всех.

   Какое-то особенное, настоящее состояние излучали лица лыжников. Шапочки буйно расцветали на их головах. Наступить на лыжню ботинком не поднималась нога. Хорошо, что в лесу есть тропинки просто для людей.

   Маленький весенний месяц размером в одну неделю лежал везде тонким, как сливочное масло, слоем. Не март ещё, конечно, но вполне марток.

   "Марток, - гласит сибирская народная мудрость, - надевай двое порток." Весёлый человек придумал! И портки у него были весёлые, с заботливым, надёжным начёсом. Прыгал такой человек с печки прямо в лес. Ухо выставлял из шапки, внимательно слушал. Мороз, белое, а с птицами уже что-то в ветвях деревьев не так. Птицы как будто очнулись и спорят. Местные наши птицы, дружные с хвойными породами деревьев, философические, глубоко в себя погружённые. Они как будто выходят на поверхность. Излучают и проявляются, как лица лыжников.

   Самые мощные среди птиц, конечно, снегири. Идеально созданные для того, чтобы человек перестал дышать, замер и про себя умолял: только бы не улетели, только бы. Круглые, совершенные, как яблоко. Раскрашенные раз и навсегда.

   Конечно, они улетят очень скоро. Человек не должен быть избалован снегирями. Но человеку в весёлых портках и серая, необычной породы синица на этой тропинке хороша. И прошлогодний репейник. И копна золотой травы из-под снега. И тройной тополь, похожий на дуб у Лукоморья. И ледяная, огромная река, которая зимой так и не встала, не отдохнула. Может быть, впервые в своей жизни...

Некоторый снег

   Некоторый снег в марте тает. Превращает горы города в родную слякоть на больших и малых дорогах. Небыстро, но упорно стекает с крыш. Ночью создаёт таинственные сосульки, такие мощные у основания, что если отломить и посмотреть сквозь, можно увидеть кусочек будущего: как город совсем поплывёт, как исказятся все в мире пропорции. Люди будут ходить по улице одновременно приподнятые и потерянные: словно их дома и адреса перепутались, перемешались, и большие буквы названий стали маленькими. Но скоро должно открыться восьмое чувство, и оно обязательно поможет в этом новом мире, выведет туда. Ни разу ещё не подводило.

   Так тает некоторый снег. Но есть и другой. Солнце падает в него лимонными горошинами, как сироп. Застывает пушисто, нежно-игольчато. Собирается в соцветия, в метёлки, в хрупкие веники. Чтобы не путать другой снег с некоторым, люди назвали его мимозой.

   Спрятали в этом слове на всякий случай какое-то "мимо", потому что будет ещё холод, ватные от снегопадов вечера, путаница одежды, стылые руки... Но есть в этом слове также и "за". Черта, за которую уже перешли. И жизнь за мимозой уже не будет прежней.

   Мы не задумываемся, откуда вдруг возникают в марте эти стихийные, небрежные развалы. В бледном городе, который к началу весны полностью утрачивает все запахи, кроме смога и прохожих сигарет. Пресневеют яблоки и мандарины, обесцвечиваются ветра. 

   Никто не замечает, как за крышами домов тайно поспевает, наливается солнце. Как падает пряными каплями и другим временем в лежалый, бывалый снег.

   Отдалёнными травами пахнет мимоза, близким будущим. Неприкосновенной пыльцой бабочкиных крыльев, сильными прыжками кузнечиков. Омутом, в котором отразилось лицо. Пылью, на которую скоро упадёт грибной дождь. 

   Невесомыми золотыми планетами толпится мимоза в доме. На каждой зарождается другая жизнь, и опять начинается с нуля пространство и время.

Голубь видит весну

   Утром всего лишь навсего один голубь будет замечен на карнизе. Первый, созерцательный. Голуби ведь в массе птицы довольно бесцеремонные. Они сбиваются в разухабистые уличные компании, утробно завывают на чердаках, плотным кольцом обступают человека с булкой или семечками в руке, на бреющем полёте хотят снести голову прохожему. Они шлёпают босыми розовыми лапами по лужам, по снегу, как беспризорники. Из клюва в клюв передают легендарные имена всех окрестных кормящих старушек. Наконец, они втискиваются в лёгкие, изящные кормушки, предназначенные для изящных и лёгких. Ворочаются и раскачиваются. Голуби - граждане толпы. Сизая масса.

   И вдруг - один. Утром задумчивый голубь - совсем один. Как самая первая птица в истории, которая видит самое первое солнце первой весны. И птичий глаз одного с ним цвета. Солнце растворяется в птице, а птица - в солнце. Почему-то решено весну начинать именно с птицы.

   Вот голубь и думает. Для него нет ни времени, ни слов. Ни города со всеми его людьми. Зато есть в трубчатых костях напряжённый гул. Есть большие звонкие молекулы нового утра, совсем не похожие на корм. Или это просто другой какой-то корм рассыпали из пакета?

   Заливает свежим и нежным цветом верхушку старого знакомого дома, и она становится похожей на залитый солнцем глаз голубя. Или это я сама становлюсь молекулой, домом, трубчатой гудящей костью крыла?..

   Так проходит одна минута после открытия штор. Явные дела нетерпеливо толпятся за спиной. Да  и голубь уже опомнился. Отталкивается босыми розовыми ногами от жести и грузно взлетает вверх - куда-то к своим.

   Весна всегда начинается с того, чего не было.

Блинные Кучи

   Глубинная российская топонимика - это отдельная Вселенная, рождённая Большим Взрывом Мозга.

   Скажем, промелькнёт вдруг название: деревня Блинные Кучи. Серьёзно? Да это опечатка, маслиничный фейк! В крайнем случае, народная сказка, в которой все люди и звери одинаковые, рыба голосом говорит, а хлеб песни поёт. Там всё происходит одновременно, потому что время ещё не изобрели. А значит, и раздумывать некогда, просто верь - и всё.

   Но наш мир - такой причудливый пирог... Куски сказки попадаются в нём, как не тщательно размешанная соль. И деревня Блинные Кучи - пожалуйста! - действительно расположена в Смоленской области, в Ершичском районе, на берегу реки Ипуть!

   Население Блинных Куч составляет 126 человек.

У них, конечно, есть электричество.

И сотовые телефоны.

И пылесосы.

И средство для мытья посуды...

   Но тут один нюанс. Один раз в году, на исходе зимы, река Ипуть из типичной, непригодной для питья становится вдруг тучной и молочной. С вёдрами, коромыслами, с металлическими флягами на колёсиках поспешают к ней 126 восторженных жителей. А на крышах бань и сараев лёг уже толстым слоем чистейший сахар, на избах - тщательно просеянная мука. Из колодца с журавлём тянут на белый свет текучее, тягучее, тяжёлое, плавное масло. Солнечный желток делят поровну, а назавтра он только увеличится, прибудет. Так устроен мир в эти дни.

   Уже приготовлены непроницаемые чугунные, строго дедовские, сковородки. Уже рвутся на волю вековые, проверенные рецепты. И 126 рук (правые - по часовой, левые - против) заведут, как песню, как хоровод, самое уважаемое на этой земле тесто...

   Ровно 126 первых комов. Ну, а потом - как по маслу. И вот уже блины сами себя пошли печь, подавать к столу дружными дымящимися стопками. И вот уже тесно блинам в избе, выходят они во двор, а после и со двора.

   Долго гуляют по улице. Дружат рецептами. По часовые и против часовые с людьми заодно. И уже не отличишь того от этого, и от третьего. Как блины, румянятся люди. Как люди, празднуют блины.

Куча мала.

Блинная Куча.

Потом переделали в Кучи, чтобы всем досталось. Чтобы не обидно.

   Один сто двадцать седьмой человек, который проходил мимо, сам всё это видел. И рассказал.

Сбросить

   Всё, снег можно сбросить. Природа нажала кнопку на клавиатуре, не делая никаких резервных копий.

   Люди пришли, ростом с пятиэтажный дом. Как на подбор, с лопатами. Метали в синее солнечное пространство порцию за порцией. Не увесистыми, гулкими глыбами, а лёгкой и белой, очень мудрой бородой. Борода существовала мгновение, а на её месте тут же вырастала новая.

   Бороды ложились на землю, и в них были спрятаны, запутаны грузные ноябрьские снеговики с рябиновыми глазами, декабрьские сказочные снегопады, коварные январские гололёды, февральские короткие метели... Полный комплект игрушечной недозимы, которая так и прошла, не успев превратиться в настоящую. Синоптики её отметят, занесут в таблицу, как самую-самую в столетии (если не больше), сделают какой-нибудь научный вывод. А мы, конечно, всё забудем.

   Мы забудем раньше, чем растают все мудрые бороды снега. Забудем запрещающие ленточки в подворотне, гору во дворе, которую увезёт прочь вереница грузовиков, но только не сегодня. Может быть, завтра, которое обновляется каждый день.

   Мы забудем всех пятиэтажных людей с неиссякающими лопатами. Забудем в лицо все тёплые куртки, шарфы и шапки - как будто нажали клавишу сброса, не сохранив резервную копию.

   Будем учиться через миллион лет длиной в одно лето по новому первому снегу, как по азбуке, складывая из следов и снеговиков свои новые первые слова...

Р.Р.

   Добавляла в корзину. Потом думала, сомневалась, убирала. Снова думала, сомневалась - но уже в обратную сторону. Снова складывала в корзину, как необходимый гриб.  Но потом другие какие-то необходимые грибы теснили этот. Чаще ведь почему-то читаешь прозу, даже если себя относишь к роду поэзии. Проза больше похожа на язык, которым говорят люди. Но в ней содержаться не все вещества. И, когда веществ чувствуется нехватка, начинаешь принимать стихи.

   Так я двухтомник Роберта Рождественского всё-таки купила. В лаконичной матерчатой обложке, старый. Приятно было развернуть самую первую его страницу. Самое первое стихотворение  - "Речка Иня". Та самая, которую я видела сотни раз в нашем городе и далеко за его пределами, и ни разу не замечала. А двухтомник помог, открыл.

Холод тонких 

                  мартовских льдин

ты несёшь в тёмно-зелёном нутре...

   Я хорошо слышу Роберта Рождественского. Эхо его рифм - лучшее доказательство того, что Искусственный Интеллект, хоть и обрёл имя собственное, никогда не победит Дар. Только в человеке есть неуловимый дефект, волшебная неисправность, ошибка, асимметрия, которые тайну и составляют. Чтобы энергия пришла, она сначала должна уйти.

Он сразу с вопросом: "А вы не из Витебска?

Пиджак старомодный на лацканах вытерся...

   Это у меня одно из самых любимых. Называется "Марк Шагал". Искусственный Интеллект может научиться, подстроить; он очень способный. А построить может только Интеллект Естественный и Единственный В Своём Роде.

Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.

Темнеет...

И жалко, что я не из Витебска.

   Витебска - вытерся, навытяжку - из Витебска... Такому не учат. Это врождённый поэтический слуховой аппарат, способность выхватывать из хаоса сочетания и сочленения. Знатоки, как надо, скажут: плохая техника, не владеет рифмой, посоветуют почитать авторитетных теоретиков. А не такие уж знатоки, как надо, заподозрят эти неточные слова в самой исключительной точности. В чём-то таком, что сильнее точности. Что словами и звуками можно передать больше, чем они могут и знают. 

Между мною и тобою - гул небытия,

звёздные моря, тайные моря...

   Вот почему двухтомник поэта Роберта Рождественского я себе купила. Матерчатый, 1979 года. В отличном состоянии, только бумага чуть пожелтела. А поэтические сборники в другом состоянии и не бывают. В основном их не перечитывают. Чаще всего их выбрасывают или сдают.

   Какими звёздными морями приплыли ко мне эти РР, с таинственными цифрами от руки на задней обложке, похожими на номер давно несуществующего телефона?

   В конце первого тома обнаружился небольшой типографский брак: неразрезанные нижние уголки двух страниц. А это значит, что за все 46 лет существования книги ни один человек на планете не заглянул туда, не прочитал написанное. Те, кто родился в тот 1979 год выпуска, уже поменяли свой паспорт на бессрочный, и столько всего случилось в мире. А книга в отличном состоянии почти полвека ждала. И дождалась...

   Есть от чего возникнуть мурашкам. Ведь там содержится послание. Лично мне. С помощью металлической линейки аккуратно я разрезала листы.

Постучит по льдинам апрель,

все следы на снегу замыв...

Всё равно мы 

                     будем добрей

к людям,

кроме себя самих!

Всё равно мы

                    будем нести

доброту

в снеговую жуть!..

Ты казнить меня

погоди.

Может,

            я ещё пригожусь.

   Как будто в компанию к себе позвал. И про всё остальное я тоже поняла. Только об этом на языке людей очень трудно рассказывать словами.