Сосны останутся прежними

   В лесу Академгородка на карте обозначено: тропинка академика Лаврентьева. Вот здесь учёный когда-то и прогуливался, заложив руки за спину или с тростью, в валенках или в летней шляпе. Ни на минуту не переставал думать о своих великих научных открытиях, каждое из которых непременно сделает мир лучше. Бродил в лесу академик, протаптывал тропку, открывал новые законы.

   Теперь на той тропинке разгуливают ровно три белки. Делают резкие и лёгкие движения, летают в тонких ветвях, по своим собственным законам. А мир, несмотря на все открытия самых лучших академиков, не спешит становиться лучше. Он тащит, упорно и тяжело, второй свой месяц две тысячи двадцать второго года. Редкое сочетание одинаковых цифр, так и напрашивается, чтобы его объявили очередным, теперь уже самым настоящим, гарантированным концом света.

   Свой первый конец света я пережила ещё в школе. Им пугали, его обещали, и было даже любопытно: как оно будет? Уроки-то, я надеюсь, по такому случаю отменят? Особенно две геометрии подряд. Иначе это не конец будет света, а сплошное надувательство.

  Ничего не отменили, обманули. Все продолжали жить вечно, учительница химии по-прежнему не болела вообще никогда, и сухая немка, которой в автобусной давке сломали руку, без опозданий приходила к нулевому уроку, прямо вместе с рукой.

   Потом постепенно случилось ещё несколько концов света, и Земля всё никак не могла толком налететь на небесную ось. А самый верный, по исчислению философических таблиц, конец я решила встретить в театре, чтобы хоть обстановка была возвышенной. И - снова ничего, кроме Фёдора Михайловича Достоевского.

Рыбы плывут

   В конце февраля на ум любят приходить рыбы. Иногда совместно с Бродским.

Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лёд.
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путём
рыбьим...

   Зимой на остановившихся белых реках я видела узкие тропинки, по которым если пойти, обязательно приведёт к маленькой лунке, подёрнутой тонким льдом. Здесь был тот, кто думал о рыбе. Какой-то призрачный человек сидел долго и неподвижно, подложив под ноги в толстых унтах оборванную с края картонку. Куда он делся потом, никто не знает.

   Мне казалось, что рыбачья лунка должна быть широкой, вдруг попадётся кто-то очень крупный, может быть, говорящий человеческим голосом. А на самом деле она маленькая, чуть больше волчьего хвоста. Как дверной глазок в холодный, медленный, текучий мир, полный странных существ с удивительными глазами. Нет им начала и нет им конца. Где-то там зависают в толще разнообразные обтекаемые тела. Очень много видов.

   Рыбы приходят на ум в феврале. Незадолго до настоящих весенних ветров, шествия льдин, острых запахов нового мира. Чтобы в запасе было несколько дней подумать о вечности и текучести. О том, как проходит и эта зима, становясь навсегда временем нашей жизни.

Коллаж Эвелины Васильевой

Большой Грабарь

   В моём учебнике русского языка за третий или четвёртый класс, в самом конце, где всегда располагались репродукции картин - писать сочинения - одна была очень светлая и пронзительно голубая. Запомнилась и фамилия художника: Грабарь. Она была такая же резкая, как его тени на снегу.

   Я всегда с тоской ждала  сочинений по картине: на переднем плане мы видим, на заднем плане тоже видим... Вот так же, чего доброго, зададут и Грабаря. А что можно написать про эти берёзы, про это небо? Они были похожи на любой день из жизни в январе или феврале. Не писать же в школьном сочинении про свою настоящую, простую жизнь, про свои простые, настоящие чувства. Это я уже в четвёртом классе знала твёрдо. Если не в третьем.

Грабаря нам тогда не задали.

   Зато теперь, много лет спустя, за городом и в лесу, в очень ясный день, холодный, но с тонкой плёнкой солнца на поверхности, встретится вдруг на дороге такой большой Грабарь, что только о нём и хочется в этот миг написать. Ростом с берёзу нормальный такой Грабарь, возле которого тянет стоять. Но ещё лучше - лечь в снег, прямо в свою тень, уткнувшись лицом в небо.

Колывань

   Я знала, что у нас есть где-то Колывань, я слышала. Нравилось название - мягкое, историческое. Я думала, что далеко, оказалось близко. Дорога туда ведёт то медная сосновая, то белая берёзовая. Недалеко, а мир другой. В начале 18 века, когда на месте Новосибирска бродили медведи и квакали лягушки, здесь был построен Чаусский острог, для защиты границы от набегов кыргызов. И кыргызы, видать, присмирели. А возле крепости появилась и разрослась слобода, закипела жизнь. И кипела до тех пор, пока Транссибирская магистраль и наш неугомонный город не перетянули одеяло на себя. Но историческая Колывань осталась - под боком, за Кудряшовским заповедным, насколько это возможно в наше время, бором.

   Старины в Колывани сохранилось не так уж много, а тишины - сколько угодно. Милые и разные купеческие дома. Здесь в самом деле кипела когда-то деятельная, разнообразная жизнь.

   В самом центре, как ратуша в средневековом городе, возвышался непоколебимый и стылый Ленин. Это по части Игоряна. После просмотра мавзолейной мумии он заинтересовался памятниками и всей этой странной мифологией, про съеденные чернильницы и зашитые в валенки нелегальные листовки. Колыванского Ильича Игорян признал непохожим, и это было удивительно. Мне-то казалось, что Ленин всегда похож, испортить Ленина так же трудно, как шарлотку. "Не та бородка! - сказал Игорян. - И он как будто улыбается. А Ленин улыбаться не должен."

   От улыбающегося Ленина прошли мы по аллейке, всё ещё новогодней в феврале, и поэтому похожей на песню "После бала". Снегурочка от 3 "Б", творчество семьи Анфимовых, рябина от детского сада, в котором кто-то дядя Стёпа или просто умеет летать...

Антиплод

   Кажется, что сейчас любой плод, в любое время года, не может броситься в глаза - будь он хоть какой авокадо или помело. Но этот бросился. Прямо вкатился в мои глаза маленький аккуратный арбуз, такой идеально гладкий, будто выращен не из земли, а сработан из малахита Данилой-мастером. Только узор нездешний. Не нашего солнца полоски. Да у нас такого сильного, так долго жаркого и не бывает никогда, чтобы наточить полностью одинаковых, ровных, как надувные мячики, и в то же время, не игрушечных, а живых арбузов.

   Вот из-за этой нездешности мне один мячик купить и захотелось. Не то чтобы для еды (что там есть-то?), а для убеждения и утверждения: вот февраль, а вот арбуз. Ведь с детства было крепко усвоено иное: в феврале не бывает арбузов. Как почему-то не бывает и всех остальных свежих фруктов и овощей. Но арбузов не бывает особенно, в первую очередь.

   Но всё это оказалось неправдой. Арбуз не рассыпался в прах от моего прикосновения, не растаял, как дым. Он спокойно лёг в пакет, а потом нашёлся в каталоге товаров под именем "Арбуз импорт."

   Очень даже обоснованный импорт - с другой стороны Земли, где как раз заканчивается лето, и живущие вниз головой люди собирают привычный в это время года арбузный урожай. Хоть в Южной Америке, хоть в Южной Африке. Нет, это с ума можно сойти, но у них действительно февраль - поздний летний месяц, и предчувствие осени должно витать даже в их расплывчатом, неявном климате. А что-то ведь они называют и зимой. И диковинная свёкла на пару с экзотической редькой бросается в глаза, которые никогда не видели снега.

   Вот из такого обратного мира прибыл в мои руки мячик-арбуз. И резать его сразу было немножко жалко. Ведь, проделав такой огромный путь, он перестал быть просто едой, и где-то в самой его глубине зарождались семена первого в мире арбузного интеллекта...

   Но мы не можем ждать миллионы лет. Где нож? Всем приготовиться вдыхать неповторимый и очень странный для февраля аромат.

   Это был безусловно арбузный, и всё равно какой-то другой дух. Не яростный, как стихи Эдуарда Багрицкого: "Не видно дубка и по волнам плывёт кавун с нарисованным сердцем". А здесь как будто тоже сердце, но не слева, а справа. Нежно-красный и сладкий, но какой-то вывернутый наизнанку арбузный вкус. Как будто он и правда рос вверх ногами. Он был как отражение в пруду привычного нам августовского арбуза. И в голове, которая его вырастила, мысли шли задом наперёд.

   Это был какой-то антиплод, похожий на свой запредельный климат. Может быть. экватор - не такая уж воображаемая линия? И если люди с Этой Стороны едят своей зимой арбуз с Той Стороны, где лето, значит, не такая уж она большая, планета Земля. То ли под солнцем выращенная, то ли сработанная Данилой-мастером из малахита.

Встреча с Совой

   Ещё в декабре Игорян как-то обмолвился, что к ним в класс обещали принести настоящую, живую сову. Я не удивилась. Сейчас мир сделался такой, что удивляться новостям и событиям  уже и неловко, всё удивление давно закончилось. Осталось непробиваемое, философическое спокойствие. Сова? Очень хорошо. Следующим наверняка будет крокодил. А вероятнее всего это просто шутка такая, и дети сами всё придумали.

   Но прошли каникулы, и стало ясно, что сова реальна. Сова обещала и придёт. В родительском чате замелькали сообщения: "Подскажите, завтра на каком уроке состоится встреча с Совой?" "Много детей болеет, нельзя ли перенести встречу с Совой?" Вот так, с большой буквы. Как в книжке про Винни-Пуха. Встреча! Я бы и сама не отказалась от встречи с Совой.

   Но в мои школьные годы были приняты встречи с интересными людьми. Например, с начальником цеха завода "Электроагрегат". Этот завод шефствовал над нашей школой. Шефствовать - значит давать денег. Но, судя по тому, как выглядела наша школа внутри и снаружи, а главное - как выглядел сам "Электроагрегат", шефство не заладилось, и всё, что могли сделать для нас шефы - прислать своего "интересного человека". Организовать экскурсию, от которой невозможно уклониться. Очень много старого громкого железа.

   Творческих личностей я запомнила гораздо лучше. Поскольку класс был гуманитарный, они приходили к нам выступать частенько. Например, бард-исполнитель собственных песен на остросоциальные темы. Или чтец рассказов Зощенко. Читал он очень громко и раскрепощённо. Отдельные реплики выкрикивал так, что мы вздрагивали. А потом вдруг, к ужасу нашей учительницы, он начинал плясать, дробно стуча ботинками, и ужас этот был очень даже обоснован. Ведь завод "Электроагрегат" к тому времени уже был мёртв, и если бы в нашем классе вдруг проломился пол или рухнули книжные шкафы, перекосилась дверь или посыпалась штукатурка, не помог бы даже самый интересный начальник цеха.

   Больше чтеца рассказов Зощенко мы не видели.