Прежде всего

   Первым делом, конечно, надо бы к Пушкину. Туда, где можно случайно попасть ногой в его след, пройти сквозь его тень. Увидеть то, что видел он. Замечено, что при упоминании одного только пушкинского имени оживает любой разговор. Это средство верное, получше, чем погода. Да ведь Пушкин - наша погода и есть. Вечная и независимая. Если дождь, то именно дождь, а солнце - значит солнце. Мы одеваемся по Пушкину, как по сезону. На Мойке, 12 привычно закутаться в печаль. В печаль и безысходность - от того, что по-другому никак случиться не могло. Что неизбежное всегда неизбежно. Что лучших сбережёт только время, а люди чаще всего оказываются бессильны.

   Но есть в этой печали и твёрдость, опора. Ответ шаткому, сорвавшемуся со всех орбит миру. Даже если рухнет абсолютно всё, Пушкин останется. По нему новые первобытные люди смогут вспомнить себя, выучить главные слова. Узнать всё о жизни и смерти.

Город, который есть

   Давно. Теперь кажется, что в прошлой жизни, купили на неделю весенних каникул билеты в Питер. Акция, накопленные мили - как-то всё сложилось за. А я не была двенадцать лет, и только по рассказам очевидцев знала, что город, которого нет, по-прежнему есть.

   А потом приподнятое, волнительное ожидание сменилось вопросами: лететь? ходить? глазеть? Вот сейчас, когда великим подвигом стало сварить кастрюлю супа, выгладить школьную рубашку, спланировать ближайший час жизни? Но не придумать лучшего города, чем Петербург, чтобы встать и лететь, когда лететь совершенно некуда.

   Он ведь для меня не про беззаботность и праздношатание. Он про третий какой-нибудь двор, куда сами несут слабые от ужаса ноги. Прямо в глухую жёлтую стену. А пока ходили, ворота на улицу закрылись, а из прорубленной прямо в подворотне двери сейчас выйдут три Родиона, и все Раскольниковы как на подбор. На плечах топорики держат. Помогите. Кто-нибудь. Но камень толст, камень равнодушен, камень положен на века.

  Чу. Неизвестный спаситель выезжает отсюда на машине. И мы со скоростью семьдесят километров в час, абсолютно недопустимой в центре, выскочим первыми, благодарно кивая на ходу всеми своими головами.

 

 

Смотрите!

   И вот пошла я ещё в другой магазин - искать сахар. Я не верю своей руке, написавшей такое, но рука права. Штрих, без которого сюрреалистическая картина нашей жизни была бы неполной. Сахар испарился. Пока я хлопала ушами, все знали что-то тайное, нагрузили полные тележки, забрали даже белые пятикилограммовые, никогда никому не нужные мешки, увезли и теперь спокойны хотя бы в этом пункте. Они откуда-то знали, почему именно сахар, а я не знаю. Я спохватилась, когда закончилась сахарница, а нужно было, оказывается, запасаться. И все сметливые так зачем-то поступили.

   На привычной полке было пусто. Лишь в самой глубине ютилась одинокая упаковка фруктозы. А на полке соседней стояли маленькие толстые пакеты с надписью "Оладьи" - всё включено, в том числе и сахар. Можно купить вместо муки и печь. Так начинает работать смекалка.

   Конечно, без сахара человек может прожить очень долго. Может быть, даже дольше, чем с сахаром. Организм скажет спасибо. Но сначала он скажет много других, менее приятных слов.

   Так думала я, шагая в другой магазин по мартовской серой наледи, обязательной в нашем городе. Ровно два года назад я шла этой же самой дорогой, в такой же день, только в поисках гречки. И мне казалось, что вот наконец-то человечество достигло максимально ужасного в своём развитии. Сейчас оно как следует просамоизолируется и выйдет в обновлённый мир повзрослевшим, помудревшим, очень-очень много что осознавшим, с тенями под глазами от испытаний и дум. Вот оно и вышло. Ногами.

   А сторона там была солнечная. Одна посреди пронзительно ледяного города. Меня обогнала стайка дружных школьников - второклассников или третьеклассников. И один мальчик вдруг остановился как вкопанный и закричал радостно, изумлённо:

 - Смотрите!

   Что? Куда смотреть? Что там? Инопланетяне прилетели на Землю за материалом для диссертации?

   А там была капель. Простая человеческая капель. С крыши срывались очень тяжёлые частые капли и падали, падали, падали в крошечное прозрачное озерцо. Там начиналась весна. А я чуть было не пропустила её, в поисках сахара.

Урок жизни

   Одна из реакций на новую реальность: не хочется ничего писать. Тоже полностью новое для меня чувство. Ведь это было как есть и пить. И вдруг все темы куда-то делись. Стою, как странник в чистом поле. О чём вот сейчас можно писать? И главное - зачем?

   Наверное, так страшно и странно чувствует себя человек, потерявший память.  Он видит полностью незнакомый мир, населённый какими-то предметами, людьми, звуками и словами. И мы все вместе раньше что-то делали, как-то звались, друг в друге участвовали и затевали игры. Неужели это теперь навсегда?

   Или всё-таки однажды прозвучит первый звоночек, появится зацепка: вот этот предмет называется "моя рука" или "моя нога", а вон тот - очень странный - вполне возможно, что и голова. Это я. И мне нужно писать. Рождать новую себя, искать новые смыслы слов. Складывать кирпичики. Быть живой. Спросить у людей, как это делается. У тех, которые написали раз и навсегда, как это делается. И первым, знающим пусть будет Леонид Соловьёв.

  Много лет тому назад возникла синяя толстая, очень зачитанная книга с вязью на обложке: "Возмутитель спокойствия", "Очарованный принц". И если уж я бралась её перечитывать, то непременно с самого первого эпиграфа.

  "Эту историю передал нам Абу-Омар-Ахмед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа, ссылавшегося на Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на Абу-Убейда-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих наставников, а последний из них опирается на Омара-ибн-аль-Хаттаба и сына его Абд-Аллаха, – да будет доволен аллах ими обоими!"

   Эти весёлые мудрые истории были не сказкой, а правдой. Древней, как те времена. Восточных сказок я побаивалась - отчасти потому, что фильмы по ним снимали уж очень замечательные. Очень ярким, пряным и очень опасным был их мир. Населяющим тот мир стройным женщинам лучше всего было укрыться паранджой и - короткими перебежками - ходить за водой к источнику, а потом скорей, скорей, насколько позволит кувшин на голове, в глухой глинобитный дом без окон, в надёжный внутренний дворик с чинарой в углу.

   Действовали в том страшном мире в основном мужчины. Точили кинжалы в роскошной оправе, бросали друг другу увесистые мешочки с деньгами, приказывали джиннам, падали в ноги падишахам. Каждую минуту им могли отрубить голову или посадить на кол обнажённые по пояс палачи.

   Но за Ходжу Насреддина я была спокойна, хоть мир вокруг него так же был наполнен шпионами эмира, ростовщиками, визирями, ворами и палачами. Он всех опять обхитрит. И поедет дальше на своём испытанном ишаке. Куда? Это знает одна дорога.

   Неисчерпаем свет этой книги, её доброта и надежда. Сколько в ней чистого сердца, простоты и жизни! Сколько старых и новых слов про нашу единственную, хрупкую, вечную жизнь...

Время Босха

   Однажды я прочитала в журнале "Огонёк" странное стихотворение, которое сразу и навсегда запомнила наизусть. Неизвестного мне до той поры Павла Антокольского. Большое стихотворение на большом и очень белом глянцевом развороте.

Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда...

   Сама я в то время только ещё начинала сочинять стихи, и это был сильный, хороший урок: ускользающие, но вместе с тем очень точные рифмы, наполненная густыми красками интонация, как старшая, старая живописная картина. Как Босх.

   Вскоре родители купили мне альбом с его репродукциями и длинной, в половину книги, вступительной статьёй, которую я немедленно прочитала. Чтобы лучше понять этих страшных персонажей, этих существ, этих ногатых рыб и шагающих большими ступнями птиц. Зачем они? И весь этот мир, в котором как будто только такое и осталось. Как будто он вылупился из гигантского яйца, которое мы считали... Пусть не прекрасным, это чересчур. Обыкновенным, привычным, округлым. А вышло-то вон как. Треснуло, и он вылупился.

   Так Босх проник в мои клетки, постепенно перешёл в хроническую форму. Иногда обострялся, и я знала, чем его заглушить.

   Но вот однажды приходит такой Босх, что больше не остаётся слов. Все знакомые, прежние слова уже не в силах называть людей и предметы. Они бессильны и выдохлись. Нужно теперь придумывать какие-то новые слова - для новых фраз и, может быть, даже каких-нибудь новых стихов.

"Я и другие"

   То, что хочется смотреть в эти дни вместо новостей. Новости раскачивают эмоции, а людям сейчас больше всего нужен разум. И поддержка. Очень-очень нужна поддержка, потому что плохо всем. Тревожно, страшно, безвыходно. В шахматах это называется: пат. А в людях? Игра в людей куда древнее шахмат и правил не знает.

   Фильм "Я и другие" - о том, как мнение человека зависит от мнения окружающих; как начинают фантазировать, не владея достоверной информацией; как легко верят на слово. Во время работы над фильмом учёные провели несколько экспериментов, и были ошарашены результатами. Потому что вот как такое может быть? Взрослый, адекватный человек видит, что пирамидка чёрная, а говорит: белая. Потому что вся группа так сказала, уверенно и твёрдо.

   Вы уверены, что она белая? Да, я уверен. Ведь они так сказали.

Так это когда было? В тыща девятьсот лохматом году? Вот нас, нас на пирамидках  не проведёшь. Не так ли?

Не упустить момент

   Главное - не упустить момент. Если печенье нежное, песочное, а чай горячий, окунуть ровно на одну секунду. Примерно до буквы Й в слове "Юбилейное", до половины коровы, если у вас "Топлёное молоко". Ни в коем случае не передержать, иначе подводная часть мягко пойдёт ко дну, или шмякнется в кружку, стоит лишь приподнять её над поверхностью.

   В кружке сразу сделается неаппетитно, придётся вставать за новой порцией чая, а в большом чайнике как раз закончился кипяток, и сразу как будто отстаёшь от разговора за столом, отбиваешься от своих. Они в кругу, они вместе, а у тебя шмякнулось. А ты жди, пока забурлит и щёлкнет кнопка.

   Нет, уж лучше следить. И однажды придёт чутьё. Есть какой-то особенный смысл в этих тёплых полужидких печеньках, в неизвестно кем придуманном способе, давно, когда ещё велели подавать самовар, и кипяток в нём не заканчивался никогда.

Так незаметно могут пройти века.

   Другое дело, когда печенье в руки попадается затяжное, а чашка - с кофе. Тогда времени появляется немножко больше, чем секунда. Затяжное крепче, и кофе тоже. Можно успеть полюбоваться удачным сочетанием цветов: бежевого и кофейно-молочного. Затяжное почти не имеет вкуса, и кофе помогает ему как может. И кружка у меня большая, хватит на всю затяжную зиму. На очень много затяжных зим, каждая из которых когда-нибудь закончится. Я точно знаю только одно: когда-нибудь закончится. Не упустить бы только этот момент.