Ничем не беспокоясь

   Всё больше я понимаю передвижников, которым хотелось писать: поле колосьев с одинокими соснами в нём; мокрый луг; низкие берега невзрачной речки; размытую лесную дорогу, по которой только проехала крестьянская телега, и провалилась, и пришлось тащить наравне с лошадью. Нужно было здесь и сейчас, пока не ушёл свет, писать тихие омуты, самые простые полевые цветы, поваленные замшелые стволы, печальные стога, кучевые и перистые облака - вот это всё, тысячу раз виденное, привычное и абсолютно ничем не примечательное. Написать как есть, чтобы "получилось похоже". Не останавливать мгновение - этим потом уж стали увлекаться - а превратить его в вечность. Чтобы полтора века спустя прийти мне в поля и бродить, ничем не беспокоясь. Знать, что ничего здесь не изменилось, и никогда не изменится.

   Восторг ведь охватывал передвижников. Неторопливый, спокойный восторг от простых этих сочетаний земли и воды, травы и неба, зноя и пыли, горизонтального и вертикального, в котором однажды поселился и с тех пор всё никак не может найти себя человек.

   Ищет и не может, хоть и прокладывает дороги во все концы, и самые мои любимые среди них - просёлочные: кривые, колдобистые. После хорошего дождя лужи на них таковы, что пройти получится только в обход, по высоченной осоке и конской крапиве, ай. А там фанерку в самой топкой гуще заботливый кто-то подстелил; а по самой жирной чёрной грязи прошёл тракторный след, тут же вдавилось глубоко подкованное копыто - явные признаки, что люди на планете, кроме нас, явно какие-то существуют. Только мы никогда их не видели.

На пруд

   На пруд мы шагали по знойной, прямой, совершенно безлюдной улице. Из тринадцатого, пряничного домика напахнуло оладьями, а из цветочного, двадцать седьмого, супом. Значит, люди всё-таки здесь, затаились от жары. Может быть, кто-то и в гамаке дремлет под рослой рябиной. Один дом был полностью в кедровой, сильной тени. Как будто ребёнок нарисовал: избушка маленькая, а дерево рядом - большое. Крупный кот вывалился наружу, но не испортил покоя. Птица в небе - коршун. Парит.

   Через равные промежутки, до самого горизонта, были расставлены по улице колонки - усталому путнику можно хоть умыться, хоть напиться. Настоящие, древние. Подкачай рычагом, и струя ледяной воды зашипит, ударит. Спасительница.

  Всё было на той улице в такт и в лад. Кроме названия: Максима Горького. Ну, какая здесь может быть Горького? Какого Максима? Где Горький Максим, а где этот простой и древний мир, в котором так и хочется изобрести колесо, и время совсем бы остановилось, если бы не петух. Это его крик рождает новый полдень, и жизнь продолжается. И смотровая площадка естественного происхождения, заросшая по краям совсем не декоративным бурьяном, открывает нам простор, с молчаливым синим лесом на горизонте, грузными облаками и тихой речкой, с аккуратно привязанным на лугу телёнком примерно трёх месяцев отроду. Нет, я бы совсем иначе называла здесь улицы.

   Ни одного человека по пути на пруд мы так и не встретили. Люди вовсю жарили оладьи, трудились в огородах и лежали в гамаках. А на воле разгуливал их животный мир: пара меланхоличных бежевых коз, а при них - бодрый энергичный козёл. Рога у него были в полном порядке и первыми бросались в глаза, а уж потом взгляд - нахальный и твёрдый. Козёл смотрел пристально, и ход козлиной его мысли был ясен не совсем, но шагу мы прибавили не сговариваясь. Несколько минут спустя оглянулись. Издалека, расплывчато, но козёл смотрел. Не о чем беспокоиться здешним людям, при таком-то животном мире. При таком-то верном козле.

Как мне дороги...

   Небо похоже на картину Айвазовского, только без корабля. Так же хочется просто его смотреть, не задумываясь, как это сделано. Есть, и всё. Настроение сегодня грозное, величественное. Будет шторм. А я постою на крыльце, как на берегу, кутаясь в большую местную куртку, такого же грозного цвета. В капюшоне, чтобы ветром не унесло волоса, руками в рукавах, ногами в гусиных пупырышках.

   Вот по садовой дорожке идёт к дому Игорян. Идёт в трусах, из бани, а сам цвета утренней зари. Этим летом он выучил русское народное выражение "поддать пару". Суровое мужское выражение, которое нужно применить на практике всегда и непременно, даже если от жара плавится смола на брёвнах, и невозможно держать открытыми глаза. Это ничего не значит, всё равно нужно героически "поддать", не зря ведь красуется на голове наполеоновская треуголка с надписью "В бане генералов нет".

 - Сначала было скучно, холодно, - говорит Игорян. - Я поддавал пару три раза!

   В зачитанном и заслушанном до дыр "Чистом Доре" Юрия Коваля любимый рассказ у него "По-чёрному".

"Зачерпнув ковшиком из котла, дядя Зуй кидал немного воды на камни – и с треском срывался с камней хрустящий колючий пар, и тут уж я выползал в предбанник.

Постанывая, жалуясь на холод, наконец и дядя Зуй выходил в предбанник, скидывал шинель.

– Давай подышим, – говорил он, и мы высовывали головы из бани на улицу, дышали и глядели на улицы Чистого Дора, а прохожие глядели на нас и кричали:

– Упустили или нет?

– Еще бы маленько, и упустили, – объяснял дядя Зуй."

   Невесомый белый пар валит от Игоряна, стоит над плечами туманом. А я на крыльце в большой местной куртке, с гусиными ногами. Как мне дороги эти летние сибирские вечера... Только были бы они чуть теплее, совсем чуть, без резкого переключения из жара в холод. Плавные чтобы такие были вечера, не мятные, а клубничные. Чтоб дружнее росли в доброй к плодам земли тьме, росли тайно и неуклонно нежные и колючие огурцы, а на пруду бесперебойно и жизнерадостно выли лягушки.

   Было бы так, поддать бы пару... Но мы просто молчим в темноту. И даже когда мы спим, над нашей землёй летит лето - всегда холодное наполовину. Но так уж оно сделано. Есть, и всё.

Мелкое население

   Присутствие мелкого населения в нашей летней жизни трепетно и постоянно. Отправляешь руку в колючие заросли за первой поспелой малиной, и рука возвращается не одна. Примостилась на руке прямо посреди линии ума или жизни миниатюрная, белёсая и нежная гусеница. Таких не боюсь. Отправляю обратно пастись в листву. Не верю, что вредители, другое у них воспитание. Такие бродят одиноко в бесконечности малинового куста, и мысли их не только о еде. Потом, когда ягод станет много, здесь заведутся совсем уж мелкие представители царства. Ягоды с представителями внутри нам даны для того, чтобы хоть изредка останавливаться, хоть иногда вспоминать о том, что и человек должен делиться.

   Например, самую первую малину приятно отдать муравьям. Положить в самый центр мелкого огородного муравейника и смотреть, что будет. Суета поднимется невообразимая, сбегутся все. И нам из своего мира не разглядеть, сколько в этой толпе рабочих, сколько учёных, а кто просто пришёл сделать селфи. Конечно, они там всё это давно изобрели, а по сотовой общаются не в пределах своего муравейника, а с другими планетами: с пчёлами, например. Да хоть бы и с нежными одинокими гусеницами, с мелкими представителями в самом центре малины. С толстым и мохнатым шмелем, который разговаривает только голосом Никиты Сергеевича Михалкова, и никак иначе.

   Сколько их, разных! И каждый сосредоточен на своей короткой, на своей вечной летней жизни. Они всё успеют. Солнце же успевает, и вода, и ветер. У любого кузнечика в голове явно что-то есть, когда он сидит вниз этой головой на листе осоки, когда стрекочет в прохладных вечерних травах.

Выйти утром

   Выйти ночью в поле с конём всё никак не получается. Коня, во-первых, нет. А, во-вторых, ночью хочется не в поля и не с конём, а спать. Сразу и быстро - спать. И если вдруг случится проснуться часа в три, не сразу поворачиваться на другой бок, а подойти зачем-то на цыпочках к открытому окну и всматриваться в душистый сумрачный мир, в далёкой тишине которого только что родился первый петушиный крик.

   Постоять немного так, немного замёрзнуть, чтобы охотнее вернуться под одеяло. А вокруг, на все четыре стороны, легли тёмные поля. Без меня и без коня.

   Но зато можно выйти утром! В мир, полный активных, жизнерадостных птиц. Такой светлый, как будто и не было того, тёмного. В мир, полный таинственных клубничных ягод, которые непонятно откуда берутся: вчера вечером собрали всех, а сегодня они опять. Во всём мире клубника давно отошла, а у нас только разгоняется. Июнь был дождливый и холодный, а в июле случаются туманы. И давно всем известно, что жить в таком климате нельзя, особенно летом. Но мы живём. Раздвигаем мокрые клубничные листья, стряхивая с них остатки тумана, а затылок и спину вовсю давит солнце, вынырнувшее из своих таинственных глубин под первый петушиный крик в сердце ночи. И день сегодня будет жаркий.

  Простое дело - набрать клубники к завтраку. А чувствуешь себя рыбаком, с первой в мире рыбой на крючке. Особенно когда в самой тени, под листом, обнаруживается такая огромная ягода, что хочется устроить в ней дом, непременно с верандой.

   А как она напрашивается к творогу! Никогда я в своей зимней городской жизни творог не ем. Как-то не думаю про него. Но летний творог заставляет о себе думать - лёгкий, прямо сегодня ранним (очень ранним) утром сваренный, политый такими же трепетными живыми сливками, которые не успели ещё загустеть в сметану. И всё это сделано по-настоящему, настоящей коровой, настоящими умелыми человеческими руками.

   Об этом хочется думать. Водружая сверху ту самую огромную и спелую, которая так и не стала моим домом.

Посмотреть отвыкшим глазом

   Какими бы ни были большими июньские города, июль - это всегда деревня. Ранним солнечным утром мы, как всегда, одни-единственные, вышли из вагона на маленькой станции, от которой потом ещё ехать сквозь леса и поля. За минуту стоянки нужно успеть выскочить самим и вытянуть сумки. Но мы натренированы, успеем.

 - Это Кемеровская область или Красноярский край? - ещё успела спросить у меня проводница.

 - Кемеровская! - твёрдо ответила я. Всегда приятно помочь профессионалу. 

   Но вот поезд ушёл, и теперь - свобода. Можно смотреть отвыкшим глазом, слушать отвыкшим ухом, вволю дышать напрочь отвыкшими лёгкими. Особенно в первый день, пока ты здесь ещё новичок и зритель: не знаешь, как ступить, что и подумать.

   Вдруг - чу! - за высоким деревянным забором звук, в котором слились вековечный хрум, тихие голоса трав и тёплое бурёнчатое дыхание. Так и есть. Рыжая корова с телёнком потихоньку возвращались домой из стада, прихватывая по пути пучки сочной вечерней травы, лучше всего клевера. Особенно старалась корова. Она рвала траву умело и сильно, с неутомимым равномерным аппетитом, и в то же время величественно, вечно.

   Что взять с человека, который год не видел живых коров? Такой человек моментально бежит в дом за телефоном, мысленно умоляя корову поесть ещё минуту возле нашего забора.

   Да ведь коровы никогда и не торопятся. Они задумчивы и размерены, они лениво гонят прочь хвостом назойливых злых насекомых. Они философичны, крупны и рогаты. Что за дело им до людей с камерой в телефоне?

   Но лишь только я прицелилась сфотографировать анфас, корова прекратила жевать и прытко бросилась прочь, подгоняя впереди себя телёнка. Выскочив за калитку, я увидела только два стремительно удаляющихся хвоста. Ладно телёнок, но ты-то, корова! Ты-то в этот вечерний час должна быть исполнена достоинства и молока.

Затянем часовой пояс

   Не сразу получается вернуться в свою родную реальность. Особенно если путешествие удалось. Нужно затянуть покрепче часовой пояс и привыкать заново: к тому, что мы всё-таки здесь, а не там. Но июнь на память получился замечательный. Как мечталось, и даже лучше.

   Потому что было время. Впервые в жизни мне удалось замедлиться в Москве. Не лететь сломя голову, считая часы до отъезда. Не ставить мысленно галочку напротив пункта плана в набитом плотно, как рюкзак туриста, дне: так, здесь побывали, что у нас там дальше? Не падать в изнеможении на полку поезда или в кресло самолёта, с тайным страхом перед этим бесконечно чужим, непостижимым городом, который опять выжал из меня все соки.

   Теперь у меня был здесь и зной, и дождь, и новый понедельник. Привычные станции, знакомые маршруты. А если понравилось и тянет, то мы ведь можем прийти сюда снова. Просто взять и прийти, ничего не планируя, ни к чему не стремясь, не наполняя день до тошноты ярким и новым.

  Так ходили на чем-то приглянувшийся Игоряну Арбат. Я помню его живым, и потому сейчас мне грустно: сюрреалистически пустое средь белого летнего дня кафе, куда тщетно зазывает прохожих негр в папахе и черкеске; с любой точки зрения плохие картины; распахнутые, без единого покупателя, магазины безумных сувениров (матрёшка-Пушкин за 4500 руб., ушанка из ярко-розового синтетического меха). Мы в очередной раз проходили насквозь, садились на скамейку и смотрели: ты течёшь, как река, странное название... Может быть, именно потому, что течёт.

   А ещё мы придём сюда? И мы шли, опять покупая по дороге, опять в том самом киоске, мороженое с розочкой. Не фу, кремовой, как я сначала подумала, а современной, мороженной. Самый простецкий, в общем, стаканчик, но у нас такого нет, с розочкой. А запомнить хочется всё.

   Шли, снова и снова, и в мои странные места. Люблю, когда ребёнок в путешествии наравне со мной: может много пройти пешком, а когда неудобно, тесно, устал, заложило уши и внезапно закончилась вода, просто и молча потерпит. Потому что я ведь устала не меньше, и неудобно, и тоже заложило, и полную бутылку с водой из рукава не достану.

   А главное, я люблю, когда ребёнок полностью понимает, где мы, зачем и почему, и у него есть по этому поводу свои мысли, чувства и желания. И надолго потом хватит разговоров на тему: "А помнишь?" Наравне. Почти. Потому что моя история последней воды и заложенных ушей чуть длиннее. И потуже надо затянуть мне часовой пояс, чтобы вернуться.

И мумия в центре

   В книге о восьми московских высотках прочитали мы, как не был построен на месте взорванного храма Христа Спасителя грандиозный и ужасный Дворец Советов, с семидесятиметровой статуей Ленина наверху. Даже на картинке, во много раз уменьшенное, сооружение смотрится устрашающе. Хорошо, что Москва не увидела в реальности этого монстра. Она и без того видала всякое.

   Один только перст-указатель в светлое будущее планировался у Ильича длиной в шесть метров, и почему-то именно этот факт поразил Игоряна до глубины души. Он максимально выкручивал рулетку, но палец не укладывался, палец превосходил, палец оказался длиннее  - примерно с двухэтажный дом. "А если бы он отломился?"  - спрашивал взволнованный Игорян. На это я ответила, что все статуи Ленина делались чрезвычайно крепкими, монолитными, как будто вырублены топором. С тысячелетним запасом прочности. Даже если захочет развалиться на части, не дадут. Как не дали умереть без малого сто лет назад.

   Мавзолей заинтересовал Игоряна не меньше шестиметрового пальца. Мумия? Настоящая? Давай посмотрим настоящую мумию!

   И поехали мы на Красную площадь. Моментально вспомнилось из детства: скользкая под сандалиями брусчатка, перезвон курантов, строгость и торжественность Главного Места, и ходить здесь можно только чинно. Чёткая и красивая, как балет, смена почётного караула - её смотрели как представление. И один солдат шлёпнул так по луже длинной и совершенно прямой ногой, что брызги полетели прямо на моё новое платье. А он и глазом не моргнул, замер, очень стойкий, возле глухой, таинственной двери, за которой лежал вечно живой, как нам говорили, и немножко этим пугающий Ильич. Я тоже была тогда вечно живой, и родители, и многие, но как-то по-другому вечно. И эта разница чувствовалась.

   Может быть, я так никогда и не побывала за этой дверью, если бы не Игорян.

   Оказалось, что Ленина показывают нынче совершенно бесплатно. Но всё равно приходится платить - неловкостью и стеснением, когда люди в форме, убедившись, что в твоей сумочке нет ни ножа, ни пузырька с серной кислотой, направляют привычно и бесстрастно: сюда, потом налево, по ступенькам вниз...

   Темно, неуютно, холодно. Полностью камень. Очень чисто. Очень следят.

   И в самом сердце этого камня на возвышении, под стеклом, лежала ярко освещённая, беспомощная перед чужими любопытными взорами небольшая восковая кукла, очень сильно похожая на все свои изображения. Но следят очень, поэтому нет времени постоять и подумать: почему? и как такое возможно? и если так выглядит вечная жизнь, то лучше не надо. Пожалуйста, не надо.

   Игорян разочарован. И это всё? Он-то желал бы зловещего оскала, тысячелетних бинтов, проклятия фараона, страшной тайны. В крайнем случае, шестиметрового пальца. А здесь - всё на виду. Настолько, что даже немного стыдно. Непонятно, перед кем. И непонятно, за что.

Территория жизни

   Когда-то ВДНХ была у меня связана с обратной дорогой. Каждый год, возвращаясь домой из бабушкиного городка, непременно ехали на ВДНХ. Так родители хотели скоротать время между поездами. Каждый год, но в памяти почти ничего не осталось. Может быть, оттого, что на сердце моём лежала чугунная, совсем не детская тоска. Домой не хотелось до воя. Вот мы сейчас приедем, и впереди у меня только не даль, а вторая смена пионерского лагеря. А это значит, что все радости лета закончились, и ждать больше ничего не приходится.

   Но, конечно, я не выла. Я спокойно ехала опять на ВДНХ, пила там диковинный напиток"Фанта", смотрела на спутник в поднадоевшем павильоне "Космос"... Какие-то котлеты с крупно порубленными кусками зелени внутри, жара, большие золотые фигуры, и так медленно-медленно тянется день, и не кончится никогда.

   ...Потом незаметно кончились несколько лет, и снова я увидела ВДНХ уже в разгаре девяностых. А если бы не увидела, то ничего бы не потеряла. Киоски с разноцветными ликёрами и сладкими батончиками были тогда одинаковыми по всей стране, и золотого сияния фигур я за ними как-то не разглядела.

   Долго, долго не получалось у меня посмотреть ВДНХ во всей летней красе, и с лёгким сердцем. Но вот, наконец, получилось, мы выбрали день. И столько там оказалось воздуха, простора и света, что сын мой просто побежал не оглядываясь куда-то в даль, что вообще-то ему совсем не свойственно. Может быть, оттого, что его лето не кончается здесь, как было у меня когда-то?

  Да нет, просто место здесь такое, хорошее. Противоположное Красной площади, где всё про смерть. И сходить туда, разумеется, надо - посмотреть, откуда начинался город, послушать куранты. Один раз. А больше не тянет. Сковано там и ничто не напоминает о счастье, безусловном и необходимом, как воздух.

  А здесь - всё про жизнь. Про человека и его нужный мирный труд; его смелую и дерзкую мысль. Про мускулистые тела, гордо поднимающие над головой инструменты и результаты: молот, серп, толстый сноп золотых колосьев. Здесь не встретишь больше борова-рекордсмена и чудо-тыкву размером с карету Золушки, и знатный забайкальский чабан не привезёт отсюда в родную степь золотую медаль, но всё равно, всё равно...