Последний дошкольный день

- Ну и что? - сказал Игорян. - Зачем печалиться?
   Игоряну, конечно, печалиться нечего. Это ведь не у него последний дошкольный день, это у меня. Да и я не то чтобы печалюсь, а так...
   Гуляли мы в парке медленно, присматривались к незнакомым растениям, дули изо всех сил на последние одуванчики. Собирали первые, зелёные ещё, жёлуди. На цитату напрашивалась басня Крылова "Свинья под дубом". Интересно, её сейчас учат в школе? Так же намертво, как мы когда-то.
                                     Свинья под дубом вековым,
                                     Наевшись голубей досыта, до отвала...
 - Да каких голубей! - громко смеётся Игорян. - Желудей!
   Я знаю, это я просто перепутала. Засмотрелась, как они всей огромной стаей снялись с церковной крыши, мощной сизой тучей закрыли небо. Сделали круг и снова вернулись на крышу - замерли на одинаковом расстоянии друг от друга. Чего они ждали? Чего все мы ждём?
   Купили в канцелярском магазине недостающее - три закладки, альбом для рисования и клей-карандаш: тот, что был, я весь сточила, наклеивая на картон листы дидактического материала. А потом вырезала маникюрными ножницами до бесчувственных пальцев запчасти прописных букв: половину буквы О вырезала, четвертину буквы Ш и два микроскопических кружка, без которых немыслима буква Ё.
  Это авторы новой программы прогрессивно, конечно, придумали - складывать из разрозненных кусков прописные буквы, овладевать знаниями всем телом. А только мне кажется, что букве Ё долго не жить, Й тоже. После первого же урока (если не на перемене перед ним) потеряются и микроскопические кружки, и денется куда-то кратка. И маленькие бумажные палочки из дидактического материала по математике.

Слоёный август

   Всем хорош поздний августовский день; если бы ещё гироскутер работал молча. Но гироскутер так не умеет, он везёт по дорожке парка девочку лет девяти, электронно издавая из своего нутра кошмарное и привязчивое: "Цвет настроения синий, под песню "Синий иней" она так чувствует себя богиней..." Потом сгинул за поворотом, и синий звук свой забрал с собой.
   Остался только синий цвет - в небе, аккуратно, будто ножом, разделённом грозовой тучей. Это по вертикали. А горизонтально плывут на синей половине три вытянутых коротких облака, как три строчки стихотворения. Только с земли их невозможно прочитать.
   На теннисном корте тренер кричит на своего ученика так громко, что я невольно ускоряю шаги, и призраки моих школьных учителей физкультуры мчатся следом рой за роем.
"Ложи ракетку в руку! - исступлённо кричит мастер спорта не мастеру. - В руку ложи!"
   Табуны ярких войлочных мячей гулко разлетаются в разные стороны. Тренер неистовствует, ученик "ложит" ракетку из рук вон плохо. Но быстро остаётся позади и этот фрагмент жизни.
   Поющий гироскутер - небесное стихотворение - ревущий тренер и его виноватый ученик... Августовский день похож на слоёный пирог, и мы вслед за ним переходим из тени в свет, из света в тень.
   Игорян увлечённо рассказывает про какие-то свои планеты из каши, в десять раз больше Юпитера, начиная, как всегда, с истории создания: нужно взять вкус одной каши, цвет другой, запах третей, а консистенцию четвёртой. И населить её жителями - рыбами из сливочного масла.
   И мне кажется, что такие разговоры будут у нас всегда.

В виде исключения

   Уже давно я дала себе зарок - не покупать новых книг. Пока того, что есть, хватит на три жизни вперёд, а там видно будет.
   Но кроме самых суровых и страшных клятв, есть в нашей жизни и вечные слабости, и несокрушимые исключения. И нужно было мне сразу тогда сказать: кроме Пушкина. И нарушать ничего бы не пришлось.
   Поскольку Пушкин - наше всё, то и встретиться он может везде. Например, в хламном дешёвом магазинчике, куда я захожу изредка, чтобы купить очередную упаковку шариковых ручек, влажных салфеток, тетрадку для черновиков или неожиданно прекрасную для такого места керамическую чайную кружку.
   И вот там, в куче раскрасок и новых русских романов, лежали, как будто только меня и дожидались, "Сказка о золотом петушке" и "Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях". Они у нас есть, конечно, и не в одном экземпляре, но какое это имеет значение, если речь идёт о Пушкине?
 - Почему Александр? - спросил Игорян, рассматривая обложку. - Ведь Пушкин Александр Сергеевич!
   Как могла, я объяснила. Но мне и самой ужасно режет слух и глаз это рассечение самого гармоничного в мире имени. Для меня он Пушкин. Или уж тогда Александр Сергеевич.
   Золотые классики просто не идут с моего языка без отчества. Пётр Чайковский, Фёдор Достоевский, Николай Гоголь... Невозможно. Лев Толстой, правда, идёт за милую душу. В виде исключения, потому что и без отчества звучит как титул: царь Дадон, князь Мышкин, Лев Толстой... Но Пушкина даже няня звала "батюшка Александр Сергеевич". А мы чем хуже няни?

Мы не волнуемся

   Подруга Лена позвонила мне из машины по пути на работу, и мы стали разговаривать о том, как не волнуемся по поводу того, что мальчикам совсем уже скоро идти в первый класс. Чего волноваться, в самом деле? Естественный жизненный этап; взросление неумолимо, а что делать?
   Мы очень подробно, во всех деталях обсудили то, как мы не волнуемся. В самом деле, чего нам волноваться?..
 - Тут по дороге, - говорит вдруг Лена, - такой красивый баранчик бежит, представляешь? С рогами!
   Надо сказать, что моя подруга отличается исключительным здравомыслием.
 - Алё! - говорю я. - Лена, какой баранчик? Ты куда едешь?
 - На работу еду, - как ни в чём не бывало отвечает Лена. - Мимо Речного вокзала.
   Жители нашего города знают, а не жителям поясню: Речной вокзал - очень оживлённое в транспортном смысле место, здесь и метро, здесь электрички останавливаются, и до центра рукой подать; а до зоопарка, наоборот, далеко. Какой баранчик?
 - Красивый, - повторяла Лена зачарованно. - С рогами.
   Не с неба же он упал. Может быть, его привезли из деревни на электричке, и баранчик умаялся в своём руне, несмотря на все открытые окна, и чуть только вышли из вагона, он вырвался на свободу, минуя все рамки и турникеты? Или добрался сюда вплавь с какого-нибудь острова? Но я бывала на острове - нет там никаких баранов, одни люди, да и те отдыхающие.
 - Попробуй себя ущипнуть, - предложила я Лене.

Чай со звёздочкой

   Чтобы быть счастливой в еде, мне достаточно один раз купить какие-нибудь милые тарелки - какие-нибудь приглушённые, природные, ненавязчивые и толстые, чтобы долго хранили тепло обеда и ужина. Эти тарелки будут мне на века и, твёрдо помня об этом, никогда не разобьются.
   Но чтобы быть счастливой в питье, кружки мне нужны разные. И люди по такому случаю подарили мне однажды тончайшую белую пару - блюдце, на которое даже смотреть хрупко, и такую же чашечку с кудрявым профилем на боку: везли из города Санкт-Петербурга, кутали, берегли... Довезли.
   Но рука не поднимается наливать в Пушкина - ни холодное, ни горячее, ни с горя, ни с радости. Пушкин и без того вечно полон, так пусть стоит для хрупкой красоты, пусть утоляет вечную духовную жажду.
   Для прозаических чаепитий есть у меня кружки земные. И любила я многих - не как моя бабушка, которая, сколько я себя помню, хранила верность одной-единственной кружке из года в год, из лета в лето. Окончив очередной класс, я снова приезжала в тот маленький город, яблочный и старинный; привозила свой ещё немного усложнившийся внутренний мир и сандалии очередного размера. Но бабушкина кружка оставалась вечной и незыблемой, как простые правила жизни.
   Была она удобной к руке, округлой, мягкого кофейного оттенка, с тщательно, изящно и тонко нарисованной нецветной Спасской башней. Это было бесподобное произведение керамического искусства, и звёздочка на самом башенном верху должна была, как мне тогда казалось, непременно попадать в рот вместе с чаем, и придавать ему особый, самый главный в мире вкус.

Сентиментальный рассказ

   Школьный двор был такой маленький, что выпускнику с первоклассницей на плече и разогнаться толком негде. Или теперь другие времена, другие моды, и первоклассниц больше не носят?
   На асфальте несмываемой краской были начертаны номера и буквы классов; я невольно отыскала взглядом отрезок, обозначенный 1"Б". Сюда через две недели мне смотреть не отрываясь.
 - Плакать будем? - спросила у меня подруга Лена.
Это как получится. Никогда не знаешь заранее, где может настигнуть тебя внезапная сентиментальность. Нам с Леной уже случалось провожать в школу детей, но то были девочки. И так давно, что я ничего не помню, кроме дочкиной малиновой ветровки и круглых ортопедических пупырышек на спинке её рюкзака.
   Игоряну мы взяли рюкзак уже безо всякой ортопедии - максимально простой в употреблении; чтобы всё влезало, но в недрах не терялось. Никогда мне ещё не случалось отправлять в школу мальчика, покупать в составе школьной формы галстук-бабочку. Почему-то именно эта бабочка поражает меня, а не чёрные носки приличной длины, не классические туфли, не отсутствие бантиков на умной голове, которую нужно ещё придумать как подстричь.
Меня поражает бабочка потому, что в ней есть полёт и воля к другому теперь цветку. И ничего нельзя сделать с тем, что я всё больше становлюсь сентиментальной.
   Я знаю, почему в белых рядах парадных рубашек чаще всего отсутствует нужный мне рост 128 сантиметров. Не потому, что весь город поголовно идёт в первый класс, а потому, что другие родители уже не так волнуются - пусть нужные им размеры повисят до тридцатого числа, никуда не денутся. А то и вовсе подойдут ещё прошлогодние.
   Но я-то разве волнуюсь? Чего мне волноваться? Я уже всё знаю, знала и буду знать.

Рекламная пауза

   Было время, когда рекламные блоки люди смотрели с таким же упоением, что и безразмерные латиноамериканские сериалы, которые прерывались паузой на самом интересном месте.
   Сериалы были разными, а интересные места одними и теми же: главная героиня падала с лестницы, теряла память, или вдруг с ней случался обморок, совершенно нелогичный для девушки, выросшей на вольном и здоровом ранчо. Но девушка ничего не могла с собой поделать и падала, и один из претендентов на её вечную любовь нес свою бездыханную принцессу на диван. И в этот момент в комнату входил без стука другой претендент, и смотрел соколиным взором - долго, молча и яростно.
  Накал страстей был невыносим, но в этот момент на экране без предупреждения появлялся шоколадный батончик, из которого щедро сыпались орехи, тянулась мягкая карамель с отборным солодом и сливками. Следом являлся кот с мужским волевым характером, который требует от своей неволевой хозяйки в любое время суток одного лишь "Вискаса". Затем куриное яйцо, намазанное по линии экватора пастой "Blend-a-Med" и устоявшее этой половиной под натиском кислоты...
Ну, а он-то что? А она?
   Хуан-Карлос, это не то, что ты подумал! Но Хуану-Карлосу думать не положено по сценарию, он верит только своим яростным глазам. И начинается - серий на пятьдесят или сто - выяснение: от меня или не от меня ребёнок, чо ли мама или не мама мама Чоли?..
   А чтобы утерянная память не вздумала возвращаться в голову главной героини раньше времени - рекламная пауза. Порошковый напиток "Инвайт" - просто добавь воды, преврати свой язык в историю про охотника и сидящего фазана; маргарин "Рама", который поглощает с "Бородинским" хлебом счастливый дачный дедушка; "Галина бланка буль-буль", за которую дети целуют свою молодую красивую маму сразу с двух сторон.

Разве это ягода?

   Я никогда не видела много ежевики сразу. У нас её продают небольшими коробочками, куда уложены, одна к одной, неправдоподобно красивые, чёрные и блестящие, как свежий излом гудрона, ягоды с тонким винным привкусом и сложным характером.
   Куст ежевики колюч, а нежность его ягод невыносима, поэтому съедать их нужно немедленно, никуда не откладывая. И хоть они всегда играют чёрными, но попадаться будут в шахматном порядке: очень сладкая, потом не очень, потом снова очень - пока не покажется дно с маленькой лужей тёмного сока, который если вылить сверху на шарик пломбира, получится ещё лучше, чем в инстаграме.
   Закон ежевики в том, что её никогда не бывает много. Впервые мы встретились с ней у переезда, когда мне было лет семь или восемь. К тому времени бабушкина деревня сделалась огромной, гораздо больше двора. Можно было закрыть за собой калитку на крючок, пройти три или четыре дома, за которыми начинаются поля и луга, густо населённые дикими цветами и насекомыми, а потом уйти без оглядки по своей дороге в совсем уж несусветные дали - к железнодорожному переезду. Это было таинственно и притягательно, и немного страшно - как будто кругосветное путешествие. Сейчас я себе представляю, что до переезда было приблизительно пятьсот метров. Пусть семьсот. Но если без оглядки...
   В семь лет у меня сердце замирало от такого подвига. Нагретые солнцем шпалы пахли как метро, и такими же чёрными были ягоды, единично растущие на кустах возле самого переезда.
Насыпь в том месте буйно и дико заросла сладким красным клевером, и я видела однажды, как мирно идущая вечером к себе домой корова вдруг забралась на эту насыпь, углубилась носом и ртом в клевер и стала поедать его с такой гулкой и сочной яростью, с такой жадностью, как будто её весь день в стаде не кормили.
   И хозяйка коровы - бабушкина ближайшая соседка Аньша, хоть поблизости и не было поездов, не давала наслаждаться и гнала домой. А корова медлила, и старалась ещё хоть пучок клевера напоследок урвать. Потом подчинилась и ушла в даль, жуя на ходу.

Когда яблоку придёт время

   Когда яблоку придёт время отделиться от ветки, пролететь со скоростью своего сорта предсказанный Ньютоном путь и гулко стукнуться о землю, это будет большим потрясением для его внутреннего червяка.
   Он встрепенётся среди ночи, внезапно разбуженный одинаковым для всех законом, и подумает о том, что вот и август уже почти на середине, как и вся его жизнь; и что мир, сколько ни пробуй его на прочность, всегда оказывается прочней - даже когда от мира остаётся лишь огрызок, косточка, гулкий стук о тёмную августовскую землю...
   А вокруг будут лежать такие же поспешные яблоки - невозмутимые снаружи, сомневающиеся внутри. У каждого что-то пронеслось перед глазами, высокое или низкое - смотря от какой ветки довелось отделиться. Пока ещё есть место в траве, а скоро и упасть будет негде.
   Почти на середине августа я спохвачусь, что ещё ни одного яблочного пирога не сотворила в этом сезоне - пухлого такого и нежного, ароматного и простого, всегда удачного пирога.
   И тут же хочется резать крупными кубиками яблоки, которые на лицо выглядели вкусными, а на самом деле оказались не очень. Но у каждого должен быть шанс найти себя, пусть даже в начинке пирога.
   Яблочные кубики я посыпала корицей довольно щедро, когда вдруг прочитала на пакетике, не переставая им трясти - "Кориандр", и рецепт какого-то пряного риса на обратной стороне.
Что теперь будет? "Двойка" за рассеянность и невнимательность? Будет ли кориандр настолько прян, что погубит на корню все мои старания? Особенно если сверху щедро добавить настоящей, внимательной корицы. Ведь не зря оба они коричневые, оба на букву К.

Самодостаточный мармелад

   Даже на уровне нераспечатанной коробки это было прекрасно, но когда приподняли крышку подарка...
 - Стой!  - сказала я Игоряну. - Подожди. Дай я хотя бы сфотографирую на память эту красоту.
 - Ну, что?  - изнывал от нетерпения Игорян мне под руку. - Ты уже сфотографировала? Всё? Ты уже сфотографировала?
   Разве можно чем-то удивить современного ребёнка, особенно пищевым? Но косточка на абрикосовой половинке выглядела настолько реалистично, что можно было усомниться в её съедобности. Игорян взял косточку в руки, рассмотрел во всех подробностях, потом положил обратно в абрикос и съел. У него совершенно мужской подход к еде, даже самой красивой - бестрепетный и рациональный. Судьба еды - быть съеденной, без вот этого всего: сначала полюбоваться, порадоваться тому, что у меня есть это чудо, предвкушать будущее счастье, заранее жалеть о том, как оно мгновенно...
   У меня бы в точности так и было, вот это всё, попади мне семилетней в руки коробка яркого такого мармелада. А Игорян после абрикоса немедленно приступил к лимону.
   Только что утром мы прочитали главу про скромный завтрак Винни-Пуха: немного мармелада, намазанного на соты с мёдом. В детстве, перечитывая эти строки, я не могла взять в толк: каким образом на соты с мёдом можно намазать мармелад? И главное - зачем?

Чалма карманного визиря

   В августе встречаются мне на каждом углу персики, которые напоминают не девочку из Третьяковской галереи, а маленькие, но гордые тыквы, покрытые тонкой натуральной замшей. Но ещё более напоминают они мне чалму карманного визиря из арабской сказки. Все визири в натуральную величину были, как на подбор, злые, жестокие и коварные старики; в детстве я их очень боялась. А карманный пришёлся бы в самый раз, и головной его убор был бы полон не глупости, а тончайшего сока. И зрел бы он под солнцем, наливаясь самыми нежными красками, и снимался бы, как урожай. И очень скоро на голове мини-визиря вырастала бы новая чалма, подтверждая круговорот вещей в природе, и в этом состояла бы вся его государственная служба.
   В детстве мне казалось, что жители Персии питались преимущественно персиками. Вкусная страна, и люди должны быть в ней такие же нежные и бархатистые - в этом и состоит секрет хороших человеческих отношений. Мне персик, тебе персик, ему персик - и вся злоба мира сойдёт на нет.
   Но персики среди нас не водились даже в разгар большого лета. Персик я смотрела в кинотеатре - под ослепительным небом, среди белейших минаретов и гудения в тревожные длинные трубы. Именно таким остаётся для меня и теперь фильм "Волшебная лампа Аладдина". Принцесса Будур была в нём изысканная, но на редкость глупая, что не остановило Аладдина, и он даже доверил алмазу сердца своего главную тайну - громадного газообразного джинна огненного цвета.

Долгие летние пни

   Не понимаю, почему в русском языке, когда хотят подчеркнуть человеческую глупость, говорят: "Он пень-пнём." Очень странное и, как все идиомы, неизвестно откуда взявшееся выражение, равное по смыслу правилу про то, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, звучит трагикомично: "Что совой об пень, что пнём об сову - смысл один."
   При чём тут? Бедная сова, у неё глаза и так очень круглые. Бедный пень. И всё это так абсурдно, и люди, творившие в своём древнем и глубоком времени разговорный язык, были очень непростыми мастерами.
   В зоопарке, куда мы ездим один раз за всё лето, Игоряна едва ли не больше, чем пингвин и белый медведь, привлёк пень с человеческим лицом. Вовсе не глупым, а задумчивым и скорбным. Оказалось, что пней здесь целая коллекция, и у каждого на лице индивидуальная эмоция - отрешённая или печальная, хмурая, суровая или былинная; но лёгкая и весёлая - никогда.

Как будто чернила

   Новая книга Игоряна, которую он сочиняет на ходу, а записывать ничего категорически не хочет, называется "Приключения во время времён года". Глава про лето начинается фразой, от которой я бы и сама не отказалась: "Был солнечный день, и всё было нормально."
   Но у меня такой фразы нет, а Игоряну не жалко. "Да, конечно, бери!" - говорит он щедро и великодушно. - Можешь использовать в своих рассказах все мои фразы!"
   Итак, был солнечный день, и всё было нормально. Сначала мы гуляли по заросшим тропинкам, потом перешли на дорожки. Квадраты тротуарной плитки под ногами были густо заляпаны чернильными кляксами, как тетрадь по арифметике неприлежного ученика прошлых лет. Это была никому не нужная здесь черёмуха.
   Бескрайнее количество ягод, не интересных даже птицам, обречённых быть вечными помарками в упражнениях по чистописанию. Чёрные, блестящие и подозрительные: а не будет плохо, если я это попробую?
   Плохо не будет, но и хорошо - тоже вряд ли. Странная была это ягода, дающая каждый год неизменный урожай прямо у крыльца бабушкиного дома. Вкус её - яркий и вязкий даже в самом спелом виде - не вписывался ни в какое представление о лакомстве. К тому же внутри каждой маленькой ягоды была довольно крупная и твёрдая косточка, пережёвывать которую было не очень приятно; но скраб для ороговевших частей тела из тех косточек получился бы изумительный. Несколько самых крупных и спелых черёмух можно было сорвать изредка на бегу - просто от нечего делать. Но притяжения и любви в том не было никакой.
   Отчего же я теперь, спустя много лет, так отчётливо помню этот густой, индивидуально сладкий, мягкий и шершавый одновременно, ни на что не похожий вкус?