Было лето

   Ртутный столбик пытается убедить, что лето ещё, лето. Даже в тени. Но я-то вижу это солнце, усталое в семь, и жёлтый налёт на листьях - как напыление. А в берёзовых волосах так и вовсе откровенная примесь, целыми прядями. И в хвостах белок первые зимние напевы, серебристые намёки. В июне белка брала с ладони один орех, сейчас хватает по два. А то и вовсе прыгнет с дерева и начинает трясти за грудки: давай запасы! ещё запасов неси!
   Голубям я ничего не обещала, но они обступают плотно со всех сторон. Преследуют толпой, перебирая красными лапами. А на своём бреющем могут и голову снести. Август урожаен во всем.

Хорошая вещь измельчитель

   Бывает, что персонажи в современном кино и мусор выносят. В том числе жители Москвы, хоть у них и без того дел полно. Но для жизни в кадре иногда несут - аккуратный такой, даже на вид лёгкий пакетик, в котором просвечивает одна пластиковая бутылка из-под питьевой воды и немного бумаги.
   И впрямь. Не давать же прямо в кадр персонажу, особенно в небрежно повязанном шарфике,  тючок с плотно утрамбованной картофельной кожурой, щучьми головами, цыплячьими потрохами и - особенно - с гнилыми помидорами на самом дне.
   Ничто не должно отвлекать персонажа от его игры, от его переживаний. И кинематографичность тоже ведь никто не отменял. Поэтому персонажи в кино ходили, ходят и будут ходить зимой с непокрытой головой, даже если действие происходит за Полярным кругом. Их женщины будут ложиться спать с причёской и при полном макияже, а утром встанут точно такими же. Самолёт они будут провожать прямо со взлётной полосы, и ни один человек в форме им не помешает.
   Да, у искусства свои законы. Поэтому я с пониманием смотрю, как дядя-профессор в первой серии фильма "Москва слезам не верит" собрался на юг с двумя огромными, но явно пустыми чемоданами. А вот про мусор в современном кино у меня теперь есть догадка.
   У них потому такие красивые, изящные и лёгкие пакеты, без костей и потрохов, что на кухне у них установлен измельчитель пищевых отходов! Вещь, не менее нужная, чем водонагреватель, но почему-то для наших людей до сих пор экзотическая. Наши люди о ней либо вовсе не знают, либо знают, но сомневаются: брать ли?
   А вещь между тем хорошая. Просто отличная вещь. Всё уйдёт туда - шкуры овощей, которые вы почистили для борща или рагу, яичная скорлупа, апельсиновые корки, куриные кости.
   Особенно прекрасен измельчитель в те дни, когда был куплен и съеден арбуз. Через две минуты - никаких корок. Никаких увесистых мешков, которые лучше бы вынести прямо сейчас, а на дворе темнота и дождь, и почти осень.
   Примерно через неделю вы будете не знать, как раньше обходились на кухне без этой простой и полезной вещи. В первые дни рука с яблочным огрызком ещё будет по старой привычке тянуться к мусорному ведру. Но быстро остановится. Там же теперь только пластиковая бутылка и немного бумаги.
   Так что я теперь со своим мусором запросто могу сниматься в кино.

Овощ мирный, нежный...

   Овощ мирный, нежный, меланхоличный...
Но в августе как пойдёт-пойдёт - ничем не остановишь.
   Лежат по грядкам молчаливо, скромно. И абсолютно неиссякаемо. Только собрали в мешки и вёдра - а их опять орда.
Вам кабачков не надо?
   Овощ мирный, нежный. Глаз не выест, как лук; рук не покрасит, как свёкла; не брызнет коварно соком во всё новое и белое, как помидор.
   Набьётся плотно в кухню и лежит И не убывает, хоть я уже делала и оладьи, и рагу - без счёта, и крем-суп, и разнообразно запекала, заливая-заваливая всем подряд - и тестом, и горами тёртого сыра. Вчера ужин был лёгкий, а сегодня - легчайший, без намёка на майонез. А завтра я не представляю, что будет. И кабачки не думают убывать.
   Нет спасения, нужно приниматься за икру. Ту самую, с которой давно прошло чьё-то детство. И до сих пор не угасла любовь к этим ярким пол-литровым банкам, в которых закручен август. Так добросовестно, как будто вечно стоять ему над землёй. И всё уже давно перепробовано, а он всё длится. И кухня набита так плотно, что только и осталось места - втиснуться нам с лёгким ужином, кое-как. Двадцать какого-то числа, которое незаметно перетекает в двадцать другое, барабаня и барабаня по карнизу:
Вам кабачков не надо?
Не надо кабачков?
   Мало ли какой может случиться в жизни крем-суп. Не говоря уже о рагу и горячих оладьях на скорую руку...

Спас есть

   Иногда мне кажется, что спаса-то никакого больше нет. Анис, шафран, полосатое... Всё в прошлом. В классической русской литературе.
   "Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, - «если глядеть на солнышко, как фонарик!» - вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка."
   Покупали мерами, не мелочились. Хоть бель, хоть анисовое - без счёта. Главный закон августа - всемирное тяготение к яблокам. Но современный яблочный мир упростился до "Вам сладких или кисло-сладких?" Не до скрыжапели теперь, не до фонариков белого налива. Спасу нет?
   Спас есть! Да вот хотя бы в знатных садовницах-огородницах, без которых наш городской пейзаж не полон. Ветер дует в улицу Челюскинцев, как в трубу - там всегда ветер. И на его пути, добавляя ветреной мелодии красок и ароматов, сидят спокойные, полные достоинства урожайные женщины нашей земли. Сидят в июне с редиской и зеленью, сидят в июле с огурцами и малиной, в августе сидят с вот такими помидорами и ведёрками звонких, до хруста в ушах, ранеток-полукультурок. Сверху будут лежать идеальные, а там, поглубже, не лицом товар, иными частями тела - поменьше, позеленее. Так водится испокон веков: мелкие-то куда? не выбрасывать же. Но я, всё понимая, неизменно хочу крупных и спелых до дна. Хочу на подбор, а так не бывает, и вообще против природы.
   Купить ведёрко? Не купить ведёрко?
Хоть раз в августе, но купить. Воспитанных нашим солнцем полукультурок - не наполовину, до самого сердца. С настоящим ароматом и рассыпчатым бархатным вкусом. Малые яблоки, которые гнут до земли большие ветки.
   Это наш личный спас. Хоть так ешь, хоть крути в компот, хоть режь в пирог. Спас, не упомянутый в русской классической литературе, ибо все великие слова ушли в антоновку. Но ведь и простых слов ещё осталось сколько угодно, с точно такими же косточками внутри.

Просится к бумаге

   Лично знаю людей, у которых когда-то в пенале было специальное отделение для перьев, и был у них шершавый чернильный ластик. Но до пера и ластика нужно было ещё дослужиться. Сначала карандашом.
   В школу эти люди могли запросто прийти, не зная ни единой буквы, и даже ни единой палочки. Ни крючочка не знали они, ни загогулины. И что же? Будьте внимательны и упорны, не торопитесь, не горбитесь... Так, кажется?
   А торопиться и не получалось. Ведь это нужно выводить - нажим, волосок, соединение. Только так - и флегматикам, и гиперактивным. Язык высунут от усердия даже у некоторых девочек. Даже, прямо скажем, у потенциальных отличниц. Про мальчишек и говорить нечего. Все они сидели с языками, кляксами, вечно фиолетовыми пальцами, с трудными оценками по трудному чистописанию.
   Наклон, нажим, волосок, поперечная перекладина у семёрки волниста строго по канону. А дома стоит на письменном столе какой-нибудь дедушкин, тяжёлый и старинный, чернильный прибор-семейная реликвия, и другой жизни не бывает. Только палочки и крючки до конца страницы. И горькая слеза, моментально прикрытая промокашкой.
   Представляю, как все обрадовались, когда в школу ворвался спасительный шарик - аккуратный, экономичный, гигиеничный. Он дал робкую надежду левшам, что когда-нибудь (не так скоро, лет через тридцать) будет и на их улице праздник. И вот уже нельзя сказать: "Пальцы просятся к перу, перо к бумаге", теперь к шарику просятся, и очень скоро запросятся к клавиатуре, чтобы ровно и без помарок. Постепенно пальцы допросятся до того, чтобы не нажимать с усилием, а легко и небрежно ткнуть. Это такое достижение человеческого разума, такой прогресс, что...

Мир, полный материала

   В старом, заброшенном песчаном карьере нашёл Игорян рабочий когда-то инструмент. Пролежал он в земле, судя по ржавому налёту, лет тридцать или триста. Инструмент без возраста. Может быть, даже штучный экземпляр. Железяка, будто из рассказа Юрия Коваля.
   Так же вручную плющил её кузнец, выносил студить прямо к реке, и река шипела. Преклонные и придонные рыбы шли в тёплую ванну лечить застарелый свой радикулит, греть натруженные плавники. Их обгоняли, резвясь, рыбьи дети. Новая железяка блестела в руках мастера, как на века сработанная чешуя...
   Здесь вообще много Коваля, особенно по вечерам. Неторопливо зреет большой, в половину огорода, картофельный смысл. Уже такие попадаются смысловые единицы, что хоть новую кулинарную книгу сочиняй. А можно и так, по-древнему - посыпав солью и укропом. С малосольным огурцом, в котором чувствуется близость северных озёр и влияние девятнадцатого века.
   Невозможно и без бани, у которой от нестерпимого жара плавится на брёвнах смола. И ничего уже нельзя сделать, только выставить в маленькое оконце свою голову да и смотреть на закат. Спасать голову мыслью про то, как выловила утром в бассейне кузнечика. Думала - всё, а он как прыгнет! И полёт его был нормальный.
   В местной газете здесь работают только писатели. "Что делать, если муравьи одолели? Самый простой метод: нагреть воды, когда всё семейство будет в сборе, полить гнездо кипятком и прикрыть. Ветки, поражённые чёрно-зелёной тлёй, опрыскивать настоями трав: чистотела, пижмы, тысячелистника. Ведь тля не любит различные горечи".
   Да кто же их любит, горечи-то эти?

Лягушачья песнь

   Однажды в детстве я впервые приехала на юг, и море поразило меня настолько, что я впервые в жизни написала стихотворение.
   Наступил непривычно быстрый и безупречно тёмный южный вечер. Море скрылось. Уютно, ласково застрекотали в траве цикады - совсем почти как у нас в деревне кобылки да сверчки. Можно взять и написать второе в своей жизни стихотворение. А потом уж сразу третье. Тетрадь у меня с собой была, и претолстая.
   Но вдруг тёплые, непроглядные, поэтические окрестности огласил низкий, утробный рёв. Нет, стон. Или вой. Инфернальный клич! Боюсь, что мой словарный запас до сих пор слишком беден, чтобы выразиться точнее. Ясно было одно: кого-то убивают. Или уже убили. Во всяком случае планируют. В благословенных этих краях, куда все едут исключительно за счастьем.
   Караул. Куда смотрит милиция? Уж не в подзорную ли трубу, в сторону близкой и потому подозрительной границы?
   Вот, опять! Рёв шёл из самой глубины чей-то таинственной одинокой души и выражал явное страдание. И никто не придёт, никто не найдёт в такой кромешной ночи...
   "А! - беспечно махнули рукой бывалые люди, которые прожили тут целую неделю. - Это лягушки."
Как, простите? Лягушки?
Ну да, лягушки поют.
Как, простите? Поют?
   Лягушки в чёрной тьме взвыли с новой силой. Ладно, пусть поют, и не такое слыхали, но - лягушки?!
   Вот эти маленькие земноводные существа, нежные и удивительные? С тончайшей чувствительной кожей, отрешённым выражением лица и настоящими растопыренными пальцами на руках? У бабушки в саду водились именно такое - прохладные, прыгучие. Не грубая бой-лягуха, которая вот пришла и съела в траве кузнечика, а лягушка изящная, трепетная, в недавнем прошлом царевна.

Звери-грибы

   Примерно в пятом классе я узнала, что грибы - немножко звери. И была потрясена.  Это что же получается? Всё сознательное своё раннее детство я думала, что занимаюсь собирательством, а оказалось - охотой.
   На самом деле охота и была. Азарт просыпался неимоверный найти не дешёвую бледную и ломкую сыроежку, а ценный и крепкий боровик. Натурально казалось, что он убегает от меня и прячется, время от времени ныряя под землю, отчего на бархатной и коричневой его шляпе непременно оказывался лист. А то и червяка подцепит, но это неважно. Руки дрожали, принимая этого немножко зверя: попался!
   А если семейство маслят? Вон ещё один! А там! И вон там, смотри! Или опята? Если повезёт с пнём, как говорил товарищ Новосельцев, Анатолий Ефремович... Сколько моих голов было потеряно в тех лесах. Каждое лето, считай, по голове. А то и больше.
   Новая голова вырастала чуть умнее прежней, знаний не теряла: ветвей в лесу не ломать, фантиков не бросать, мухоморы не пинать, гриб из земли не корчевать, а срезать аккуратно ножичком, мы же здесь не одни. Это всё легко запоминалось, сто раз не нужно повторять.
   И в лес мы входили легко. И никогда не выходили из него с пустыми руками. Это взрослым нужно положить куда-нибудь в потайное место - под корень или в мох зарыть - конфету, печеньку или пряник, попросить лесовика, чтобы не прятал совсем уж сокровище, хоть немного поделился. Детям он так даёт, сам, а взрослые пусть просят.
   Сначала ничего не произойдёт - лес как лес. Нужно набраться терпения, ведь лесовик обнаружил дары и забыл обо всём на свете. Сюда, может, нога человека не ступала три года подряд, а сладкого-то ведь хочется. Может, он о конфете "Ромашка" всю жизнь мечтал. Пусть поест спокойно. Но зато потом...
   Первый гриб не бывает комом. Наоборот, это всегда событие, чудо Как со мной вообще такое может быть? Достаёшь из травы рыжую лисичку величиной с блюдце и смотришь ей в лицо: а ведь и правда немножко зверь. И она в ответ смотрит и думает: немножко зверь, определённо
   А потом пойдут семейства! Только успевай бережно складывать в корзинку. Не покупную, а сплетённую давним мастером, как теперь никто уже не умеет плести.
   Дальше и рассказывать нечего. Что рассказывать? Как резали ножки и шляпки в огромную чугунную сковороду? Прямо на шипящие кольца лука, и тот аромат придавлен этим, и вот уже заполнили вдвоём весь дом. Как несли с огорода полведра молодой, только из земли картошки? Как... Да прописные всё это истины. Слова ещё на них тратить.
   Да и слов-то уже никаких не осталось, кроме: лисички, грузди, маслята, а дед Петр Семёнович только бычков и ел, никаких больше не признавал.

                        Лес наполнен грибами-лисичками,
                        Вышли в лес те, кто млад, или стар:
                        Вышла Зайцева Света с косичками
                        И лохматый Медведев Макар,
                        Вышла Волкова Нина Петровна...
                        По прохладной июльской росе
                        Вышли в семь без пятнадцати ровно
                        В сапогах и с корзинами все.
                        Вот учёный профессор Енотов,
                        Следом плотник Виталий Бобров,
                        И ещё многочисленный кто-то
                        Из далёких и ближних дворов.
                        Вышли все, повинуясь привычке,
                        В сапогах, по росе, без помех.
                        А в лесу уродились лисички,
                        Чтобы точно хватило на всех.