Снег как кот

   Бывает снег как кот. Как на картине Юрия Васнецова поразительный кот. Вдоль забора шагает кот деловито и целенаправленно. Валенки у него праздничные, человеческого размера. Хвост похож на толстое отдельное существо, которое так и тянет в противоположную сторону. Не хочет, чтобы кот шёл. Но разве можно помешать такому коту?

   А кругом в деревне - Уют Уютыч. Все до единого светятся окошки, крыши облиты свежей сахарной глазурью, дым из труб стоит точно в небо - морозно. Ранние, самые любимые сумерки. Вечное время, без часов и лет. Знай сиди себе на печи да складывай русские народные потешки. Лежи под овчинным тулупом да складывай.

Пошёл котик на торжок,

Купил котик пирожок,

Пошёл котик на улочку,

Купил котик булочку.

Самому ли есть,

Либо Бореньке снесть?

Я и сам укушу

Да и Бореньке снесу.

   С таким расчётом булочка на базаре и куплена. Подмышкой у кота Васнецова пристроен здоровущий, очень румяный и аппетитный батон. Ни себя ни обидит кот, ни Бореньку. Никто никого не обидит. Не волнуйтесь.

   Когда я смотрю на эту картину, думаю о декабре. Помню то, что не могу помнить. Думаю о снеге, который пришёл как кот - всем достанется. И муки на ту булочку будет просеяно целое небо.

Голос. Света

   Из всех подруг поющая у меня одна только Света. Это её первый пункт. ( Конечно, не пунктик - с таким-то глубинным, переливающимся из натурального шёлка в подлинный бархат голосом!).

   Пунктом вторым стал у Светы английский язык - самой знать и другим преподавать. Теперь уже целых два света несла людям Света. 

   А должно быть три. Если хотим настоящего исполнения желаний со счастливым концом. И тогда Света решила стать диктором.

И Света стала диктором!

   Однажды я пришла к ней в гости и увидела в комнате чёрное сооружение, очень похожее на крупную камеру обскура. Если забраться внутрь, проделать в стене небольшое отверстие и направить на него освещение с той стороны, то на противоположной стене отпечатается наш мир. Только вверх ногами. Можно повиснуть вниз головой и любоваться.

   Света?! Мало, мало знаем мы своих друзей, даже если знакомы с ними тысячу и один год...

 - Сейчас что-то покажу, - таинственным, очень мажорным контральто объявила Света и откинула чёрную занавеску. Там в глубине шкафа был установлен очень мощный микрофон, а рядом открылась уединённая коморка.

   Это было новое место творчества. Здесь Света читала. Особенно Света читала сказки. Так зачарованно, что хотелось взять и немедленно вырвать из пасти серого волка и Бабушку, и Красную Шапочку, и всех проглоченных. Но так, чтобы и волк тоже не пострадал; светин голос как-то пробуждал сочувствие к этому отрицательному персонажу. Хотелось, чтобы они там все как-нибудь договорились.

   Так Света стала чтецом. Однажды она сказала, что прочитает мой рассказ. Любой. А какой ещё может быть любой рассказ, если пришла зима? Пусть будет про снеговика, хоть и не этого года. Тот снеговик из рассказа давно и не один раз уже растаял в нашем дворе и не один раз возродился в других, многих и многих дворах. Ведь снеговик вечен, как настоящее, найденное слово.

   Света прочитала про снеговика, будто скатала шары - тот на этот. Водрузила на место голову.

Очень необычно было слушать из внешнего мира свои слова. Я ведь привыкла, что они всегда во мне. Так в первые секунды встречи смотришь на своего новорождённого ребёнка, с удивлением: только что его не было, и вот уже он есть - навсегда. И весь мир вдруг становится таинственным и перевёрнутым вверх ногами - как в камере обскура.

   Так снеговик в творческом шкафу и записался. Потом Света легла спать, а её голос ещё посидел задумчиво у микрофона, что-то напевая на русском или английском языке.

Тот самый мой рассказ https://www.literatort.ru/2023/12/viden-snegovik.html

А это творческая страница в Телеграме диктора и чтеца Светы https://t.me/svetlana_dictor

Стена без дома

   Доводилось мне видеть в жизни дом без стены. Но вот чтобы стену без дома... Такого в моей жизни ещё не случалось. А это ведь тоже жилище. Только в четыре раза более заброшенное. Заброшенное так далеко, за такой край тьмы и света, что отсюда точно не разглядишь. Даже если остановишься поражённо и молча у дороги.

   Остановишься обязательно. Приблизиться почему-то нельзя, кем-то не велено. Как будто, переступив черту, мы (люди отсюда) нарушим какой-то тонкий закон, который царит по ту сторону. Оторвём от вечности кусок времени, и останется в том месте Чёрная дыра - форточка, в которую дует сквозняк, замешанный на звёздном молоке и всех так и не сбывшихся загаданных желаниях.

   Поэтому никогда. Как абажур с лампы не сдёргивайте - никогда. Так и не тревожьте за чертой стену без дома. Так и смотрите. Как остались на стене окна в резных наличниках - и смысл вложил в них тайный мастер, и душу. Делал для красоты, для силы, для людей. По его и вышло. Жива ведь стена, хоть и без дома. Не здесь, но жива.

   Ставнями прикрыты окна, как на вечную ночь. Но если бы заглянуть как-то в щёлку, то, конечно, увидишь уют и покой. Простой, ладный быт. Лампу под тем самым оранжевым бахромчатым абажуром, от которого лёг на скатерть солнечный круг. Расположились в круге том и ватрушки, и малиновое варенье, и колотый сахар. И чашки с чаем, и руки людей - большие и малые. Но никак не разглядеть их лиц, не расслышать разговоров. Не сосчитать, сколько установлено подушек пирамидой на кровати, ни различить на циферблате ни часовой, ни секундной стрелки... И будут сзади вовсю напирать куст сирени, особенно щедрой в том каком-то году. И будет расцветать прямо в грудь розовый шиповник.

   Но сказано раз и навсегда: нельзя переступать черту. Потому что обязательно пойдёшь там искать свой дом со стеной и стену с домом. И тех, кто под лампой, и узнавать их лица. 

   И все пойдут искать. А всем некогда. Всем нужно ехать дальше.

Заветное в ноябре

   Никогда не упускаю случая, если оказываюсь поблизости, посетить деревню Шестаково. Место давно открытое, заветное. Ничем не тронутый покой, намёк на вечность и нерушимость мира. Другое, параллельное пространство - сразу, как съедешь с главной трассы. И даже как будто параллельный климат: только что были поля под снегом, а здесь - сухой золотисто-зелёный простор до самого горизонта.

   Я очень понимаю динозавров, которые когда-то облюбовали именно эти места. И теперь близ деревни Шестаково на широко известных во всём мире раскопках находят уникальные фрагменты, а то и скелеты целиком. Притягивает чем-то эта неисчерпаемая земля.

   Я видела Шестаково летом, а вот в ноябре - ни разу. Кое-что здесь изменилось. Например, на склоне горы теперь выложен камушками огромный силуэт бронтозавра. Другого бронтозавра, тоже ранее не виданного, встретили в чистом поле. На него и подняться можно было по лесенке с перилами, а наверху как будто капитанский мостик. Очень хорошо видны с него другие разбросанные по полю динозавры: тираннозавр из веток, металлический игуанодон, меховой зелёный птеродактиль-мама, раскинувшая крылья над птенцом. И крылья от ветра трогательно так трепещут. А ветер был в тот день резкий, ледяной. Пронизывающий сразу все времена и пространства.

   Не было здесь раньше и стойбища. Крепкие чумы из берёзовых жердей и веток привлекали таинственными входами. Я заглянула в каждый. Где-то нашла подвешенные веники, свитки явно священной бересты; где-то  - груду ярко расписанных плоских камушков. Были возле чумов и шаманские принадлежности: старейший животный череп, задубленная ветром и дождями серо-бурая чья-то шкура.

   Здесь явно что-то происходило летом. Здесь кипела жизнь многих людей. Фестиваль, игры, познавательные лекции и разговоры. Можно прямо в чуме, если дождь. А ещё лучше - в самом центре стойбища, у костра. Такое точно не забывается. Я бы не забыла.

   На бронтозавра по лестнице с перилами не удержалась, поднялась. Смотрела в безлюдные окрестности, смотрела в осень. Теперь здесь долго будет стоять тишина, и на улицах деревни Шестаково из всех её двухсот пятидесяти четырёх жителей в лучшем случае встретится кто-то один. На этот раз встретился бородатый старик с обширным овечьим стадом.

   Они-то и раньше были здесь.

Они всегда здесь были.

Там, где ступала нога

   Не главная, в это время года особенно мало приметная дорога будет идти вдоль обрыва, под которым вьётся река. Куда-то же обе они ведут. К воде всегда очень хочется спуститься, но глубокие две колеи уж очень от осадков раскисшие; на каждый ботинок сразу виснет по целому земному шару.

   Только и остаётся смотреть сверху, сквозь рыжие заросли, сквозь белые берёзы. Летом бы плакали здесь от зверских крылатых и скакатых насекомых, а сейчас свобода. Сгинула  популяция кровопийц. Ноябрь - это свобода. Воздух, небо, а внизу - вода. Ничего лишнего.

   Не сразу мы заметили ступени. С обрыва вели они глубоко вниз, и были вырублены в толще очень умелой, настойчивой и неутомимой рукой. Так, должно быть, работали на Земле древние люди - надёжно, крепко. Для себя и всех, кому вдруг потребуется спасение. А потребуется оно рано или поздно всем. Поэтому древние так до нас и дошли - не словами, а делами.

   Итак, ступени вели. Они были очень густо засыпаны последней листвой. В них просматривались слои глины всех существующих оттенков, включая волшебную голубую. Рука потянулась зачем-нибудь её набрать. Пригодится. Вдруг маску буду делать? Руки почти у всех тянутся. А ступеньки от этого рушатся. Ладно, без маски тоже хорошо.

   Лестница длилась и длилась, и привела прямо к следам стоянки людей на берегу быстрой ледяной речки. Людей, безусловно, древних, только из 21 века. Они здесь жили долго и таинственно. Об этом говорило и основательное кострище, и вешала для просушки одежды, и врытые в землю чурбаки-стулья возле длинного стола. Тут ели немаленькой компанией.

Нашёлся в лесной чаще небольшой, но поставленный очень прочно шалаш-землянка. Когда-то здесь был явный склад продовольствия, а теперь только свисали с потолка вниз головой пучки трав, наводили на мысли о Бабе Яге.

   Непонятно всё было в глухом этом месте. И что за люди ступали здесь своей ногой - неизвестно. Уж точно не туристы, потому что суровая заброшенность не была осквернена ни единой пластиковой бутылкой и упаковкой из-под чипсов. 

   Бывалые были здесь. Рано утром выскакивали они на мелкогалечный пляж, бросались в быстрые, мелкие воды. Ухали от холода и восторга. Варили на костре кашу с тушёнкой, заваривали в ведре чай. Дровишек заготовленных оставили на берегу - вдруг кто-то вернётся? Две недели назад были они здесь, два месяца или двадцать два столетия?

   Но никаких следов не отпечаталось на глиняных умелых ступенях, густо засыпанных самой последней листвой.

Волчий табак

   И вот когда серенький волчок, ухватив за бочок окрестных младенцев, утащит всех по очереди во лесок и под ракитовый кусток ровными рядами уложит, тут и настигнет зверя большая усталость. Младенцев, которые всегда ложатся на краю, много, а волк один. Как тут не сбиться с лап, честно выполняя колыбельные заветы? Не завыть от тяжкой своей доли?

   Утрёт волк серой когтистой лапой пот со лба. Теперь бы приободриться. Ведь полдела только сделано: на рассвете нужно будет всех до единого по домам разнести, потому что пропетые на ночь родными голосами истории должны закончиться непременно хорошо. Вот и приходится вертеться.

   А природа не зря создала эти коричневые, будто присыпанные манной крупой пухлые грибы. Если хлопнуть по такому шару резко, поднимется дымное облачко, но не дым. В народе говорят: волчий табак.

   Волк твёрдо знает из произведений классической литературы, какое значение имел в жизни героев нюхательный табак. Знает слово "понюшка". Это значит: взять щепоть из табакерки да и загрузить в каждую ноздрю; вдохнуть умело и сосредоточенно. Чихать раз сто или двести, после чего успокоиться или, наоборот, почувствовать прилив бодрости - кому что желательно.

   Волку необходимо и то, и другое. Но нет у него ни щепоти, ни табакерки. Погружает он просто в гриб усталую серую морду, в чащу идёт чихать, чтобы не разбудить ненароком спящие под ракитой ровные ряды. А потом и сам тихонько устраивается с краю - до рассвета.

   Жаль, что в пору колыбельных песен детям ещё не настолько дан язык, чтобы они могли рассказать волшебные свои сны: будто сбылось предсказание, и носил их в лесок серый волчок; сам нюхал табак, как описано у Пушкина, Гоголя и Льва Толстого. И чихал, чихал, думая, что никто не слышит. А мы не спали, всё слышали и над волчком хихикали.

   Не смогут колыбельные дети так рассказать. Потом они станут взрослыми, пойдут бродить по лесам. Встретят в траве странный, коричневый, будто манной крупой обсыпанный гриб. Хлопнут по грибу, и взойдёт облако. Как будто уже однажды было такое... Но где? Когда?

Нет, не помню...

   Так и уходят домой. Спать ложатся обязательно у стенки, хоть коленки и упираются.

И не видят никаких снов.

Поперёк камней

   Всегда ходили в этом лесу исключительно вдоль камней. Вдоль замшелых, непоколебимых, причудливых камней. Глыбы такие просто обязаны были использовать люди палео- и неолита с какой-нибудь своей, очень таинственной целью. Ходили мы вдоль камней, по-над берегом стремительной ледяной Кии, ничего не знали. Пока однажды не решили пойти поперёк.

   А там открылся поросший лесом склон горы - сначала пологий, потом не очень. И вот уже за деревьями возвысилась круча, от которой наши непоколебимые явно когда-то откололись. Потом их волокло и влекло под воздействием природных явлений вниз по склону, пока, наконец, не закрепились они окончательно - каждый на своём вечном месте. Замерли и так замшели. Было это невозможно представить сколько лет назад. Но солнце и тогда садилось на западе, после ночи наступал день, а вода текла. И земле точно так же, как и теперь, было всё равно - лапы ли по ней ходят, копыта или ноги в тёплых ботинках. Или веками не ходит никто.

 

   Мы не нужны ни камням, ни горе. Но нам-то нужно позарез и то, и другое! Странное свойство имеет склон: стоит лишь ступить на него, и ноги сами несут вверх, и повернуть невозможно. Хочется восходить, хочется превозмогать - такова власть горы. Зомби становится человек, так нужно ему забраться на самую вершину, на самый ветер.

   Человек продерётся сначала через все кусты и ветки на пути его лица - одним махом. На каменистой осыпи приостановится немного, проглотит сердце, которое давно уже бьётся в горле, да и рванёт дальше. А там уже пойдут склоны крутые - такие, где надо надёжно ставить ногу, цепляться за стволы и корневища. Сдать серебряную и золотую норму ГТО по подтягиванию, даже если в обычной жизни на физкультуре по этой теме были сплошные двойки. Открыть в себе акробатическую ловкость и гуттаперчивость, не забывая при этом ни на минуту правило, мудрость которого превосходит все вместе взятые на планете горы: уж если куда-то лезешь наверх, думай о том, как будешь потом возвращаться.

   И вот я думаю. Даже когда выбираюсь на маленькую, очень уютную площадку, сплошь поросшую мхами да лишайниками. Очень мягко ступать по ним, так бы и лечь лицом в небо. Но здесь ещё не самая окончательная вершина. Вершина - на круглой каменной голове, прямо из темени которой мощно растёт одинокая сосна. Вот там и откроется главный вид, ради которого поперёк камней и шли.

   Весь мир на ладони... Ладно, пусть не весь. Пусть часть. Дикая, молчаливая, беспредельная, сумрачная тайга. Узкий, как подарочная лента, кусок реки. Вечность, отрешённость, абсолютно от всякого человека независимость... Но мы-то, мы зависимы!

   Ты счастлив и нем... Пожалуй, что так. И стоишь, стоишь, как человек палеолита, на пороге членораздельной речи. Только палеолитный не выделял себя из окружающего мира, а нам... Нам ведь придётся спускаться. Поперёк камней выйти на известную тропу. А сердце пусть ещё немного постоит на самой вершине. И потом догонит.

Таинственная сень

   Говорят, что на том берегу встречен был однажды очевидцами медведь. Тот берег чужой, не наш. Там не люди живут, а Баба Яга да грибы. Поздней осенью нечего делать людям по ту сторону озера.

   Поздней осенью только на своём берегу хорошо. Шишки да сосны. Тростники, тишина. В июле здесь не протолкнуться среди людей, машин и громкой нехорошей музыки. Осенью проявляется сила места - уют леса, большое спокойствие волнистой прозрачной воды. Облегчённый вздох земли, которая терпеливо пережидала и дождалась. Теперь долго не придут сюда мучители с пластиковыми бутылками. Теперь придут большие снега. Совсем немного осталось времени, чтобы побродить по рыжей хвойной подстилке, посидеть на знакомой, совсем замшелой, поваленной берёзе или на пне - с видом на озеро, на сухой камыш, на другой берег.

   Но если повернуть голову влево, откроется дорога, на которой две абсолютно национальные колеи, доверху наполненные бурой палой листвой, как две национальные строчки, ведут в самую глубь леса и - параллельно - в самую глубь души.

   "Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась..." Весь космос в нескольких словах. Хочется встать и пойти вслед за колеями, в сумрак прямых, поставленных строго, как свечи или колонны, сосен, сквозь которые проступает густо-молочное, туманное. Так поздней осенью  идут впереди большого снега по земле берёзы.

   Вдруг послышится в глубине леса дятел. Я о нём мечтала. И теперь могу стоять сколько угодно, слушая частый, сухой, очень серьёзный и деловитый стук. Дятел тоже облегчённо вздохнул полной птичьей грудью, когда многие люди покинули этот берег. А немножко людей ему не в тягость. Если, конечно, не шуметь. Но кому придёт в голову шуметь среди сосен, которые как свечи и колонны? В таинственной и печальной сени хочется слушать дятла, а потом снова идти.

   Вот и дикий малинник, где летом собирали ягоды. Беспечно и уверенно: раз нашёл малину - забирай её себе. Сейчас как-то здесь, несмотря на две колеи, тревожно и страшновато. Просыпается в теле какая-то доисторическая, неандертальская чуткость. И не кажется такой уж глупой внезапная мысль, что с того, не нашего берега, свободно мог пробраться сюда вдоль камыша и тростника осмелевший медведь. Что теперь он притаился и следит. Глаза у медведей, говорят, изумрудного, потрясающего цвета. А про медведей никогда не говорят зря.

   Вот это обострившееся, пещерное чутьё и подсказало, что пора поворачивать назад. И как можно скорее. Так, на всякий случай. Всё-таки здесь в это время глушь.

   Скорее к соснам, где стучит без устали родной дятел! И - дальше - по шишкам и хвое. К наблюдательному пню у воды. А когда мы отсюда уйдём, даже немножко людей  не останется на нашем берегу.

Притяжение воды

   По закону объяснимому, физическому, открытому, как дверь в мир, висели дождевые капли на тёмной осенней ветке рядком. Ровно такого, раз и навсегда определённого размера, чтобы именно висеть - сплочёнными группами или одиноко на сучке. Прикрепиться и не падать. Не просто кануть в землю, а побыть ещё немного. Вдруг они - самый последний в этом году дождь? Ведь ноябрь - это грань.

   По закону необъяснимому, трудно пройти мимо капель, трудно в этом месте не задержаться. Привычным, бессознательным движением достать из ближнего отделения сумки телефон. Или, наоборот, телефон достал меня из внешнего мира, застёгнутого на "молнию"? Нажал на кнопку, смахнул в сторону. Велел запомнить.

   Пожалуй, и в самом деле толком не разберёшь. Выходит, что телефон вроде как главный. Он сильнее. Он без людей может, а вот люди без телефона уже с трудом. Даже капли на ветке не могут спокойно посмотреть. Щелчок камеры обязательно должен убедить, подтвердить: капли существуют, капли останутся, сохранятся, уйдут в Облако... И это тоже круговорот, тоже воды и тоже в природе.

   Капли сохранились. Притяжение воды в нашем мире не уступает по силе притяжению земли. Поэтому и отразился в каждой капле видимый кусок короткого, но всё ещё длинного дня. Отразились мы с телефоном. Отразилось облако, которое всё сохранит...

Плюшевый холм

   Проезжали через город Ленинск-Кузнецкий и зашли в парк имени Горького. Почему-то парки у нас любят называть именно именем Горького. Он куда ландшафнее всей объединённой команды классиков высшего уровня. Уж так повелось и сложилось. Как-то удачно он перекатывается, вписывается в рельеф языка: парк культуры и отдыха имени Горького. Люди в Горьком. А Горький в людях.

   По случаю ледяного дождя пусто и просторно было на блестяще вымощенных аллеях. И все осенние краски под серым небом вдруг проявились как-то особенно ярко и мягко - как на сырой переводной картинке. Таков был и холм. Зелёный на склонах, но с рыжей макушкой, из которой дерзко тянулась ввысь молодая сосновая поросль.

   Очень хотелось назвать холм плюшевым. Когда-то мне в жизни уже встречалось это сочетание. 

   Стояли тогда на земле совершенно нулевые годы. А я знала один книжный подвальчик на соседней улице и регулярно ныряла в него за сокровищами. Нигде больше не встречала я таких маленьких, очень хорошо и аккуратно изданных книжек самых лучших детских авторов. Целую коллекцию собрала, покупая на сто рублей целых пять штук новых. А глаза продолжали разбегаться, и я часто ловила их у витрины, на которой были выставлены книги широкоформатные, в красочных твёрдых обложках по цене 7 (прописью: семь) или 11 (прописью: одиннадцать) рублей.

   Цена была написана карандашом от руки на задней обложке, не верить ей было невозможно. И пока продавцы не передумали, пока не превратилась карета в тыкву, я несла на кассу сразу половину витрины, доставала из живого кошелька живые монеты: два рубля, пять рублей... Разворачивала бесконечную десятку, пятьдесят бездонных рублей. Шла к выходу с полным тяжёлым пакетом, предвкушая, как приду сюда снова дня эдак через три, за новой порцией чудес. И цена от руки будет стоять на них незыблемо, как стойкий оловянный солдатик.

   Только не забыть бы, не попасть в обеденный перерыв! И, конечно, забывала. Все магазины, все заведения в округе давно уже работали без обеда и выходных, но подвальчик был в этом вопросе принципиален и консервативен. Дверь наглухо закрывалась в положенный час, за ней воцарялась бесконечная тишина. Но я была готова ждать, когда шкатулка с секретом откроется. Ведь нигде больше в мире не было таких книг.

   А удивительная цена объяснялась очень просто. Книги-то были залежавшиеся, изданные семь, а то и все десять лет тому назад. Никем с той поры так и не купленные, никому не приглянувшиеся. Это были не ценные людям книги девяностых. Может, хоть теперь, хоть за символическую плату кто-то возьмёт?

   Я не верила, что так бывает. И несла на кассу очередную половину витрины. Я возьму, я! Возьму Тима Собакина за двенадцать, возьму приключения весёлых человечков за девять... А дочка тем временем прельстилась плотностью и яркими красками книги "Плюшевый холм" Авторы Александр Гуревич (стихи) и Дмитрий Скворцов (рисунки). Ладно, дома разберёмся. Верила ведь я подвальчику-то.

   А подвальчик оказался не так прост. С первого взгляда стало дома понятно, почему "Плюшевый холм" 1996 года рождения не был жадно раскуплен читателями. Но теперь он и вовсе не имеет цены, как яркий образчик и абсолютный герой своего времени.

   На отличной мелованной бумаге, но без библиотечного номера, без оглавления и нумерации страниц, отпечатан был "Плюшевый холм" фирмой "Полиграфресурсы", давно канувшей в небытие вместе с лицензией на издательскую деятельность.

   Внутри "Плюшевого холма" было предисловие и послесловие. "У меня тогда был Кумир. Сейчас этот поэт - очень удачливый коммерсант". "Я снял сотни полторы рекламных роликов, съездил на Каннский фестиваль"... Не холм, а целая мировая гора. Древо той жизни. С ветки или из дупла которой можно посмотреть в эту.

   Между преди- и послесловием были в книге стихи, которые очень напомнили мне однокурсников-филологов. Особенно мальчики многие были широко увлечены обэриутами и авангардом, и сами старались писать: максимально звучно, загадочно, с привлечением умных, малоупотребительных в быту слов. Бывало, что с первого взгляда и не отличишь, где тут обэриут и авангард, а где первокурсник. Но со второго взгляда отличие чувствовалось. Иногда очень трудно объяснимое словами.

   Так и не найдя в книге "Плюшевый холм" ни единого намёка ни на холм, ни на плюш, и не очень этому удивившись, я поставила её на полку - на долгие годы. Проходили эпохи - иногда сразу несколько столетий за один год. Перестал существовать в природе подвальчик с обеденным перерывом и уникальными просроченными книгами. Цена 7 (прописью: семь) рублей, написанная карандашом от руки, попросилась в музейные экспонаты, рядом с древнеегипетской плитой и столбом с законами царя Хаммурапи. И холм в мало кому известном парке Горького, хоть и плюшевый, совсем другой холм. Не тот. Но как-то связанный с тем. И это очень трудно объяснить словами.

Мятное на мятном

   Какой-то здесь прохожий человек был художник. Он мог об этом и сам не знать, художники часто не знают. Так и живут весь год. И вдруг поздней осенью, как у птиц в трубчатых костях, просыпается внутри художников предчувствие бури, волны, воли. Рвётся наружу сила - не то прозрение, не то пророчество, не то простое слово. Тянет изобразить, остановить и самому остаться. Если повезёт - навсегда.

   Остановить день - из тех осенних дней, когда солнце греет не столько тело, сколько душу. Вот и собака такса прошла мимо не просто так, а в длинном ярком комбинезоне. И кончики ушей у неё наверняка в этот миг холодные. И у хозяина без шапки точно так же.

   А в это время где-то за городом, в просторных и чистых полях, прилёг снег. Тонким, ещё не окончательным, но вполне достаточным слоем, чтобы сделать небо на горизонте такого нежного оттенка, как будто белой гуаши зачерпнули на палитру полновесный кусок, а потом - очень осторожно, на кончике самой беличьей, самой тонкой кисти в мире - принесли гуаши синей. Вот буквально чуть-чуть.

   Теперь всё перемешать и получить небо за городом. Потом ещё раз обмакнуть, усилить синее и получить небо в городе. Наконец, слегка поддержать небо зелёным и получить мятную ель. Надёжно утвердить её в центре ноябрьского мира.

   Да, мятную. Официально ели такой породы называют голубыми, но среди них есть много неофициальных представителей. Они-то мятные и есть. Прохладные. Как будто специально созданные для полугодия убывающего солнца. Специально для художников, которые и не подозревают о том, что они художники. Просто стонет внутри - не то предчувствие, не то прозрение. Ведь мятные конфеты в кармане совсем случайно оказались точно такого цвета, как прохладная, смешанная в палитре ноября ель. 

   Мятное на мятном. Может быть, это что-нибудь да значит. Или ничего особенного. Просто красиво. Просто совпало. Просто получилось не пройти мимо.

Закрыто навсегда

   Осень напомнила о том, что в мире есть полярные совы. Осень напомнила про сову одну, с которой мы встречались когда-то по субботам. Далёким теперь уже субботам. Но я отлично помню, как однажды во время просмотра "АБВГДейки" честное слово, на котором держался мой молочный зуб, вдруг оборвалось. И зуб стал отдельным, остался в руке. Это так странно.

   Но вот вернулся из школы брат-третьеклассник, и я как была, прямо с дырой от зуба, поехала с ним на станцию юных натуралистов. Стояла в мире очередная хорошая суббота.

   Юным натуралистом, собственно, был брат - к тому времени уже автор серии приключенческих книг. А я так, приложение позднего дошкольного возраста. Тогда младшие постоянно увязывались за старшими, а родители только напоминали: чтобы за руку держал, на всякий случай. Но я и без руки ни разу не потерялась.

   Ехали несколько остановок на автобусе. Помню осень, листья. Поднимались на крыльцо старого деревянного дома с огромными окнами. Шагали прямо с холода в особенное, тесноватое, очень уютное тепло. Полы там были деревянные, крашеные, не идеально горизонтальные. Чувствовалось близкое присутствие зверей.

   В первой комнате лежали на столах шахматы, шашки, настольные игры. Но поскорее хотелось в другую комнату, к сове. Сова была гвоздём на фоне всех остальных жителей: кролик, морская свинка, канарейки и попугайчики... Сова была обтекаемая, похожая на молочное изваяние, надменно смотрела круглыми глазами. Особенно нравилось, как непринуждённо она вертит головой вокруг своей оси. У меня так нипочём не получалось, я пробовала много раз.

   Так сова и запомнилась. А вот чем на станции юных натуралистов занимались, сейчас не скажу. Наверное, старшие ухаживали, меняли, кормили. А увязавшиеся, вроде меня, смотрели, учились. Потом по осени возвращались домой, а суббота всё длилась. И до новой субботы и совы предстояла целая бесконечная неделя...

   Я увидела в октябрьском парке куст снежной ягоды, и это белое вдруг напомнило то. И как я тогда ни разу не потерялась. Заглянула в телефон, как в другой мир, набрала слова. Оказалось, что и дом тот жив, обветшал, но жив. И такого же точно цвета. И крылечко с дверью, за которую больше нет хода. Потому что про мою станцию юных натуралистов теперь написано: закрыто навсегда.

   Закрыто навсегда. Но зато я оглянулась. Как будто у меня получилось так, как раньше не получалось - головой вокруг оси. Как у той совы в очень тёплой комнате.

Ефим

   Очень расстроился Гекльберри Финн, когда от его неловкого щелчка паук улетел прямиком в свечное пламя. Обмер Гекльберри: убить паука - примета хуже не бывает. Так оно потом и вышло. Хоть и повернулся немедленно Гекльберри три раза на каблуках, и клок волос ниткой перевязал. Не помогло. Нельзя трогать пауков.

   Об этом я помнила твёрдо, когда обнаружила прямо на своём рабочем столе маленького, изящного, ни в коем случае не насекомого представителя. Вероятно, проник он сюда с улицы в приоткрытое окно, да и решил остаться. Всем известно, что появление паука в доме - добрый знак. Паук означает, что в доме хорошая энергетика и благоприятная атмосфера. Не зловредное он существо, мистическое. Тихое и мудрое.

   Поэтому я ничего и не стала делать. Пришёл - живи. Угол сам выберешь. Забыла про паука.

А через несколько дней заметила, что он околачивается возле кухонной раковины. Тот самый. Эй, паук! Ты часом не заблудился? Здесь свет, шум, брызги. Не хочешь ли в уютный и тихий цветочный горшок?

   Но паук не хотел. Он оказался прыгуч и в руки не давался. Уклонялся, ускользал. Неуловимый и очень хрупкий. Одно неосторожное движение - и превратишься в Гекльберри Финна.

   Потом удалось всё-таки заманить паучару на лист бумаги, отправить к живому дереву. Не понравится - фикус по соседству, есть и драцена. Я забыла про паука.

   Прошло десять дней или две недели. И однажды утром я увидела, что возле кухонной раковины снова и как ни в чём не бывало околачивается тот самый. Но теперь мы были слишком хорошо знакомы, и слово "паук" не передавало сути. Оно было слишком мелким. А паук явно был личностью. Мне показалось, что он Ефим.

   Эй, Ефим! Теперь-то я знаю, что ты не заблудился, ты шёл к цели. Шёл, преодолевая квартирное пространство, непонимание мира и ужас белого листа. Пробирался тёмными ночами, таился, верил. Достиг! Почему именно это место? Не потому ли, что оно своё?

   Уважать я стала Ефима. Навеки оставила его в покое. Если пришёл в мой дом - живи, как хочешь, где хочешь и зачем хочешь. Вместе зимовать будем.

День как день

   Для современных нас 19 октября - день как день. Очередная суббота, хорошо. И ещё стоит вовсю сухая осень. Очень далёкая от тех людей, для кого стала эта дата навсегда особенной и неповторимой. 

   "Уже неделя, как открылся лицей, шум улёгся, а всё в головах суета. Занятия начались, но воспитанники ничего не слушают".

   Оказывается, они были самыми обыкновенными мальчиками. По возрасту как нынешние шести- или семиклассники, которые школой отнюдь не одержимы. Но это у нас школа, а там-то Лицей, с большой буквы! В такой Лицей отбирать должны самых блистательных, тщательно просеивать сквозь интеллектуальное сито наиболее выдающихся. Ведь это будет первый, исторический выпуск. Ведь им с самим Пушкиным придётся учиться!

   Но дело в том, что и Пушкин был тогда обыкновенный, ни стихами, ни бакенбардами не примечательный. Он и сам ещё не подозревал о том, что он Пушкин. В день накануне открытия он вместе со всеми азартно играл в снежки и, может быть, метко приложил Пущину, который тоже ещё не знал о том, что он Пущин.

   Воспитанники первого, исторического, золотого набора с воплями и хохотом носились по саду: генерал за адмиралом, декабрист за канцлером, поэт за поэтом...

   Обыкновенные, нормальные оболтусы. Они хотели бегать, прыгать через стулья, мериться силой и ловкостью, распевать песни, подначивать друг друга, а не сидеть на уроках. Дремлют, делают гримасы, всеобщее невнимание, лень - это всё про них, легендарных.

   А они были живые. С великим трудом пробуждались в шесть утра, не хотели вылезать из-под одеяла на молитву - особенно зимой и поздней осенью. Зевали и маялись на первом уроке от семи до девяти, зато весьма охотно поглощали потом пышную белую булку с чаем. Казалось, что так будет всегда, как расписано: прогулка, чай, рисование или чистописание, повторение уроков...

   "Дельвиг спит - в точном смысле сего слова, - записывал в дневнике свои наблюдения профессор Куницын. - Пушкин грызёт перо. Корф приличнее всех." Но в тот самый день, 19 октября, никто ещё не знал своей судьбы. Ни тихий Матюшкин, ни посмешище Кюхельбекер, ни самый из всех отпетый, которому всё трын-трава - Константин Карлович Данзас...

Иллюстрация: А.З. Иткин "Прогулка лицеистов в парке".

Найти своё дерево

   Считается, что у каждого человека есть на Земле своё дерево. Только его нужно сначала найти. Многие не ищут. И без того есть, что искать: человека, работу, пальто, смысл жизни... Пока управишься по списку (хотя бы частично), силы и закончатся.

   Когда-то был обычай: сажать дерево в честь новорождённого. Чтобы росли вместе. И человек сразу знал: вот его дерево. Проще было. Сейчас люди со своими деревьями разбросаны по белу свету, и многие даже не подозревают об этом, и никогда не найдут. Ни люди о деревьях не знают, ни деревья о людях. Разрозненно живут.

   Вот и в мою честь тоже специально не сажали. Но я думала о дереве, и мне казалось, что это почему-то канадский клён. Очень сильно тянуло меня именно к такому клёну - жителю не нашего климата. У нас преобладали тополя, берёзы, многообразные хвойные, в несметном количестве - рябина, облепиха и черёмуха. С канадским встречалась я раз в году, на летних каникулах, по ту сторону Урала. Да, по ту сторону... Дорого и долгожданно.

   Ещё был не виден дом со светящимся окошком, где ждут, а клён уже вырастал на фоне неба - тоже не такого, как у нас. Одновременно ночного и светлеющего. Июнь ведь был, всегда вторая половина. Спал городок, как триста и четыреста лет назад; спала, укрытая листьями кувшинок, тихая речка. А клён мой стоял такой большой, как будто бы тоже в те годы основанный. В ночных сумерках он казался до неба, а днём - ещё выше.

   Клён не кончался. Его особенная, резная зелень перемешивалась с солнцем, с дождём, с моей кровеносной системой. Ни в одну книгу не помещались широкие кленовые листы, когда я упорно каждое лето сушила их на память. Дерево было подлинно широколиственным, и это просторное, светлое слово нравится, волнует до сих пор.

   Зимой все мои гербарии неизменно исчезали, растворялись в тайных родительских уборках. Летом я сушила опять, и клён был неисчерпаем. А теперь и не знаю, как оно там, моё дерево. Я ведь очень давно, триста лет или все четыреста, не была в городке. Но все годы, встречая где-нибудь канадские клёны, вспоминала тот. И магия не ослабевала.

   Многое изменилось с того времени. Климат и в самом деле потеплел, что ли? Если однажды в Новосибирске упали мне под ноги, бросились в глаза очень знакомые и милые широкие листья. Те самые. Только мой клён был до неба и выше, а этот - почти куст. Насколько хватило климата, настолько и вырос. 

   Не моё дерево, и всё-таки моё. И букетик тех самых листьев я немедленно забрала домой - сушить. Я ведь раньше никогда не видела, какими они бывают в октябре.

Утиное содержание

   Мощно и непринуждённо перебирая под водой лапами, утки на всякий случай отошли от берега подальше. Слаженно двинулись утки прочь. Чтобы никто не догадался, в какой именно из них таится яйцо с кощеевой смертью. А в какой - не менее весомо - расположился писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Таково для меня испокон веков утиное содержание.

   Кощей пугал не очень. Потому что был предсказуем в своих действиях и однообразен: похищал Василис и зачем-то хотел на них жениться. В его облике - золотая тяжёлая цепь на чахлой груди, на лысой голове хищная зубчатая корона, на пальцах перстни в виде черепов, испепеляющий взгляд - решительно во всём кощеевом облике было всегда что-то комическое, карикатурное. Таких всегда побеждают, несмотря на бессмертие. А Василису забирают себе.

   Именно так всегда и случалось, а потому - нет, не страшно. Другое дело Мамин-Сибиряк. Не страхом, а какой-то тяжёлой, серой, как шейка, тоской веяло от его рассказа, который обязательно входил в программу по литературе для начальной школы. Была невыносима история про то, как беспомощную утку со сломанным крылом родственники бросили зимовать одну. Читай: на верную гибель.  Ведь озеро с каждым днём всё больше замерзало, а лиса приходила на край полыньи каждый день, караулила, примерялась. И сердце леденело как озеро. Сжималось.

   Потом всё закончилось хорошо. Старик Акинтич забрал Серую Шейку зимовать к себе в тёплую избу. Но ликования не было. Нет, не было. Не было ясности и торжества, как после победы над Кощеем. Была смутная печаль, как почти во всех историях про настоящую жизнь, не сказочную. То, что невозможно и не нужно объяснять словами.

   У меня и набор игрушечных фигурок был: старик с ружьём и в ушанке, снять которую было нельзя, а хотелось; красная тягучая лиса, маленькая уточка и белый зайка-любимец. Но я никогда не играла в "Серую Шейку", присоединяла зверей к другим игрушечным компаниям, а старик обычно простаивал. Вроде как никто и не улетал, и не бросал.

   Потом все они потерялись в переезде. Или их отдали кому-то младшему. Но до сих пор внутри любой встречной утки нет-нет да и шевельнётся кощеева игла, а игла другая кольнёт прямо в душу. Хоть я и знаю точно, что эти-то, с мощными лапами, совсем скоро благополучно улетят в те края, которые теплее наших. И вернутся весной, и всегда так будет. Об этом даже и писать не стоит.

Бледный мир

   Наряду с ярким, нарядным миром, существует в октябре мир бледный, сумрачный, задумчивый. Цветное царит, пылает, перетекает из оттенка в оттенок, затягивает в самую чащу. Буйствует, бросает под ноги, осыпает медью, серебром и - особенно щедро - золотом. Живёт на самую широкую, последнего размера, ногу. Потому что октябрь - золотая середина и есть. Везде много, всего много, пока не ударили ветра, главный среди которых - листобой; пока не обрушились недалёкие уже снега.

   Тихо. Если не считать шуршания и крика какой-то стойкой, местной, упорно зимующей птицы. И вот тут-то, в самом сердце яркого, мягкого и очень спокойного дня обнаруживается сразу и неприметная тропинка вбок, как в другой мир - хрупкий, печальный, неброский. Как будто весь заштрихованный карандашом. Сверху - посветлей и потолще - берёзы. Внизу - лешего цвета - хвощи и плауны.

   Хвощи и плауны! Это магическое сочетание заворожило когда-то на уроке ботаники. Имена им шли. Хвощ был весь коленчатый, ломкий. Сосудистое растение. А плаун - мягко игольчатый, извилистый. Ни тот, ни другой абсолютно не годились для засушивания между книжными страницами. Так захотело болото, и с ним нельзя не считаться.

   Почтительно и осторожно нужно вести себя с болотом. Но чем-то завораживает этот угрюмый, ненадёжный, молчаливый мир. Никого не зовёт и не призывает. Не хочешь - не иди. Он-то бледный в октябре и есть.

   Можно просто постоять на краю. А можно в мир немного углубиться, и получить в награду знакомство с многочисленным семейством абажурно-лохматых грибов на восковых полупрозрачных ножках.

   Ни слова не скажут грибы, а всё равно подтвердят, что не зря существуют на свете боковые тропинки. Скрытые в самом разгаре осени, как тайные знаки.

Лошадиная песнь

   "А вы знаете, как переводится "Лашате ми кантаре?" - спросила подруга, которая после первого курса перешла на ин.яз. 

   Насчёт "кантаре" мы сообразили быстро, учили латынь. Петь. Что касается "лашате"... "Лошадиная песнь!" - сказали почти в один голос. Кроме латыни, мы были в то время, ещё и очень остроумными.

   "Все так переводят", - засмеялась наша подруга с ин.яза.

А значит, что-то в этом есть. Во всяком случае, лошадь хочется именно воспеть. С неменьшей силой воспеть коня. Разгуливает ли он на деревенском просторе, бродит ли в пустом манеже конно-спортивной школы. Гнедой и независимый. Такой стройный, грациозный, что требуется время: понять про коня. Что конь утрачен. Для большинства людей в мире конь абсолютно закрыт. И даже внушает опаску: если близко подойдёшь, обязательно ударит копытом.

   Как будто коню делать больше нечего.

Конь утрачен как древнее знание. Посмотрит он на глазеющих людей и отвернётся. Как будто никогда и не были заодно. Не спешили гонцы с дурной или доброй вестью. Не растили руками хлеб.  Не летали на птицах-тройках туда, где не дают ответа.

   Да ведь можно самому придумать ответ, и не один. Пока мелькают вёрсты полосаты - одну думу думаешь; можно даже в стихах. Остановился коней переменить - другая дума настигает. Про станционного смотрителя и дочь его Дуняшу. Глядишь - и готово классическое произведение литературы. 

   А то можно ещё поехать из Петербурга в Москву. За две недели вполне управишься, и снова шедевр истинный готов, на радость девятиклассникам всех грядущих поколений. На "Сапсане" за четыре часа нипочём не управиться. Ни деревеньки не разглядеть в окно, ни человеческой истории. Некогда стало писать шедевры. Нужно добраться побыстрее из пункта А в пункт Б, и там уж начнётся настоящее путешествие. Только присматриваться всё труднее - дней-то мало, нужно отдохнуть как следует. 

   Коня утратили. Разучились петь лошадиные песни.

Памяти деревень

   Ехали в погожий день посмотреть Обское море, а нашли то, чего здесь раньше не было. На лужайке, за лёгкой изгородью, из сухого плавника (так называют срубленные или упавшие деревья и ветки, которые море или река выбрасывает на берег) была создана целая компания древесных скульптур. Особенно выделялся, пронзительно смотрел издалека голубоглазый леший.

   Обычно плавник идёт на костры отдыхающих, и к концу лета берег Обского моря становится чист. Но под рукой художника плавник живёт, обретает лицо. Или художник увидит просто так, без руки, что вот эти сучки и наросты есть выражение оленя, а вон те - собаки. А можно просто навесить по кругу шишек, и выйдет загадочно.

   Хорошо, когда такое делают.

   Не успели опомниться, рассмотреть собаку и плетень с отчётливой птицей, как на скульптурной лужайке появилась энергичная девушка в распахнутой косухе. Девушка вела за собой небольшую, но сплочённую группу. Оказалось: бесплатная экскурсия по истории Обского моря. И нас позвали присоединиться.

А это всегда с удовольствием! Жаль только, что не с самого начала.

   Так мы узнали, что скульптуры из плавника есть памятник деревням, которые были затоплены в результате строительства ОбьГЭС. А значит, выразительное лицо оленя вполне может быть фрагментом избы, забора, колодезного сруба или баньки. Крошечным эпизодом картины, которая канула, как Атлантида, на дно водохранилища.

   Людей, конечно, заранее переселили. Обеспечили новым жильём (лучше прежнего) и работой, и леса для строительства разрешили брать без счёта; на три года освободили от налогов. Но не по себе становится от мысли, что там, под тёмной сибирской водой, покоятся тысячи дворов и тысячи личных историй. 

   И море, как сказано, хранит свою тайну. Порождает легенды, одна из которых - про шагающие грибы, их тоже запечатлел в плавнике художник-энтузиаст. Та легенда гласит, что будто бы на острове средь моря живут особенные грибы. Когда берега затапливает, грибы массово перемещаются в более сухое и возвышенное место. А ещё говорят, что будто динозавров в наших местах обитало не меньше, чем в соседней Кемеровской области. Только их пока не нашли. Фигура стояла из плавника тоже: какой-то комбинированный завр, отдалённо похожий на капитолийскую волчицу. Пока настоящего не найдём, хватит и фигуры.

   А на море в тот день был шторм большой. Утки качались на солидных волнах, как поплавки, и под их неутомимыми лапами лежали дворы, о которых людям нужно помнить. Лежали динозавры, которых ещё предстоит открыть.

Некультовое место

   В Кировском районе Новосибирска, там, где магазины-склады строительных материалов, создали неравнодушные люди пространство, посвящённое Виктору Цою и группе "Кино". Инициатива частная. И мне представляется, что автору идеи примерно пятьдесят с небольшим. Впрочем, ему вполне может быть и тридцать. И мой 13-летний сын узнаёт "Группу крови" с первых трёх нот.

   Не являясь безоговорочной поклонницей Цоя, я безоговорочно признаю, что этот человек навсегда вписан в наш культурный код, вживлён в подсознание на генном уровне. Уж так получилось. Уж так совпало и сошлось. И когда сверхузнаваемый голос, который ассоциируется с глубоким чёрным цветом, произносит во мне, как будто мостит плиткой дорогу: "На пылающий город падает тень" - я понимаю, что скупыми словами, немногими фразами, но всё же общался Виктор Робертович с каким-то другим измерением мира. И получал такие же лаконичные ответы. А потом пересказывал их доступными словами для всех.

   Я из того поколения, чьё детство совпало с фильмом "Асса". Кажется, я тогда испугалась очень быстро и убежала от телевизора в другую комнату. А фильм всё не кончался, длился сто или двести лет, как дождь в нём. Пока, наконец, не взорвался песней, в которой всё было странно, непривычно. Она била током. "А на кухне синим цветком горит газ..." Исполнитель как будто тоже пропускал сквозь себя тысячу вольт. Тревожно было. Как у края времени, за которым должно прийти какое-то другое время. Или не время. Или не прийти.

   Так вскоре и случилось.

В песнях Цоя всё было совсем не то, что я люблю, чем живу и чему учусь. И всё же... Мой город ведь тоже был одеялом лоскутным на растрескавшейся земле. А значит, эти песни были мной. И я понимаю, почему возникло пространство в Кировском районе. И его автору может быть хоть сколько лет.

 - Где вы живёте?

 - Я нигде не живу.

 - Он поэт, он на белом свете живёт.

   Здесь оптовые магазины, склады, и почти нет людей. Культово не будет, как на Арбате; особенно в пасмурный осенний день. Та самая, знаменитая стена за 34 года много раз сменила кожу, истончилась в битвах с вандалами, и уже ничто не напоминает о первом человеке, сделавшем здесь первую надпись 15 августа 1990 года. Всё культовое плохо совместимо с живой жизнью и, как хорошо сказано: хочется благоговеть, а не получается. Так я думала, бродя средь некультового. Заглядывая в нарисованные окна, читая объявления, расшифровывая по картине песни.

За окном идёт стройка,

Работает кран,

И закрыт пятый год

За углом ресторан.

А на столе стоит банка,

А в банке - тюльпан,

А на окне - стакан.

Так идёт за годом год,

Так и жизнь проидёт,

И всегда маслом вниз

Упадёт бутерброд,

Но, может, будет хоть день,

Может, будет хоть час,

Когда нам повезёт.

   Люди знали, что делают здесь. Они были неравнодушны, они были соразмерны. Спасибо людям за пространство.

   По пути домой, конечно, только группу "Кино" можно было слушать. И кто-то в лоскутном городе моём, кто-то любого возраста тоже в этот момент слушал только Цоя.

В горошек и в горох

   Широко раскинулось над Новосибирском бабье лето. Хоть несколько всего дней, а бабье, без сомнения. На солнечной стене кирпичного дома столько столпилось божьих коровок, что становится тревожно за всех коровкиных божьих детей, которые где-то там на небе в доме одни. А вдруг пожар? Мы так пугали в детстве нарядных доверчивых жучков: "Божья коровка, лети-ка домой. Там на небе пожар, твои детки одни." И не было случая, чтобы после этих слов коровка резко не взмыла в синеву с протянутых пальцев. Как будто вспомнила внезапно про невыключенный утюг или оставленные в доступном месте спички.

   А тут сидят сиднем. Греются. Не поддаются на глупые страшилки, пользуются критическим мышлением. Да и выросли уж давно дети всех моих божьих коровок, и нет их дома.

   Бывало ещё, что просили у горошковых созданий хлеба: "Божья коровка, улети на небо, принеси нам хлеба. Чёрного и белого, только не горелого." И снова коровка резко взмывала в синеву с протянутых пальцев. Правда, хлеба так ни разу и не принесла. Но, может быть, мы просто не видели и не могли взять её хлеб?

   А тут сидят сиднем. Греются. Не реагируют на хлебный запрос. Хотят одного: чтобы все заклинатели божьих коровок шли своей дорогой - к детям одним или в булочную. А их бы, коровок, оставили в покое на тёплой кирпичной стене, не закрывали бы солнце уже перевалившего за равноденствие дня.

   Неудивительно было встретить в этот день, наравне с коровками в горошек, целую корову в горох. И как-то связаны были те горошковые души с этой гороховой. И с моей - обыкновенной. Только я пока не знаю, как именно. Не придумала ещё такое заклинание.

Калина, чтобы любоваться

   Взгляда калина, конечно, не оскорбит. Наоборот, взгляд в сентябре калина притянет настолько, что и руки забеспокоятся. Захотят руки проникнуть немедленно в самую гущу и цопнуть самую яркую, самую пышную кисть. Ведь если ягода настолько красная, не может быть она неспелой или невкусной?

   Но руки быстро одёргивают себя. Переходят на соседнее дерево, с маленькими такими местными яблочками, меньше вишни. Никуда они абсолютно не годятся, но есть в мире люди, которые вспоминают о микрояблочках после первого заморозка. Сейчас таких людей на Земле стало меньше, чем когда-то, но они ещё не перевелись и встречаются. В том числе они встречаются друг с другом. Никогда не упустят они случая сорвать хоть две-три сморщенных заморозком штучки пронизывающего до самой глубины желудка, но в то же время какого-то смягчённого, очень природного вкуса. Неповторимого. Никому не придёт в голову пойти дальше - собирать плоды для пирогов или компота. Это просто ритуал такой. Удовольствие потому необъяснимое, что слов для него подходящих никто не придумал. Но те люди, которые остались, поймут.

   Безошибочно определят руки, что первый заморозок здесь уже был. Робкий, но был. Калину не тронут, обойдут стороной. Самую полезную в мире, самую яркую в сентябре. А собирать как приятно было бы эти сплошные гроздья. 

   Но природа так заколдовала калину, что до неё нужно дорасти. Превозмочь и вкус, и привкус, и - главное - аромат её индивидуальный. Либо стать птицей: снегирём, дроздом или милым пухлым свиристелем - и глотать замороженную целиком, философически растворяясь в белом и бесконечном времени года. А если не получится стать птицей, то просто заготовить ответственно - выжать сок, засушить для чая, освоить иной народный рецепт. Брать всё самое полезное из того, что дарует твоя земля, без затей и лишних разговоров.

   Но я что-то всё никак не дорасту до калины. И птицей никак не стану. Глазами любуюсь в одну сторону - что за великолепие без изъяна на фоне листвы и неба. А руки тянутся в сторону противоположную - туда, где помнят некоторые свои люди. Несмотря на первые заморозки.

Берёзы не скажут

   Золотая осень в наших краях во многом обязана своим названием берёзам. Берёзы, как правило, начинают. Берёзы распространены. Живут они семьями, аккуратными околками средь полей и целыми берёзовыми рощами. Густо вмешиваются в леса. Загораются разом, без полутонов и переходов. Специально к этому времени подгадывают и синие, малооблачные дни. Сочетание берёз и неба - одно из лучших в жизни местных людей. Вот придёт осень, и мы снова узнаем её по берёзам.

   И вот осень пришла. А берёз-то и нет. Берёзы исчезли в августе, одним невыносимо жарким вечером. Вдруг оказалось, что привычной стены берёз на горе, дачной, с детства знакомой стены, больше нет. Вместо неё стоят пожухлые, изнурённые растительные существа. "Люди", - как сказал бы Дерсу Узала. Усталые люди, с которыми случилось какое-то неотвратимое горе. Было ясно, что скукоженную, бессильную бурую листву унесёт первым же порывом ветра, и не будет нам никакого золота.

   Так и случилось. В ясную сентябрьскую субботу мы пойдём в лес по крутой прохладной тропинке, где обильный мох на стволах точно указывает на север. Где нижний, травянистый ярус переживает после дождей вторую, если не третью молодость. О грибах и говорить нечего. Грибов  в это время царство, груздей - ванны, опят - племена и народы. Всё, как надо, в природе. Кроме берёз.

   Лишённые всей листвы, пришли как будто берёзы в этот ранний осенний лес прямо из ноября - из чёрно-белой пустоты, сна и молчания. Берёзы забежали вперёд и были похожи на фрагменты будущего. От этого казалось, что механизм мира сломался. Что-то в мире заело, износилось, и теперь требует капитального ремонта. Время запуталось в самом себе и не может выбраться.

   Если бы люди понимали берёзовый язык, то смогли бы узнать, что всё это значит. Но мы ещё и первой буквы того алфавита не открыли, поэтому и думаем, что это всё из-за лета. Это всё очень жаркое, ровно три месяца только жаркое лето...

Мир за спиной

   И вот осенью, когда мысли должны усиленно проситься к перу, а перо к бумаге, когда слова должны течь особенно свободно, повстречалась мне песня эвелнов. Малый северный народ, сродни эвенкам. Не сама то есть песня, а её перевод в книге В. Серкина "Хохот Шамана". Под примерным названием "Мир за спиной".

Как только отвернусь,

За спиной происходит странное:

Все предметы меняют очертание и характер,

Мир становится другим.

Только настоящие люди остаются людьми,

А ненастоящие меняются, как вещи.

Как бы быстро ни обернулся,

Они успевают раньше.

Что происходит с миром,

Когда его не видит настоящий человек?

Есть ли горы, море? Это может быть опасно.

Очень интересно узнать.

   Долго не могла я уйти с этой страницы. Как будто удалось обернуться очень быстро и увидеть себя настоящую. Ведь так всё и было.

   В детстве я была убеждена в том, что за моей спиной происходит что-то недоступное. Творится какой-то другой, отличный от нашего, мир. Населённый не обязательно дружелюбными существами. Впрочем, и не враждебными. А такими примерно, как инопланетяне-наблюдатели. Ничего плохого они нам не сделают, но и на помощь в случае чего не придут. Они не вмешиваются, и от этого ещё страшнее. Особенно если на улице уже стемнело, а дома никого нет. И свет горит везде, где только можно, но от этого не легче. Я знаю, я боюсь спиной. И когда уверенность достигает предела, резко оборачиваюсь...

   Ну, конечно. Они опять успели. Притворились домом. Моими вещами, игрушками, героями лучших книг, не обязательно со счастливым концом.

   Потом я выросла и поняла, что всё это придуманная воображением чепуха. А теперь опять оказывается, что это правда - насчёт мира за спиной. Вот и эвелны заметили.

   Про песни малых и северных есть распространённое мнение, что они сложены по принципу "что вижу, о том пою". И вроде как это признак примитивного искусства. То ли дело ветвистые метафоры, глубинные слои текста, интертекстуальные связи, заумь, которой посвящены учёные тома... У всех своё видение. И уже непонятно, что это такое: просто видеть.

   Я долго не могла уйти с той страницы. Столько всего написанного за моей спиной - целый мир. Только вот есть ли там настоящее, которое не меняется? Или оно всего лишь успевает раньше? Очень интересно узнать.