Стена без дома

   Доводилось мне видеть в жизни дом без стены. Но вот чтобы стену без дома... Такого в моей жизни ещё не случалось. А это ведь тоже жилище. Только в четыре раза более заброшенное. Заброшенное так далеко, за такой край тьмы и света, что отсюда точно не разглядишь. Даже если остановишься поражённо и молча у дороги.

   Остановишься обязательно. Приблизиться почему-то нельзя, кем-то не велено. Как будто, переступив черту, мы (люди отсюда) нарушим какой-то тонкий закон, который царит по ту сторону. Оторвём от вечности кусок времени, и останется в том месте Чёрная дыра - форточка, в которую дует сквозняк, замешанный на звёздном молоке и всех так и не сбывшихся загаданных желаниях.

   Поэтому никогда. Как абажур с лампы не сдёргивайте - никогда. Так и не тревожьте за чертой стену без дома. Так и смотрите. Как остались на стене окна в резных наличниках - и смысл вложил в них тайный мастер, и душу. Делал для красоты, для силы, для людей. По его и вышло. Жива ведь стена, хоть и без дома. Не здесь, но жива.

   Ставнями прикрыты окна, как на вечную ночь. Но если бы заглянуть как-то в щёлку, то, конечно, увидишь уют и покой. Простой, ладный быт. Лампу под тем самым оранжевым бахромчатым абажуром, от которого лёг на скатерть солнечный круг. Расположились в круге том и ватрушки, и малиновое варенье, и колотый сахар. И чашки с чаем, и руки людей - большие и малые. Но никак не разглядеть их лиц, не расслышать разговоров. Не сосчитать, сколько установлено подушек пирамидой на кровати, ни различить на циферблате ни часовой, ни секундной стрелки... И будут сзади вовсю напирать куст сирени, особенно щедрой в том каком-то году. И будет расцветать прямо в грудь розовый шиповник.

   Но сказано раз и навсегда: нельзя переступать черту. Потому что обязательно пойдёшь там искать свой дом со стеной и стену с домом. И тех, кто под лампой, и узнавать их лица. 

   И все пойдут искать. А всем некогда. Всем нужно ехать дальше.

Заветное в ноябре

   Никогда не упускаю случая, если оказываюсь поблизости, посетить деревню Шестаково. Место давно открытое, заветное. Ничем не тронутый покой, намёк на вечность и нерушимость мира. Другое, параллельное пространство - сразу, как съедешь с главной трассы. И даже как будто параллельный климат: только что были поля под снегом, а здесь - сухой золотисто-зелёный простор до самого горизонта.

   Я очень понимаю динозавров, которые когда-то облюбовали именно эти места. И теперь близ деревни Шестаково на широко известных во всём мире раскопках находят уникальные фрагменты, а то и скелеты целиком. Притягивает чем-то эта неисчерпаемая земля.

   Я видела Шестаково летом, а вот в ноябре - ни разу. Кое-что здесь изменилось. Например, на склоне горы теперь выложен камушками огромный силуэт бронтозавра. Другого бронтозавра, тоже ранее не виданного, встретили в чистом поле. На него и подняться можно было по лесенке с перилами, а наверху как будто капитанский мостик. Очень хорошо видны с него другие разбросанные по полю динозавры: тираннозавр из веток, металлический игуанодон, меховой зелёный птеродактиль-мама, раскинувшая крылья над птенцом. И крылья от ветра трогательно так трепещут. А ветер был в тот день резкий, ледяной. Пронизывающий сразу все времена и пространства.

   Не было здесь раньше и стойбища. Крепкие чумы из берёзовых жердей и веток привлекали таинственными входами. Я заглянула в каждый. Где-то нашла подвешенные веники, свитки явно священной бересты; где-то  - груду ярко расписанных плоских камушков. Были возле чумов и шаманские принадлежности: старейший животный череп, задубленная ветром и дождями серо-бурая чья-то шкура.

   Здесь явно что-то происходило летом. Здесь кипела жизнь многих людей. Фестиваль, игры, познавательные лекции и разговоры. Можно прямо в чуме, если дождь. А ещё лучше - в самом центре стойбища, у костра. Такое точно не забывается. Я бы не забыла.

   На бронтозавра по лестнице с перилами не удержалась, поднялась. Смотрела в безлюдные окрестности, смотрела в осень. Теперь здесь долго будет стоять тишина, и на улицах деревни Шестаково из всех её двухсот пятидесяти четырёх жителей в лучшем случае встретится кто-то один. На этот раз встретился бородатый старик с обширным овечьим стадом.

   Они-то и раньше были здесь.

Они всегда здесь были.

Там, где ступала нога

   Не главная, в это время года особенно мало приметная дорога будет идти вдоль обрыва, под которым вьётся река. Куда-то же обе они ведут. К воде всегда очень хочется спуститься, но глубокие две колеи уж очень от осадков раскисшие; на каждый ботинок сразу виснет по целому земному шару.

   Только и остаётся смотреть сверху, сквозь рыжие заросли, сквозь белые берёзы. Летом бы плакали здесь от зверских крылатых и скакатых насекомых, а сейчас свобода. Сгинула  популяция кровопийц. Ноябрь - это свобода. Воздух, небо, а внизу - вода. Ничего лишнего.

   Не сразу мы заметили ступени. С обрыва вели они глубоко вниз, и были вырублены в толще очень умелой, настойчивой и неутомимой рукой. Так, должно быть, работали на Земле древние люди - надёжно, крепко. Для себя и всех, кому вдруг потребуется спасение. А потребуется оно рано или поздно всем. Поэтому древние так до нас и дошли - не словами, а делами.

   Итак, ступени вели. Они были очень густо засыпаны последней листвой. В них просматривались слои глины всех существующих оттенков, включая волшебную голубую. Рука потянулась зачем-нибудь её набрать. Пригодится. Вдруг маску буду делать? Руки почти у всех тянутся. А ступеньки от этого рушатся. Ладно, без маски тоже хорошо.

   Лестница длилась и длилась, и привела прямо к следам стоянки людей на берегу быстрой ледяной речки. Людей, безусловно, древних, только из 21 века. Они здесь жили долго и таинственно. Об этом говорило и основательное кострище, и вешала для просушки одежды, и врытые в землю чурбаки-стулья возле длинного стола. Тут ели немаленькой компанией.

Нашёлся в лесной чаще небольшой, но поставленный очень прочно шалаш-землянка. Когда-то здесь был явный склад продовольствия, а теперь только свисали с потолка вниз головой пучки трав, наводили на мысли о Бабе Яге.

   Непонятно всё было в глухом этом месте. И что за люди ступали здесь своей ногой - неизвестно. Уж точно не туристы, потому что суровая заброшенность не была осквернена ни единой пластиковой бутылкой и упаковкой из-под чипсов. 

   Бывалые были здесь. Рано утром выскакивали они на мелкогалечный пляж, бросались в быстрые, мелкие воды. Ухали от холода и восторга. Варили на костре кашу с тушёнкой, заваривали в ведре чай. Дровишек заготовленных оставили на берегу - вдруг кто-то вернётся? Две недели назад были они здесь, два месяца или двадцать два столетия?

   Но никаких следов не отпечаталось на глиняных умелых ступенях, густо засыпанных самой последней листвой.

Волчий табак

   И вот когда серенький волчок, ухватив за бочок окрестных младенцев, утащит всех по очереди во лесок и под ракитовый кусток ровными рядами уложит, тут и настигнет зверя большая усталость. Младенцев, которые всегда ложатся на краю, много, а волк один. Как тут не сбиться с лап, честно выполняя колыбельные заветы? Не завыть от тяжкой своей доли?

   Утрёт волк серой когтистой лапой пот со лба. Теперь бы приободриться. Ведь полдела только сделано: на рассвете нужно будет всех до единого по домам разнести, потому что пропетые на ночь родными голосами истории должны закончиться непременно хорошо. Вот и приходится вертеться.

   А природа не зря создала эти коричневые, будто присыпанные манной крупой пухлые грибы. Если хлопнуть по такому шару резко, поднимется дымное облачко, но не дым. В народе говорят: волчий табак.

   Волк твёрдо знает из произведений классической литературы, какое значение имел в жизни героев нюхательный табак. Знает слово "понюшка". Это значит: взять щепоть из табакерки да и загрузить в каждую ноздрю; вдохнуть умело и сосредоточенно. Чихать раз сто или двести, после чего успокоиться или, наоборот, почувствовать прилив бодрости - кому что желательно.

   Волку необходимо и то, и другое. Но нет у него ни щепоти, ни табакерки. Погружает он просто в гриб усталую серую морду, в чащу идёт чихать, чтобы не разбудить ненароком спящие под ракитой ровные ряды. А потом и сам тихонько устраивается с краю - до рассвета.

   Жаль, что в пору колыбельных песен детям ещё не настолько дан язык, чтобы они могли рассказать волшебные свои сны: будто сбылось предсказание, и носил их в лесок серый волчок; сам нюхал табак, как описано у Пушкина, Гоголя и Льва Толстого. И чихал, чихал, думая, что никто не слышит. А мы не спали, всё слышали и над волчком хихикали.

   Не смогут колыбельные дети так рассказать. Потом они станут взрослыми, пойдут бродить по лесам. Встретят в траве странный, коричневый, будто манной крупой обсыпанный гриб. Хлопнут по грибу, и взойдёт облако. Как будто уже однажды было такое... Но где? Когда?

Нет, не помню...

   Так и уходят домой. Спать ложатся обязательно у стенки, хоть коленки и упираются.

И не видят никаких снов.

Поперёк камней

   Всегда ходили в этом лесу исключительно вдоль камней. Вдоль замшелых, непоколебимых, причудливых камней. Глыбы такие просто обязаны были использовать люди палео- и неолита с какой-нибудь своей, очень таинственной целью. Ходили мы вдоль камней, по-над берегом стремительной ледяной Кии, ничего не знали. Пока однажды не решили пойти поперёк.

   А там открылся поросший лесом склон горы - сначала пологий, потом не очень. И вот уже за деревьями возвысилась круча, от которой наши непоколебимые явно когда-то откололись. Потом их волокло и влекло под воздействием природных явлений вниз по склону, пока, наконец, не закрепились они окончательно - каждый на своём вечном месте. Замерли и так замшели. Было это невозможно представить сколько лет назад. Но солнце и тогда садилось на западе, после ночи наступал день, а вода текла. И земле точно так же, как и теперь, было всё равно - лапы ли по ней ходят, копыта или ноги в тёплых ботинках. Или веками не ходит никто.

 

   Мы не нужны ни камням, ни горе. Но нам-то нужно позарез и то, и другое! Странное свойство имеет склон: стоит лишь ступить на него, и ноги сами несут вверх, и повернуть невозможно. Хочется восходить, хочется превозмогать - такова власть горы. Зомби становится человек, так нужно ему забраться на самую вершину, на самый ветер.

   Человек продерётся сначала через все кусты и ветки на пути его лица - одним махом. На каменистой осыпи приостановится немного, проглотит сердце, которое давно уже бьётся в горле, да и рванёт дальше. А там уже пойдут склоны крутые - такие, где надо надёжно ставить ногу, цепляться за стволы и корневища. Сдать серебряную и золотую норму ГТО по подтягиванию, даже если в обычной жизни на физкультуре по этой теме были сплошные двойки. Открыть в себе акробатическую ловкость и гуттаперчивость, не забывая при этом ни на минуту правило, мудрость которого превосходит все вместе взятые на планете горы: уж если куда-то лезешь наверх, думай о том, как будешь потом возвращаться.

   И вот я думаю. Даже когда выбираюсь на маленькую, очень уютную площадку, сплошь поросшую мхами да лишайниками. Очень мягко ступать по ним, так бы и лечь лицом в небо. Но здесь ещё не самая окончательная вершина. Вершина - на круглой каменной голове, прямо из темени которой мощно растёт одинокая сосна. Вот там и откроется главный вид, ради которого поперёк камней и шли.

   Весь мир на ладони... Ладно, пусть не весь. Пусть часть. Дикая, молчаливая, беспредельная, сумрачная тайга. Узкий, как подарочная лента, кусок реки. Вечность, отрешённость, абсолютно от всякого человека независимость... Но мы-то, мы зависимы!

   Ты счастлив и нем... Пожалуй, что так. И стоишь, стоишь, как человек палеолита, на пороге членораздельной речи. Только палеолитный не выделял себя из окружающего мира, а нам... Нам ведь придётся спускаться. Поперёк камней выйти на известную тропу. А сердце пусть ещё немного постоит на самой вершине. И потом догонит.

Таинственная сень

   Говорят, что на том берегу встречен был однажды очевидцами медведь. Тот берег чужой, не наш. Там не люди живут, а Баба Яга да грибы. Поздней осенью нечего делать людям по ту сторону озера.

   Поздней осенью только на своём берегу хорошо. Шишки да сосны. Тростники, тишина. В июле здесь не протолкнуться среди людей, машин и громкой нехорошей музыки. Осенью проявляется сила места - уют леса, большое спокойствие волнистой прозрачной воды. Облегчённый вздох земли, которая терпеливо пережидала и дождалась. Теперь долго не придут сюда мучители с пластиковыми бутылками. Теперь придут большие снега. Совсем немного осталось времени, чтобы побродить по рыжей хвойной подстилке, посидеть на знакомой, совсем замшелой, поваленной берёзе или на пне - с видом на озеро, на сухой камыш, на другой берег.

   Но если повернуть голову влево, откроется дорога, на которой две абсолютно национальные колеи, доверху наполненные бурой палой листвой, как две национальные строчки, ведут в самую глубь леса и - параллельно - в самую глубь души.

   "Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась..." Весь космос в нескольких словах. Хочется встать и пойти вслед за колеями, в сумрак прямых, поставленных строго, как свечи или колонны, сосен, сквозь которые проступает густо-молочное, туманное. Так поздней осенью  идут впереди большого снега по земле берёзы.

   Вдруг послышится в глубине леса дятел. Я о нём мечтала. И теперь могу стоять сколько угодно, слушая частый, сухой, очень серьёзный и деловитый стук. Дятел тоже облегчённо вздохнул полной птичьей грудью, когда многие люди покинули этот берег. А немножко людей ему не в тягость. Если, конечно, не шуметь. Но кому придёт в голову шуметь среди сосен, которые как свечи и колонны? В таинственной и печальной сени хочется слушать дятла, а потом снова идти.

   Вот и дикий малинник, где летом собирали ягоды. Беспечно и уверенно: раз нашёл малину - забирай её себе. Сейчас как-то здесь, несмотря на две колеи, тревожно и страшновато. Просыпается в теле какая-то доисторическая, неандертальская чуткость. И не кажется такой уж глупой внезапная мысль, что с того, не нашего берега, свободно мог пробраться сюда вдоль камыша и тростника осмелевший медведь. Что теперь он притаился и следит. Глаза у медведей, говорят, изумрудного, потрясающего цвета. А про медведей никогда не говорят зря.

   Вот это обострившееся, пещерное чутьё и подсказало, что пора поворачивать назад. И как можно скорее. Так, на всякий случай. Всё-таки здесь в это время глушь.

   Скорее к соснам, где стучит без устали родной дятел! И - дальше - по шишкам и хвое. К наблюдательному пню у воды. А когда мы отсюда уйдём, даже немножко людей  не останется на нашем берегу.

Притяжение воды

   По закону объяснимому, физическому, открытому, как дверь в мир, висели дождевые капли на тёмной осенней ветке рядком. Ровно такого, раз и навсегда определённого размера, чтобы именно висеть - сплочёнными группами или одиноко на сучке. Прикрепиться и не падать. Не просто кануть в землю, а побыть ещё немного. Вдруг они - самый последний в этом году дождь? Ведь ноябрь - это грань.

   По закону необъяснимому, трудно пройти мимо капель, трудно в этом месте не задержаться. Привычным, бессознательным движением достать из ближнего отделения сумки телефон. Или, наоборот, телефон достал меня из внешнего мира, застёгнутого на "молнию"? Нажал на кнопку, смахнул в сторону. Велел запомнить.

   Пожалуй, и в самом деле толком не разберёшь. Выходит, что телефон вроде как главный. Он сильнее. Он без людей может, а вот люди без телефона уже с трудом. Даже капли на ветке не могут спокойно посмотреть. Щелчок камеры обязательно должен убедить, подтвердить: капли существуют, капли останутся, сохранятся, уйдут в Облако... И это тоже круговорот, тоже воды и тоже в природе.

   Капли сохранились. Притяжение воды в нашем мире не уступает по силе притяжению земли. Поэтому и отразился в каждой капле видимый кусок короткого, но всё ещё длинного дня. Отразились мы с телефоном. Отразилось облако, которое всё сохранит...

Плюшевый холм

   Проезжали через город Ленинск-Кузнецкий и зашли в парк имени Горького. Почему-то парки у нас любят называть именно именем Горького. Он куда ландшафнее всей объединённой команды классиков высшего уровня. Уж так повелось и сложилось. Как-то удачно он перекатывается, вписывается в рельеф языка: парк культуры и отдыха имени Горького. Люди в Горьком. А Горький в людях.

   По случаю ледяного дождя пусто и просторно было на блестяще вымощенных аллеях. И все осенние краски под серым небом вдруг проявились как-то особенно ярко и мягко - как на сырой переводной картинке. Таков был и холм. Зелёный на склонах, но с рыжей макушкой, из которой дерзко тянулась ввысь молодая сосновая поросль.

   Очень хотелось назвать холм плюшевым. Когда-то мне в жизни уже встречалось это сочетание. 

   Стояли тогда на земле совершенно нулевые годы. А я знала один книжный подвальчик на соседней улице и регулярно ныряла в него за сокровищами. Нигде больше не встречала я таких маленьких, очень хорошо и аккуратно изданных книжек самых лучших детских авторов. Целую коллекцию собрала, покупая на сто рублей целых пять штук новых. А глаза продолжали разбегаться, и я часто ловила их у витрины, на которой были выставлены книги широкоформатные, в красочных твёрдых обложках по цене 7 (прописью: семь) или 11 (прописью: одиннадцать) рублей.

   Цена была написана карандашом от руки на задней обложке, не верить ей было невозможно. И пока продавцы не передумали, пока не превратилась карета в тыкву, я несла на кассу сразу половину витрины, доставала из живого кошелька живые монеты: два рубля, пять рублей... Разворачивала бесконечную десятку, пятьдесят бездонных рублей. Шла к выходу с полным тяжёлым пакетом, предвкушая, как приду сюда снова дня эдак через три, за новой порцией чудес. И цена от руки будет стоять на них незыблемо, как стойкий оловянный солдатик.

   Только не забыть бы, не попасть в обеденный перерыв! И, конечно, забывала. Все магазины, все заведения в округе давно уже работали без обеда и выходных, но подвальчик был в этом вопросе принципиален и консервативен. Дверь наглухо закрывалась в положенный час, за ней воцарялась бесконечная тишина. Но я была готова ждать, когда шкатулка с секретом откроется. Ведь нигде больше в мире не было таких книг.

   А удивительная цена объяснялась очень просто. Книги-то были залежавшиеся, изданные семь, а то и все десять лет тому назад. Никем с той поры так и не купленные, никому не приглянувшиеся. Это были не ценные людям книги девяностых. Может, хоть теперь, хоть за символическую плату кто-то возьмёт?

   Я не верила, что так бывает. И несла на кассу очередную половину витрины. Я возьму, я! Возьму Тима Собакина за двенадцать, возьму приключения весёлых человечков за девять... А дочка тем временем прельстилась плотностью и яркими красками книги "Плюшевый холм" Авторы Александр Гуревич (стихи) и Дмитрий Скворцов (рисунки). Ладно, дома разберёмся. Верила ведь я подвальчику-то.

   А подвальчик оказался не так прост. С первого взгляда стало дома понятно, почему "Плюшевый холм" 1996 года рождения не был жадно раскуплен читателями. Но теперь он и вовсе не имеет цены, как яркий образчик и абсолютный герой своего времени.

   На отличной мелованной бумаге, но без библиотечного номера, без оглавления и нумерации страниц, отпечатан был "Плюшевый холм" фирмой "Полиграфресурсы", давно канувшей в небытие вместе с лицензией на издательскую деятельность.

   Внутри "Плюшевого холма" было предисловие и послесловие. "У меня тогда был Кумир. Сейчас этот поэт - очень удачливый коммерсант". "Я снял сотни полторы рекламных роликов, съездил на Каннский фестиваль"... Не холм, а целая мировая гора. Древо той жизни. С ветки или из дупла которой можно посмотреть в эту.

   Между преди- и послесловием были в книге стихи, которые очень напомнили мне однокурсников-филологов. Особенно мальчики многие были широко увлечены обэриутами и авангардом, и сами старались писать: максимально звучно, загадочно, с привлечением умных, малоупотребительных в быту слов. Бывало, что с первого взгляда и не отличишь, где тут обэриут и авангард, а где первокурсник. Но со второго взгляда отличие чувствовалось. Иногда очень трудно объяснимое словами.

   Так и не найдя в книге "Плюшевый холм" ни единого намёка ни на холм, ни на плюш, и не очень этому удивившись, я поставила её на полку - на долгие годы. Проходили эпохи - иногда сразу несколько столетий за один год. Перестал существовать в природе подвальчик с обеденным перерывом и уникальными просроченными книгами. Цена 7 (прописью: семь) рублей, написанная карандашом от руки, попросилась в музейные экспонаты, рядом с древнеегипетской плитой и столбом с законами царя Хаммурапи. И холм в мало кому известном парке Горького, хоть и плюшевый, совсем другой холм. Не тот. Но как-то связанный с тем. И это очень трудно объяснить словами.

Мятное на мятном

   Какой-то здесь прохожий человек был художник. Он мог об этом и сам не знать, художники часто не знают. Так и живут весь год. И вдруг поздней осенью, как у птиц в трубчатых костях, просыпается внутри художников предчувствие бури, волны, воли. Рвётся наружу сила - не то прозрение, не то пророчество, не то простое слово. Тянет изобразить, остановить и самому остаться. Если повезёт - навсегда.

   Остановить день - из тех осенних дней, когда солнце греет не столько тело, сколько душу. Вот и собака такса прошла мимо не просто так, а в длинном ярком комбинезоне. И кончики ушей у неё наверняка в этот миг холодные. И у хозяина без шапки точно так же.

   А в это время где-то за городом, в просторных и чистых полях, прилёг снег. Тонким, ещё не окончательным, но вполне достаточным слоем, чтобы сделать небо на горизонте такого нежного оттенка, как будто белой гуаши зачерпнули на палитру полновесный кусок, а потом - очень осторожно, на кончике самой беличьей, самой тонкой кисти в мире - принесли гуаши синей. Вот буквально чуть-чуть.

   Теперь всё перемешать и получить небо за городом. Потом ещё раз обмакнуть, усилить синее и получить небо в городе. Наконец, слегка поддержать небо зелёным и получить мятную ель. Надёжно утвердить её в центре ноябрьского мира.

   Да, мятную. Официально ели такой породы называют голубыми, но среди них есть много неофициальных представителей. Они-то мятные и есть. Прохладные. Как будто специально созданные для полугодия убывающего солнца. Специально для художников, которые и не подозревают о том, что они художники. Просто стонет внутри - не то предчувствие, не то прозрение. Ведь мятные конфеты в кармане совсем случайно оказались точно такого цвета, как прохладная, смешанная в палитре ноября ель. 

   Мятное на мятном. Может быть, это что-нибудь да значит. Или ничего особенного. Просто красиво. Просто совпало. Просто получилось не пройти мимо.