Не войти дважды

   Петербург - город рифм, отражений, совпадений и неожиданных встреч. Я возвращаюсь сюда за магией места. И в Петропавловскую крепость тянуло не за тем, чтобы смотреть выпуклыми глазами двухметрового одержимого царя на дикие топкие берега, воображая здесь город, не похожий ни на кого в семействе городов. Тянуло меня воспоминание, как 13 лет тому назад купила я в Петропавловской Печатне огромный графический портрет Пушкина. Как сначала носилась с ним по городу, потом по самолётам, с пересадкой в Москве. Пушкин с трудом влез в просвечивающее устройство на входе в аэропорт, Пушкина устроили в бизнес-классе, чтобы не травмировать ручной кладью, и весь полёт я беспокоилась: как там Пушкин? А Пушкин добрался невредим и навеки занял почётное место в моём доме. Мне очень хотелось найти рифму к этому событию, и найтись она могла в Петропавловской Печатне.

   Но не сразу, не сразу. Сначала предвкушение. Сначала можно просто посидеть на берегу. Посмотреть уток - как непринуждённо перебирают они под водой бледными оранжевыми лапами и движутся с высокой скоростью. Я представляла, какая это должна быть сильная лапа, если её пожать. Апрельская холодная уткина лапа.

   Хотелось смотреть на белых чернолицых чаек - птиц большой воды и ветра. Их зоркие хищные глаза сразу приметили у меня в руке недоеденный стаканчик с мороженым; чайки начали бросаться мне навстречу, с очень даже человеческими пронзительными криками и стонами. А когда поняли, что мороженое им не светит, перемешались на воде с утками, продолжая надрывно вскрикивать. При этом они оставались изящными и лёгкими. Они летели ввысь, как золотой шпиль собора, они были заодно. Они перекликались. Не верилось, что когда-то здесь сидели в сырых казематах узники с очень известными фамилиями, и даже некоторые классики русской литературы.

   Теперь крепость напоминает парк для прогулок. Шемякинский памятник Петру обнесли металлической оградой. А я помню те времена, когда посетители фотографировались, устроившись у папы города на коленях - очень удобных и далеко выступающих, они до сих пор сохранили свой блеск. Теперь можно разве что подержаться за длинные паучьи пальцы, но ни в коем случае не загадывать желание: мало ли как оно вздумает сбыться? Вдруг несуразно, непропорционально, как этот Пётр?

   Но как ни искала я заветную Печатню, оказалось, что она уже четыре года не существует. Подтвердился закон,что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, в одно и то же место, в одну и ту же дверь. Но Петербург не зря город рифм, совпадений, повторений и неожиданных встреч. И Пушкин не забыл про меня, послал в самый решительный момент очень спокойного кота цвета камня. По всем признакам, был он учёным, просто решил покамест не заводить песен и не говорить никаких сказок.

"...пышность эта"

   Оказалось, что театр не просто эстрады. Оказалось, что именно в этом доме, по Большой Конюшенной улице, 27, когда-то располагался Демутов трактир, в нумерах которого осенью 1828 года всего за три недели создал поэму "Полтава" А.С. Пушкин. Посетило его тогда небывалое вдохновение. Погоды стояли самые мерзопакостные, Пушкиным любимые. Нева металась как больной. И Пушкин, охваченный творческой лихорадкой, из нумеров не выходил целыми днями, только посылал время от времени в трактир за горячей пищей.

   О, я очень хорошо представляю себе эту простую, дешёвую, очень вкусную пищу. Пар валил от щей, сама себя хвалила грешневая каша с грибами, являлись вместе с самоваром румяные сдобные бублички, расстегаи да кулебяки. Пушкин отменно обедал, а потом снова бросался к перу и бумаге: "Так, на чём мы остановились? Ага, выходит, стало быть, Пётр. Лик его ужасен"...

   Теперь там внутри, конечно, всё перестроено и переделано. Там другое, там театр эстрады. Но стены помнят. И тот, пушкинский слой времени, заклеенный, как новыми обоями, другими слоями, излучает магию и тепло. Создаёт место. Делает мир простым и гениальным.

   И летит из соседних дверей, по Большой Конюшенной, 25, старинный, дивный дух, подтверждая простоту и гениальность нашего мира. Там пекут без перерыва пышки, пекут с 1958 года. Это как специально придумано, для меня - съесть пышку перед тем, как войти в дом, который помнит Пушкина. Это такая как будто рифма. Гармония.

 - Вечером пышки? - с большим сомнением спросила подруга Света.

   Именно, именно вечером! Ты сейчас сама всё поймёшь. Сейчас мы возьмём их с собой, тёплые, уложенные в коричневый  бумажный пакет, щедро посыпанные сверху пудрой. А в придачу, в бумажном тоже стаканчике - то самое, что здесь называют гордым словом "кофе". Ничего не поделаешь, надо,надо. Сейчас мы всё это заберём (на пакете уже начали проступать робкие жирные пятна) и пойдём на бульвар, на скамейку - как раз напротив входа в театр. Смотреть на светлую знаменитую дверь, на светлые лица входящих в эту дверь людей и - дальнейшее известно - жевать одну за другой нежнейшие, пахучие, как из не нашего века, пышки. Наклоняясь максимально вперёд,чтобы не обсыпать себя щедрой пудрой. Но пудра всё равно везде, и валится вся эта пышность прямо в вечерний желудок. Осталось полить её сверху как следует "кофе". Тихий и ужасный кошмар, вот что это такое. Счастливые, настоящие минуты настоящей жизни, вот что это такое.

    А рядом, по мостовой,заклеенные другими слоями времени, будут идти бесконечной вереницей школьники после уроков. И самым старшим из них будет восемьдесят лет. Все они будут с жирными пакетами и немытыми руками. И бабушка дома сразу догадается по пудре на лице и пальто, почему внук и внучка снова отказались от супа. И строго запретит.

   Но разве можно запретить счастье? Да никогда в жизни.

Ни за что и никогда.

И. Шевчук

   На самом-то деле я хотела в Петербург, чтобы не в виртуальности, а в реальности познакомиться с его местным жителем Игорем Шевчуком. Своими глазами посмотреть, что за человек-председатель жюри конкурса "Лёгкое перо" поверил в мои стихи и отдал им первое место. Я набралась решимости и написала: "Игорь Михайлович, буду в Питере такого-то, и если возникнет время и желание выпить кофе..." Таким занятым людям, подумала я, нужно писать заранее, чтобы втиснуться в их плотный график. И на днях ждать ответа...

   Ответное сообщение брямкнуло через несколько минут: "С удовольствием!" А в самом деле... Человеку-председателю жюри конкурса тоже ведь интересно своими глазами посмотреть.

   И вот уж я, как и было сказано, в Питере. Вот уж набираюсь решимости отправить сообщение, что я в Питере. А пока набиралась, верная подруга Света взяла мой телефон и, не дрогнув, нажала кнопку. Всё, обратной дороги нет. И ответа тоже что-то нет. Понятно. Занятой человек выбирает в своём плотном графике свободный час. До пятницы забито и всякое такое...

   Уже ночью, когда я спала, пришёл ответ: "Не мог ответить сразу, был на премьере своего мюзикла. А каждый день я выступаю перед детьми, в 12 можем встретиться в библиотеке такой-то, а потом где-нибудь посидим."

Как? Вот прямо уже сегодня? В 12 часов?

   Такси ехало и ехало, собирая по пути все красные светофоры, пробки и в придачу один дорожный ремонт. Ехало в Выборгский район. И когда я поняла,что всё равно уже опоздала, навигатор сказал водителю: "Прямо шесть километров". Мы едем целую вечность, а впереди ещё шесть километров только по прямой?! Я ужасно не люблю опаздывать, я никогда не опаздываю. А ужаснее всего я не люблю опаздывать на такие встречи. Ведь ещё нужно будет найти, куда идти, объяснять, пробираться меж кресел по ногам, привлекая и отвлекая...

   Но оказалось, что искать ничего не нужно. Прямо от вешалки у входа было слышно, что действо в разгаре и очень близко. Маленький зал был наполнен третьеклассниками, все они смеялись. Как могла бесшумно я просочилась на свободное место; в этот момент поэт Шевчук рисовал маркером на доске смеющийся портрет одного из мальчиков. Получилось похоже на Совунью. Мне тоже захотелось смеяться.

   Кроме двух сотрудников библиотеки и двух учителей младших классов, взрослых зрителей в зале не было. "Вы, наверное, чья-то мама?" - спросила меня учительница третьего "А" или "Б". "Нет, - ответила я, - меня Игорь Михайлович пригласил. Я прилетела из Новосибирска, чтобы с ним познакомиться".

Хотела бы я уметь рисовать, чтобы запечатлеть в веках этот изумительный изумлённый взгляд!

   Встреча с детьми тем временем шла вперёд - очень живо, на большом эмоциональном подъёме. С гитарой, стихами и коллективным подпеванием. Когда всё закончилось и детей увели, Шевчук открыл неприметную боковую дверь и исчез. А ко мне подошла девушка, в которой я тотчас признала Лену - организатора встреч Игоря Шевчука - и быстро сказала: 

 - Нет-нет, это он ещё не совсем ушёл! Он сейчас вернётся!

   А я сразу догадалась, что поэт Шевчук после таких творческих упражнений должен первым делом выпить много воды и переодеться. Всё было так по-свойски, будто мы здесь все, включая библиотекарей, знакомы лет пятьдесят. Или сто пятьдесят.

 - Что ты шуршишь пакетом? - спросила Лена в закрытую дверь.

 - Какой дала пакет, таким и шуршу, - ответил маэстро, возникая в новом образе: вместо концертной футболки обычная, красная. Со мной он заговорил так,будто мы всего полчаса тому назад прервали на полуслове простой житейский разговор. Сотрудникам библиотеки Шевчук торжественно передал на вечное хранение экземпляр сборника стихов победителей первого конкурса "Лёгкое перо" - "Лошадь в баночках компота". И, конечно же, упомянул про конкурс второй. И я ужасно смутилась, когда милые, интеллигентные сотрудники библиотеки города Петербурга обрадовались, стали меня фотографировать - то с книгой, то с Шевчуком. Хоть и книга не про меня, а всё равно, всё равно. Обещали дождаться моих напечатанных стихов - даже если это случится через сто лет, когда люди будут летать по небу и ходить на головах.

   Потом мы погрузились в джип яростного ультрамаринового цвета (Лена чудом втиснулась на заднее сидение между творческим реквизитом и коробками книг) и куда-то поехали.

 - На Озерки! - объявил Шевчук. - Говорят, что Блок там написал "Незнакомку"!

   Озерки так Озерки. Блок так Блок. Всё это было очень похоже на рок-н-ролл. Особенно когда кривыми неизвестными улочками пробрались мы в коттеджный посёлок, дома которого смотрелись не очень-то жилыми, а половина их была огорожена светлыми и тёмными металлическими листами. Я бы на месте Блока написала "Незнакомку" где-нибудь в другом месте. Но вдруг вся мрачнота осталась позади и взору открылись действительно три живописных озера густо-бирюзового, тридесятого цвета. С одного бока ещё покрытые рыхлым весенним льдом, а с другого до отказа наполненные утками. А может, всё и правда, насчёт Блока-то...

   К берегу одного из озёр пристроился ресторанчик с просторной летней верандой. День был настолько солнечный, что один человек даже там загорал, обнажённый по пояс. Все остальные сидели в куртках. А мы сели прямо с видом на уток.

   И можно было сколько угодно говорить. О стихах. Хоть про Берестова, хоть про Багрицкого. Про то, как Эмма Мошковская располагает свои строчки. Можно было спросить: "Расскажите про Олега Григорьева", и хорошо, что на мне солнечные очки, никто не заметит, как намокли глаза. Но они всё равно заметили, и поняли, что так надо.

   Можно было рассказать, как в прошлом году возле Дворцовой площади я была дважды, и в разные дни, заключена в объятия высоким мягким жирафом. Вокруг было сколько угодно прохожих, но вставал и вставал жираф именно на моём пути.

 - Так это наши соседи! - сказала Лена. - Мы там летом на Грибоедова книги продаём. А с другой стороны наши соседи Пётр Первый с Екатериной.

   Так мы сидели с видом на уток. Незаметно подкрался вечер. Хорошо говорить, когда говорится. И когда слушается. Я чувствовала себя значительным человеком, и то что я умею делать в этом мире, тоже имело значение.

   А потом я ещё пошла прогуляться по городу одна. Не сразу сообразила, что это мне гудят в спину на канале Грибоедова: оказывается, я шла по проезжей части, а машины сзади деликатно ждали вереницей, думали: может, затменье такое минутное. Потом поняли: не минутное, надо гудеть.

   Когда полностью стемнело, подруги Лена и Света сказали, что они, во-первых, меня потеряли. А, во-вторых, пойду ли я завтра с ними в театр эстрады на спектакль про инопланетян. Они стоят у кассы, и до закрытия ровно пятнадцать минут. Это совсем не моё - и эстрада, и тем более инопланетяне. Но я сказала, что да, пойду. Покупайте билеты, пока не закрылось.

Без мыслей о высоком

   Впервые в жизни, собираясь в Петербург, я не думала о высоком. О том, как пойду в музей, он же дворец. А на другой день ещё больше пойду в музей. Наоборот, я думала о самом обыденном: о том, что увижу апрельскую весну. Не яркую, беззаботную, с лёгкими одеждами, дождями и белыми лепестками. А такую весну, когда только ещё сошёл снег, и деревья стоят внешне пустые, а внутри переполненные. И трава уже немножко лезет - как реклама мощного, от самой природы, средства против облысения. Но самым главным в этой картине мира будет воздух- перламутровый, прогретый каменными плитами на солнечной стороне улицы, мятный в тени и пронзительный - у воды. Но не глухо, по-осеннему ледяной, а прозрачно ледяной, полный ликующих криков чаек.

   У нас в этом году не было такой апрельской весны. У нас был снег и снова снег. Так получилось. Зато по дороге в красивый северный город у меня появилась возможность не думать о музеях.

   Я думала о том, что узнаю эти места. Воду и камень. Сумасшедшие и смешные вывески. Большое внимание к шаверме. Бюст Петра Ильича Чайковского с розовыми бровями в пирожковой Голенецкой. "Что для вас?" - спросили там меня. Не могла же я ответить: "Ничего". И для меня там стал пирог с капустой и ватрушка.

   Я узнавала уличных музыкантов на углу Невского и Грибоедова. Других, вечных. Рядом с ними на мостовой, как огромный кокон тутового шелкопряда, лежал аккуратно завёрнутый в овечью шкуру бомж и то ли спал, то ли слушал. А может быть, спал и слушал, слушал и спал. Все до единого дома были мне знакомы - бледные, как будто припудренные пылью трёх веков. И очень хотелось всматриваться в тёмную воду каналов и малых рек, в их культурную и литературную глубину, с носом майора Ковалёва на самом дне.

   Я тотчас узнала двор, в котором никогда не была. В каком-то здесь корпусе должен располагаться наш отель с хорошими отзывами. Но сначала будет длинное жёлтое, и вроде бы жилое. Потом страшное, опутанное сетями и заброшенное, с пояснительным камнем на газоне: здесь квартировался лейб-гвардейский полк. Прямо вон за теми чёрными провалами окон кипела когда-то лейб-жизнь, звенели молодые усатые голоса, стреляла в потолок пробка Аи. А вот здесь, на просторе, где гоняют мяч пацаны, мог быть у них плац. А фирменной питерской стены с тремя разновеликими окнами,вырубленными безо всякой симметрии и видимой логики, могло во времена лейб и не быть. И что за теми окнами, я не узнаю никогда. И кто за теми окнами, не узнаю тем более.

   Смотрят ли из тех окон на мир? На страшненький дом красно-чёрного кирпича, похожий на небольшую тюрьму, на унылые трубы и ещё одну, теперь уже полностью слепую и глухую, стену, на которую только при ярком солнечном свете осмелюсь поднять глаза. И тут же поспешу отвести. Скорее на землю!

   А на земле в это время лежит хитрая, весёлая, похожая на рыжую бочку собака. Собака отлынивает от физкультуры, пока не видит хозяйка - девушка на самокате в длинном и рыжем, в тон собаке, пальто. Но вот она подлетела, и собака вскакивает, бежит, переваливаясь и сотрясаясь - раз вокруг газона, два и даже довольно бодро три. И всё это будет Петербург.

   И отыщется, возникнет в этом пространстве наш корпус с хорошими отзывами - зефирный, розово-голубой, как из другого слоя времени. Теперь бросить вещи и скорее гулять. Через длинную узкую подворотню пролезть, как Крошечка Хаврошечка в коровье ухо, с натугой открыть от себя тяжёлую решётчатую дверь, и вынырнуть где-то неподалёку от укрощённых юношами коней. Где-то рядом с вывеской "Массажный салон "Промято".
 

Ничего не опасаясь

   Вовсе не опасаясь,а, напротив, всячески желая заполучить, я забрасывала сети в море "Озона", в раздел "букинистика". Я снова и снова надеялась выловить эту чёрную книгу с двумя симметрично раскрашенными лысыми и усатыми на обложке. При том, что все до единого рассказы из этого сборника, а также повесть "Самая лёгкая лодка в мире" есть у меня в других изданиях. Я знаю их наизусть, с любого места и в любое время. Они написаны в основном теми же простыми, понятными словами, которые и теперь в обиходе. А получился узор, который никогда не надоедает рассматривать.

   "Алёна ворча отошла от печки, отсыпала из пачки соли - не на засол, на пропитание. Положила кулёк на стол. Сумасшедший схватил соль и сунул за пазуху."

   Я забрасывала и забрасывала невод, ловила чёрную книгу, написанную простыми словами. И невод приходил с тиной и травой морскою: чёрную книгу неизменно уводил кто-то более расторопный; она исчезала, не успев появиться. Но вот, наконец, повезло. На "Озон" пришла целая команда лысых и усатых, и я выбрала свой экземпляр.

   Издание 1993 года, с рисунками автора. Ещё прижизненное... Я сразу узнала и вход в метро "Красные ворота", и дом. То самое место. Когда-то я увидела его в фильме "Монолог; он даже не документальный, а просто хроника одного дня. Качества 1991 года, но сейчас это не имеет значения. А важно то, что на этих драгоценных кадрах  выходит из метро в неприютную, январскую Москву настоящий Юрий Коваль. На нём тяжёлая даже на вид куртка, толстый вязаный свитер, у него непокрытые седые волосы.  А вокруг бесконечно безрадостно, время наполнено серым небом, километрами уличной торговли и сосредоточенными только на своём людьми. Они проходили мимо и даже не подозревали, что они счастливые - видят живого Коваля. И очень несчастные, потому что они не знали, что это Коваль, и уходили в разные свои серые стороны. Они просто не знали.

   А Коваль показал тогда свой дом и двор. И я бы даже вернулась в ту страшную Москву, в тот день. Чтобы набраться решимости, подойти, задать важный вопрос: "А скажите, Юрий Иосифович, вот у вас там старуха в поезде говорит, что нужно опасаться лысых и усатых, потому что они распространяют волну. А можно ли её нейтрализовать какой-нибудь ответной волной?"

   И он бы что-нибудь бы мне да ответил. Но я попала в тот район Москвы, когда в нём невозможно было уже встретить Юрия Коваля. И подворотня его дома была добросовестно забрана очень надёжной решёткой. Прошёл значительный кусок времени, и очень возможно, что лысые и усатые потеряли свою силу, и теперь на людей действуют совсем другие опасные волны.

   Но зато я купила в разделе "букинистика" книгу, похожую на подлинный день у Красных ворот очень далёкого года. В недрах которого ещё плавали настоящие, глубоководные, мудрые рыбы. С которыми очень хотелось найти общий язык. Или общее молчание.

"Хеломские мудрецы"

   Не так много издают Овсея Дриза, чтобы игнорировать новинки. А "Хеломские мудрецы" поразили особо. У них на обложке было указано сразу три имени: автора, переводчика и художника. Причём два последних не жались стыдливо в уголке, как это часто бывает - буквами помельче, чтобы уж наверняка никто не заметил. Нет, они были напечатаны равновелико, и все трое бросались в глаза: Овсей Дриз, без которого бы не было книги; Генрих Сапгир, без которого книги бы не было; и Виктор Пивоваров, без которого не было бы именно этой книги.

   Я покупала "Хеломских мудрецов" с чувством, что хоть какая-то маленькая, очень маленькая, но всё-таки справедливость в мире восстановлена. И что-то сделано как надо.

   Во-первых, потому, что вспомнили про Овсея Дриза. Его мало знают, он недооценённый и заслуживает более почётного места, чем ему отвели издатели. Вот я знать не знала про город Хелм, сплошь населённый мудрецами. Я не знала про непревзойдённую мудрость этих мудрецов.

   Во-вторых, отдали должное переводчику. Генриха Сапгира тоже знают мало. У меня долгое время его имя ассоциировалось с совсем детской книжкой "Часы". Я берегу этот артефакт как зеницу ока. Он потрёпан и зачитан поколениями детей. Тоненькая книжица издательства "Малыш", в виде восьмиугольных часов, наполненная внутри минимум текста и максимумом зверей, нарисованных мягко и как будто слегка расплывчато (художник А. Брей). Особенно нравился медведь. По очертаниям он явно был бурый, а по цвету - бежевый, как топлёное молоко.На развороте, где "Поздний час. В постель спешите." художник А. Брей изобразил медведя лежащим на массивной деревянной кровати, под небрежно наброшенной простынёй. Ноги с тёмными пятками торчали наружу, и медведя поэтому было жалко. Я всегда задерживала взгляд на этих пятках и мысленно натягивала на них простыню. Казалось, что медведь замёрз, хотя по его довольной спящей физиономии этого нельзя было сказать. Я и не догадывалась, что именно для того и существует художник-иллюстратор. Чтобы внезапно стало жалко спящего медведя.

   Текст в книжке "Часы" был самый-самый простой. И долгое время я думала, что Генрих Сапгир писал незамысловатые стишки для самых маленьких. А он оказался неординарным и очень интересным поэтом. И очень искусным переводчиком. Перевести с языка на язык голос другого человека, не подменяя его своим - тонкое, деликатное мастерство.

   И, наконец, в третьих - на обложке детской книги указали имя художника! Так делают редко, а могли бы делать всегда. Особенно если художник - настоящий.

   А я теперь знаю немного больше, чем знала раньше. И мудрецы из города Хелм действительно очень мудрые. Я бы ни за что не догадалась сложить печь из сливочного масла, а в бане настелить пол из досок гладкой стороной вниз - чтобы никто не поскользнулся. А помыться можно и в валенках. Но самая любимая моя история о том, как некий ребе влез головой вперёд в медвежью берлогу, а когда его оттуда вытянули, он оказался без головы. И два мудреца стали спорить: была ли у ребе голова? Или нет? Спросим у жены, она точно знает. И мудрая женщина сказала так: когда ребе ел утром картошку и селёдку, борода у него тряслась, это я помню. А вот была ли там ещё и голова? Не могу ответить на этот вопрос.

   Словом, если хотите набраться мудрости, читайте Овсея Дриза. В переводе Генриха Сапгира. А иллюстрации Виктора Пивоварова атмосферны и прекрасны.

"Хеломские мудрецы" на Лабиринте

Тёплый коржик

   Важно рассчитать время таким образом, чтобы не попасть. Но иногда не рассчитаешь и попадёшь. Попадёшь в магазин за продуктами именно в тот момент, когда в начальной школе напротив закончились уроки, и весь этот растущий, очень живой организм бросился за питанием. Преимущественно за углеводным. Пропадай в недрах холодильника заботливо сваренный накануне, как положено настоявшийся борщ. Лежите в яркой его глубине нетронутые куски мяса. Впрочем, углеводы усваиваются быстро, а до дома когда ещё доберёшься... В апреле стремительно удлиняются не только дни, но и дороги.

   Если зазеваешься и не рассчитаешь, то вместо магазина можно оказаться в самом водовороте школьной перемены. Торговый зал в это время бурлит покупателями, рост которых колеблется в районе 130-140 см. Возле стеллажа с шоколадом и батончиками традиционное оживление. Напротив - секция с выпечкой. Там тоже аншлаг, а проход узкий.

 - Здесь все классы! - очень-очень громко, как в лесу, кричит покупатель шоколада покупателю пончиков. - И "А"! И "Б"!! И "В"!!!

 - Вот вы бы как-нибудь и распределились по классам, - советует девушка-сотрудница, прорываясь сквозь толпу "А", "Б" и "В", чтобы открыть ещё одну кассу.

   Но толпа слишком поглощена процессом, у толпы позади первый учебный день последней четверти.

 - Вероника! - очень-очень громко, как в лесу, кричит чуть грассирующий голос лет десяти. - Вероника, подожди меня! Вероника, подожди! Ты мне подруга?

Вероника отвечает что-то неслышно. Но я думаю, что она подруга.

 - Если ты мне, Вероника, подруга, - раздаётся команда, - ты должна меня подождать! Понимаешь? Ты просто обязана меня подождать, если ты мне подруга! Это издержки профессии!

Держись, Вероника...

   В отделе чипсов, сухариков и газированных напитков ярких расцветок преобладают мальчики. Обычно они ходят по трое.

 - Пацаны! - очень-очень громко, как в лесу, кричит один. - А ведь мы гадость взяли, пацаны!

   У мальчика очень хорошее, чистое и светлое лицо. Наверное, он отличник и висит на доске "Наша гордость". Но пацаны, ни на секунду не усомнившись в своём выборе, твёрдой, уверенной походкой движутся на кассу - мимо витаминной редьки, мимо свежих огурцов и очень полезного болгарского перца. Движутся они, крепко сжимая в руках газированные разноцветные бутылки и столь же разноцветные хрустящие пакетики