Пусть светит олень

   Чтобы включить оленя, темнота - не повод. Подойдёт и день - пасмурный, снежный, последний. Один из самых коротких и уютных. Люди с пакетами, с тортами... Мандарины явственно просвечивают у всех. Проехала машина с притороченной сверху ёлкой. Человек за рулём курит с чувством глубокого удовлетворения: всё идёт как идёт, круг жизни вращается исправно. И он вращается в круге.

   Во всех фильмах ёлку наряжают 31 числа. И даже в реальности я встречалась с таким явлением. Но сама предпочитаю ёлку недели за три, чтобы с утра первым делом включить огоньки, а потом уже всё остальное. Мне спокойно, когда дома горят огоньки. И я понимаю, почему включили оленя, не дожидаясь темноты.

   Олень наталкивает на простую мысль: а раньше как? Когда не было электричества, люди как жили из года в год? Мы все сойдём с ума очень быстро, если отключить электричество на короткий срок, а люди жили. И всё успевали, и делали побольше нашего чего-то настоящего. И не так давно это было, хотя бы и при Пушкине.

             Перед померкшими домами
             Вдоль сонной улицы рядами
             Двойные фонари карет
             Весёлый изливают свет
             И радуги на снег наводят;
             Усеян плошками кругом,
             Блестит великолепный дом;
             По цельным окнам тени ходят...

   Радуг на всех не хватало, большинство довольствовалось лучиной. И всё равно жили, и пряли, пряли, пряли... И гадали на суженого.

   На ёлках тогда зажигали свечи. Не за три недели, конечно, а в самый главный, торжественный миг. Поспешно распахивали двери перед толпой восхищённых детей. Да как же они обходились без электричества?

   А вот так. Ещё и стихи гениальные умудрялись писать.

   Теперь у нас прогресс. И круглосуточный олень. Пусть светит олень! Не ради электричества и вечных, несокрушимых огоньков. Ради спокойствия и праздника. Ради уверенности, что круг жизни нерушим, и на смену взрослеющим детям обязательно придут новые. А это значит, что всегда будет кому замереть на пороге нового времени в восхищении и предчувствии.

С очередным наступающим!

С начёсом

   Как уже было замечено, многие жители города носят в эту пору устремлённые в небо, крупно связанные шапки, а снизу - разноцветные спортивные штаны с начёсом. Вот уж такое, я точно думала, что не для меня. Все книги о правилах хорошего тона, прочитанные мною в детстве, подвергали спортивную одежду гонениям. "Принцип уместности! - твердили они в один голос. - Не забывайте о принципе уместности. Спортивная одежда - для физкультуры и спорта. Пусть для похода. В крайнем случае, для дома. Но не по городу же в ней ходить."

   А тут ходят. Причём все. По пути обогнала я двух дам примерно семидесяти лет от роду. Уж они-то всё знают досконально о правилах хорошего тона. У одной дамы поверх капюшона пуховика дерзко лежал второй, явно от толстовки. На ногах красовались спортивные с начёсом. Я услышала обрывок разговора.

 - Согласись, что в этом случае трудно было не согрешить...

 - Да, я понимаю.

   Почему-то мне показалось, что они обсуждают штаны и связанный с ними принцип уместности.

   А потом Вселенная подала знак, открыв на месте аптеки возле дома маленький какой-то шоурумчик. Интересно, что там. А там висел, бросаясь в глаза прямо от дверей, костюм-тройка: те самые штаны, с капюшоном толстовка и приятной пухлоты зимняя куртка. Последний экземпляр, 44 размер, цвет мятный, 15% скидка. По всему выходило, что повешен он здесь специально для меня.

   Все принципы уместности померкли на фоне этих прекрасных штанов. Где я была раньше? Любовь поразила меня, как молния, как финский нож! Какой может быть принцип, когда так уютно и тепло?

   ...Когда-то уже такое было, и тоже в декабре. Кажется, дома я тогда только спала и ела, иногда клеила бумажные цепи и фонарики на ёлку, уроки не помню чтобы делала. Время я проводила в основном во дворе: на катке, на горке и в снежных норах (там очень удобно было прятаться от родителей, которые идут искать). Зимы были тогда посуровее, но почему-то никогда не было холодно, даже в промокших насквозь, покрытых ледяными катышками рейтузах. Тоже, помнится, были с начёсом. Полосатые такие. Простые и уместные, как настоящая жизнь.

Голуби, люди и книги

   Мир состоит из странно сочетающихся компонентов. Например, библиотека и Маркс. Даже не верится, что человеку, который присвоил библиотеке из Сибири имя Маркса, в детстве тоже читали сказки. А где-нибудь у Карла Маркса написано, что его именем нужно назвать библиотеку в Новосибирске?

  У Пушкина, кстати, тоже на этот счёт ни слова. А также у Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Библиотеку нужно называть именем Марии Прокофьевны или Серафимы Павловны, которые проработали сорок лет на абонементе и помнят вещи легендарные, мифологические, неправдоподобно прекрасные: про то, как занимали очередь на потрёпанного Дюма; как ловили вечно блуждающих по рукам Стругацких. А среди постоянных читателей встречались даже семиклассники. Вот это было бы имя! А Маркс и не почувствует. Просто будет одним Марксом в городе меньше.

  Тут-то они мне и встретились. Не только с Марксом, но и со всем городом странно сочетались три белоснежных голубя. Полностью белых, как будто они лет пятьсот состояли на службе у человека. Как три белых коня - декабрь, январь и февраль. Как три медведя, которые напрашиваются. Но этот перекрёсток отчего-то богат на птиц. Однажды я видела здесь снегиря. Настоящего, как в книжке. У которого грудь рифмуется только со словом "заря", и ничего не поделаешь, настолько это верно.

   И вот теперь белоснежные голуби, как на подбор. Аккуратные и непростые, как будто только что из голубятни, в которой, кроме голубей, непременно обитает любовь. Не с неба же они свалились.

   Голуби держались свободно и втроём. Сидели себе на карнизе, пока не подошёл к ним познакомиться обычный сизый районный парень. Кто такие? Почему не знаю?

   Белые хрупкие аристократы посмотрели неодобрительно, и один из них затопал красными босыми ногами и грудью пошёл на сизого. Сизый бросился наутёк, семеня мозолистыми лапами. На перилах остановился, оглянулся: эй, здесь культурное место; не смотри, что имени Маркса. Читать умеешь?

   Остановился и белый. Так и сидели они на перилах вдвоём - один серый, другой белый. Одинаковые и разные, как птицы. Как люди, как прочитанные и написанные людьми книги. Как не прочитанные никогда, как не написанные людьми книги.

Конфетное мастерство

   В декабре хочется смотреть на конфеты. И даже протянуть руку, но волевым усилием отдёрнуть. Сгинь, наваждение! Знаю ведь я, что в этой расписанной под Новый год коробочке, в ярком сундучке, в ёлке этой картонной будут лежать не сверкающие в сумраке бриллианты, вроде того ещё "Гулливера", тех самых "Мишек", и обязательно в придачу кто-нибудь новый, незнакомый. Тайна и волшебство!

   Нет, лежать там будет скудная горка, скучный набор, составленный из ассортимента, рассыпанного по соседним полкам. И всякий, кому не хватило для счастья одного шипучего леденца из сказочного мешка, может купить сразу целый пакет. Или вон "Степа" с орехами и тягучей мягкой карамелью.

   И всё-таки хочется смотреть на эти коробки и коробочки, как будто чего-то ждать. И дождаться. Совсем негаданно дождаться конфет из Петербурга - пусть даже в Медным всадником на фантике и, естественно, с Исаакиевским собором, пусть. Но что-то здесь ещё обязательно должно быть. Вот, мелкими буквицами сбоку: без консервантов (сейчас всё без консервантов), а ещё: работа мастера.

   Вот они, слова заветные. Замочная скважина, за которой открывается нездешний тёплый мир, с тайно от детей украшенной ёлкой, руками сделанными игрушками, фортепианными аккордами, локонами и платьицами, фигурными пряниками и шоколадом непременно от Абрикосова. Да-да, от самого Алексея Ивановича Абрикосова - изящные какие-нибудь фунтики, сахарная бумага, серебряная фольга. И под всеми этими покровами - Её Величество Конфета. И большой вопрос, кто у кого на празднике, она у нас или мы у неё?

   Медный Всадник на фантике делу не помешал. Шоколад под ним оказался великолепный, и вафли, и пралине. И думать хотелось только про мастерство.

   Когда-то я тоже сделала в подарок ко дню рождения однокурснику Жене Волку большую, исключительную конфету. Получилось так ловко, будто мной лично руководил дух Алексея Ивановича Абрикосова. В домашней вафельнице испекла я тонкие вафли, ровно обрезала по краям. Затем лишила шоколадной оболочки несколько штук "Птичьего молока", оставшимся суфле плотно, как тротуарной плиткой, застелила вафли. И так несколько слоёв. Наконец, сварила безупречную шоколадную глазурь, облила уникальную конфету со всех сторон, остудила, завернула в затейливый фантик.

   Без консервантов, работа мастера. Вдохновение это было, вот что. Даже немного жаль такое произведение от сердца отрывать. Но я оторвала. Тогда все любили конфеты. Или теперь только так кажется? Да нет, все любили. Точно.

Чувство к капусте

   "Как же в гости - и с пустыми руками?" - скажут они в декабре. И достанут из таинственного непрозрачного пакета не пирожное "Наполеон", не шоколад 97%, настолько тёмный и благородный, что есть невозможно. Нет, они достанут из пакета, как из самого сердца, банку собственноручно квашенной капусты. О, кудесники!

   Просвечивать капуста будет зеленовато-бежевым, морковным, а в самой толще - яркая клюква плотно прижимается лицом к стеклу. Ох, и плотно. Банка всего-то литровая, а как будто из пятого измерения - бездонная. Как семейная бочка из шестнадцатого века, дубовая, в сенях. Черпай из неё как из колодца, а всё кажется, что не кончится никогда ни зима эта, утрамбованная плотно, как капуста. Ни капуста, спрессованная как время.

   Первую порцию как-то жалко доставать.Тревожить капустный мир, будить Великий дух кочана и кочерыжки. Но надо, надо.

  И вот уже Дух вырвался на свободу. Правильный, древний, домашний дух, за которым выскакивали босиком в сени ранним утром, торопливо черпали в деревянную миску, обжигая льдинками покрасневшие пальцы. Смирный, городской дух двухтысячных с двумя высшими гуманитарными. Освобождённая клюква, за которой уже толпится, поспешает на волю полупрозрачная долька яблока - оттенки, нюансы, капустное чародейство...

  Что бы такое с этой первой порцией сотворить? И так вдруг захватит идея винегрета, что немедленно отправишься в магазин за недостающими запчастями (свёкла, горошек). Первый в этом сезоне винегрет. Первый настолько, как будто это я сама его только что изобрела, предварительно посоветовавшись с Великим капустным духом.

Придёт белый снег

   Чем таким нужно посыпать снег на тротуарах, чтобы даже в минус семь он превратился в хлюпкую бежевую кашу, которой очень жалко отдавать на съедение новые ботинки? А на ум немедленно и очень ярко приходят галоши - сверху блестящие, чёрные, внутри ворсистые и почему-то всегда нестерпимо красные, как пасть зверя. В магазинах моего детства они были свалены щедрой, неиссякаемой грудой в большом контейнере посреди торгового зала. О размере не будем - большой, и всё. Мужские, женские? Какая разница? В книжках я видела галоши на ногах старинных детей, галоши ели странные Крокодилы Корнеевичи- пусть, у них свои причуды. Но чтобы надеть вот это чёрное, округлое, неуклюжее поверх моих рыжих ботинок? Или поверх маминых сапог с очень привлекательной на вид белой подошвой, которая называется, как мне объяснили, "манная каша"? Век этому не бывать!

   Век этого и не было. Галоши страшили. Страшат и теперь, когда неизбежно приходят на ум. А ещё приходят на ум средневековые ходули, и другие средневековые обычаи. И обязательно тройное "Берегись!" - под ногами и сверху, и шаг в сторону. Везде берегись.

   Но вот придёт белый снег. Ещё непролазнее станет город, и никто здесь отродясь не собирается чистить тротуары. И повиснет над дорогами плотное тревожное облако, до отказа набитое нервами автомобилистов. В тысячу раз вспухнет, вырастет на глазах древнее народное берегись.

   И всё-таки это будет белый снег. В этом пока ещё году. Пока прикроет вязкую серую кашу, вытеснит из головы картинку с галошами. И далеко будет виден в том снегу медведь на скамейке возле маленького кафе. Специальный такой медведь, который тянет на себе весь окрестный пейзаж, тянет многих прохожих. Вот тут у медведя ёлка, тут под мышкой подарок в красной упаковке, а там огоньки. И значит, есть за что держаться в этом кромешном снегу, в этом берегись отовсюду.

   Медведя отряхивают. Пересаживают, чтобы был виден. Раньше здесь сидел медведь покрупнее. И мне не хочется думать, что люди сейчас стали экономить даже на медведях. Уж чего-чего, а медведей на наших улицах всегда хватало. Просто разные они все, как и люди, которые пройдут сегодня мимо. Как снежинки, которые пройдут на медведя и на людей.

Варенье с сердцем

   Бывает варенье любимое, бывает обыкновенное. Что-нибудь в холодильнике да найдётся, когда захочется обмакнуть оладий или блин. Какая-нибудь баночка, красная или чёрная. Однажды ярко-жёлтую подарили, из цукатов, с нотами моркови - редкое. А бывает ещё варенье - вишнёвое.

   Даже из наших сибирских, поздних и тощих плодов оно получается вполне вишнёвое. И трудно бывает остановиться. И кажется, что не все ещё проданы вишнёвые сады. 

   Слово тёмное, томное, приглушённое, как вечерний свет. В нём и цветок, и мохнатый шмель, и косточка, в которой именно вся суть. И даже в те времена, когда жизнь текла размеренно и неторопливо, и любая хозяйка могла позволить себе посвятить варенью, пенкам и пробам две или три сотни лет, даже в этом замедленном и заповедном мире вишню косточки не лишали. Потому что это ведь сердце. Варенье с сердцем. А уж сколько вложено в бесконечный вишнёвый эпос нашей загадочной души...

   Взять хотя бы рецепт за номером 3766 от Елены Ивановны Молоховец: "Сухие вишни, маринованные на скорую руку".

   "Если не окажется маринованных вишен к салату, то их можно заменить сухими, а именно:взять 1 бутылку хорошего ренского уксуса, 1 бутылку воды, 3 стакана сахара, специй, как сказано в №3551, вскипятить раз 5 или 6 и кипятком залить сушёные вишни так, чтобы они плавали в этом сиропе, имея ввиду, что сушёные вишни разбухнут. Накрыть их, поставить в тёплую печь. Таким манером вишни можно приготовить накануне их употребления."

   Жили люди. Кипятили на скорую руку 5 или 6 раз, имели ввиду. На всё хватало времени. "Насыпать полный горшок зрелых хотя мятых вишен, обвязать ветошкой, обмазать тестом, поставить в печь после хлебов, на другой день вынуть, откинуть на решето..."

   И мы живём. На какую-то другую руку. Без маринованных в салате, без обмазанных тестом после хлебов. Но вишнёвое варенье исчезает так скоро, как будто оно любимое. Только оно не любимое, оно вишнёвое. Раз и навсегда.

Не знал и падал

   К зиме в городе я привыкла ещё в ноябре, когда стало ясно, что снег лёг. Вот лёг, и всё, и теперь никакой лопатой с места его не сдвинешь. Обычная новосибирская зима: берег левый и берег правый - как две одинаково чумазые щеки, а между ними хлюпает и течёт без конца и края могучая река Обь. Вот такая зима налицо. И переход в декабрь ничего в ней не решает, ни на что не влияет, нужно только не забыть, оторвать три листа календаря (верхний-средний-нижний), а другой календарь на стене просто перекинуть, мельком отмечая, на какой день придётся 31 число. Привычно ужасаясь: когда он успел так быстро закончиться, ведь вот только повесили новый, свежий, непривычный. Да мы ещё и привыкнуть-то не успели...

   И всё-таки это зима. И хочется, чтобы город прикрыло новым, густым и тихим. Хотя бы в честь одного, сегодняшнего дня. И колонка Алиса снова пугает меня тем, что читает мысли, заводит, как пластинку: "Снег кружится, летает, летает..."

   Я помню эту песню как себя. Зимы тогда в здешних местах были неуклюжими, толсто одетыми, бесконечными. Капало, капало на всё подряд сквозь пористый кусок белого хлеба самое любимое малиновое варенье. А я ещё не понимала, что в мире есть поэзия, но поэзия отчётливо была - в падении варенья и падении снега. "А снег не знал и падал..." Или вот: "Раскинутся просторы, раскинутся просторы до самой дальней утренней звезды..." Не знала, но впитывала, как хлеб впитывает малину новой зимы. И до сих пор волнуюсь от этих строк, как будто никогда в жизни не видела такого снегопада.

Погреб для творческох

   Подругу я сама однажды так назвала: Поющая Света. И с тех пор она многократно подтверждала это звание. Или - что вернее - призвание. Потому что только призванный после полновесной рабочей недели  пойдёт и будет петь - учиться, репетировать, волноваться.

 - Давай, - позвала меня как-то раз Поющая Света, - приходи в субботу в арт-галерею "Респект". Там будет выставка молодой художницы, а я пою.

   Вот это красиво. Изящно. Смотри и слушай. Представилось что-то бирюзово-белое, простор, много деликатного света из тихих, круглых молочных ламп... 

 - Вход со двора, - уточнила Поющая Света. - Третий подъезд и вниз по ступенькам.

   Да, как же я могла забыть! Если что-то творческое, то его непременно придётся искать, брести в снегу незнакомого района, присматриваться к малозаметным вывескам, открывать тяжёлые непослушные двери, произносить пароли, если потребуется.

   Пробираясь в полутьме вниз по кривым опасным ступенькам, я вдруг вспомнила фильм, который один раз видела в детстве. Его действие происходило примерно в семнадцатом веке, где-то в Восточной, судя по шапкам главных героев, Европе. Там в лесах скрывались какие-то неуловимые борцы, и очень ярко запомнились кадры: человек приподнимает, как крышку погреба, кусок лесного дёрна, а там убежище. Мягко, ловко, бесшумно исчезают в нём люди в шапках и закрываются сверху крышкой. Всё. Можно затаиться, или в нужный момент дерзко напасть на преследователей и гонителей. Пусть даже это совсем безнадёжно. Всё равно напасть.

   По всему было похоже, что я спускаюсь в такой погреб, только не для дерзких, а для творческих. Со стороны и не скажешь, что в этом подземелье выставляются и поют. Что там ещё наберётся десятка два или три людей, которые движутся медленно, как глубоководные рыбы, по тусклому и узкому коридору. Всматриваются и вслушиваются. Знакомятся, интересуются, прихлёбывая пакетный чай из горячих пластиковых стаканчиков. Пытаются постичь смысл огромных волосатых валенок, прислонённых к вызывающе кирпичной стене. Слушают исполнение Поющей Светы - про ветер перемен. Хотя бы второй куплет, если долго блуждали во дворах и не успели к первому.

Мы в квадрате

   Раньше мне видеть его не доводилось. Не могла застать. Квадрата Казимировича сегодня не будет, он на реставрации. Вы по какому вопросу?

По личному, разумеется.

   Хотелось попасть к Квадрату на приём. Или на свидание? Спросить: почему, если я тоже так могу, и все могут - просто взять и закрасить - ни у меня, ни у всех так ничего и не выходит?

   И вот Квадрат вернулся. Не то чтобы отдохнувшим и помолодевшим. Видно, что и на реставрации работал не покладая углов, не прилёг ни на минуту, отвернувшись к стене своей зияющей пустотой.

   Говорят, что Малевич трое суток потом не мог есть и спать - так был потрясён тем, что создал. Выпустил на свободу и назвал по имени. С тех пор мир ни дня не жил без Квадрата. И сейчас ни дня не живёт. Квадрату всё равно, но мы-то уже без него не можем.

   Квадрат Казимирович у себя? Да, проходите, пожалуйста.

Он даже не очень-то и большой. Не давит размерами, берёт другим. Он как зеркало над раковиной в ванной комнате, в которое бессмысленно смотримся по утрам, отмечая, что вид у нас опять не слишком лихой и бравый, и намертво приросла к лицу ещё одна ночь. Но всё равно всматриваемся упорно, влезаем с головой, хотим быть собой, и не просто, а в квадрате - больше, значительнее, честнее. 

   Но Квадрат Казимирович молчалив и тёмен - как зеркало нашей ночи; как монитор компьютера, со всей нашей значительностью и жизнью, за секунду до включения.

Новое

   Это было моё упущение - начать со Старой доброй Третьяковки. Там, среди портретов 19 века, и особенно среди пейзажей, Игорян как-то сразу приуныл. Скользил взглядом вежливо, не рвался к выходу, не занудствовал, но общий настрой был ясен. Ладно, для начала запомни хотя бы дух. И хоть какую-нибудь картину. Игорян выбрал "Московский дворик", "Богатырей" и мишек Шишкина. Немножко ещё Сарьяна: яркий, резкий. А вон та фигурка на узкой улочке без окон - не тёмная матрёшка, а восточная вообще-то женщина.

   После портретов-портретов и особенно пейзажей-пейзажей это был всплеск эмоций.

 - Надо было с Новой Третьяковки начинать, - прозорливо заметила Эвелина. - Там хоть повеселится.

   И вот мы пошли в Новую Третьяковку. Прыжок в другое измерение. Здесь когда-то я окончательно избавилась от школьного учебника по русскому языку, с пачкой репродукций в конце - "Утро", "Вратарь", "Опять двойка", по которым рано или поздно придётся писать ненавистное сочинение: на переднем плане картины мы видим; мама с укоризной смотрит на сына, и только верный Дружок... На самом деле всё не так. Планы здесь ни при чём. И если попадётся на пути произведение искусства под названием "Красная дверь" ( и действительно - вот висит красная дверь, не поспоришь), можно придумать какую-нибудь новую мысль вместо старой, классической: "А давайте я вам тоже какую-нибудь дверь выкрашу, и тоже повисну в главном музее страны." Не про дверь подумать в кои-то веки, а про то, что скрывается за этой дверью. А ещё страшнее: кто скрывается? Вот ведь и замочная скважина есть, и никто до сих пор не догадался в неё заглянуть.

Могла ли представить мумия?

   Могла ли представить мумия, в то время, когда она была живым, наполненным внутренностями древним египтянином, что через тысячи лет пускать к ней в музейный зал будут строго по паспорту и строго привитых?

   Нет, ничего такого представить мумия, конечно же, не могла, даже в страшном и вечном загробном сне. И не был ещё в то время открыт сюрреализм. Зато мы знаем о сюрреализме не понаслышке - за себя и за ту мумию. Предъявили паспорт, прошли в Египетский зал... Вот вам и сюр.

   За последние полгода интерес Игоряна к мумиям подрос, окреп и расширился. К египетским фараонам и кошкам уверенно присоединился ледяной человек Эци, бессмертная аристократка Синь Джуй и столь же бессмертный Владимир Ильич Ленин. Последний был в мавзолее посещён, не впечатлил, но мифологические сюжеты, о которых я имела неосторожность упомянуть, интерес вызвали такой, что куда там древним и древнейшим. Я не знала, как отделаться от Ленина: о нём приходилось говорить на сон грядущий, обсуждать памятники (протянутую руку, кепку), а также прочитанный рассказ о том, как Ленин в тюрьме ел чернильницы из хлеба.

"Вот однажды надзиратель тихонько поглядел в дверное окошечко и видит странную картину: Ленин пишет на полях книги.
Надзиратель быстро открыл двери, вошёл в камеру и говорит:
 - Вы попались. По-моему, вы сейчас что-то на полях книги писали.
Надзиратель смотрит в книгу нет, видит: книга чистая. Надзиратель хочет взять чернильницу, но в этот момент Ленин сам берёт свою чернильницу и спокойно кладет её в рот. И жуёт её.
Надзиратель говорит:
- Что вы делаете? Вы чернильницу кушаете!
Ленин говорит:
 - Вы, кажется, ослепли. Это не чернильница, а хлеб. И вот я его кушаю."

 - Мне нравится этот стиль! - говорит Игорян.

   Ещё бы не стиль, если автор - Михаил Зощенко. А я и не знала. Я в своём детстве этого не знала, а теперь я не понимаю, как такое могли пропустить в печать, тогда. Ведь прямо в глаза бросается явный Зощенко. Начиная с самого названия "О том, как Ленину рыбу подарили".

"И вот стоит он в неудобной позе, с копчёной рыбой позади, и докладывает Ленину, отчего плохо ловится рыба.
Ленин говорит:
─ Деньги мы вам дадим. И все просьбы ваши исполним. А вы, уж пожалуйста, ловите побольше рыбы, чтобы уменьшить голод среди населения. " 

Без лишней мысли

   Их лиц я так и не увидела. Не услышала обрывка разговора. Даже мысль "Вот это пара!" показалась лишней, и я не стала её думать. Было достаточно их простого присутствия на пустой и светлой улице. Они были осенью. Они были осень. Единственно возможные, как настоящая рифма. Как Мастер и Маргарита.

   Как Мастер и Маргарита. Посеребрённые временем, но по-прежнему неразлучные. Говорят, что когда-то они улетели прочь из Москвы, и жизнь заструилась в их венах счастливо и неспешно. А через много лет, уже совсем свободные от боли, они вдруг набросили разом мягкие песочные свои пальто и вернулись сюда. Вернулись пройтись. Немного чужие, как гости, и не слишком удивлённые, как свои.

   И город им виделся новый, ещё больше уходящий за горизонт. И московское народонаселение изменилось ещё значительнее, если не считать квартирного вопроса. И всё так же милосердие иногда стучится в людские сердца. И романы по-прежнему лучше всего писать в стол, ничего не сжигая на всякий случай.

...шные

   Было время, когда смышлёные городские дети учились читать по вывескам: "Гастроном", "Аптека", "Мясо", "Ткани"... А за "Парикмахерскую" с "Моссельпромом" и мороженым поощрить не грех. Хороший способ, наглядный. Но с вывесками современными не всё так просто. Некоторые из них идут сразу в комплекте с ранним развитием. А на месте иных уж лучше бы висел старый добрый "Абырвалг".

   "Молошная", "Булошная", "Рюмошная", "Закусошная"... И вот уже повеяло старомосковским произношением, напрочь забытым наречием. Смешно повеяло, нелепо, но ведь хочется! Так хочется атмосферы навсегда потерянного города - торгового, румяного, щедрого, чайно-пирогово-бараночного.

...В сумерках вышли мы искать Лубянский проезд, дом 3/6, строение 4. Мой очередной пункт, куда влекло. Дом, где, как сказано, "жил, работал и застрелился поэт Владимир Маяковский".  Вот куда нужно было мне на этот раз, и мы вышли в сумерках. И шли в темноте, и в двух шагах от светлых, людных и весёлых улиц, от разноцветных бульваров провалились в мрачный и пустой Милютинский переулок. Освещённый настолько скупо, что как-то даже захотелось прибавить шагу, пока не вылезла из ближайшего подвала банда "Чёрная кошка" или её последователи. В пяти, повторяю, в пяти минутах ходьбы от самого главного и людного - такой картофельный провал времени.

   И вдруг! Тускло блеснула стеклянная дверь закрытого в этот далеко ещё не поздний час заведения. Повеяло теплом: "Расчёсошная".

   Не хочу представлять, что там происходит в рабочие часы и дни. Хочу представлять домик в глубине сиреневого сада, уютную бабушку в окне, или барышню. И баранки, баранки. И наречие - мягкое, забытое давным-давно.

   И вот уже впереди замелькали огни очень большого города, и мы вырвались в искомый проезд. Но подворотня, ведущая к строению 4, куда входил когда-то он в широких штанах, бормоча на ходу стихи, оказалась закрыта металлическими воротами. И за ними тоже проглядывало страшноватое, как будто там, в глубине, всё длится и никак не закончится 1930 год. И тьма, и здесь когда-то произошло немыслимое событие. И родные мне люди терпеливо и деликатно ждали, пока я тут зачем-то настоюсь, глядя в матовое ночное небо. В котором смешалось вечное и молошное. И даже аптечно-гастрономное - для тех, кто ещё только учится разбирать слова.

В самую гиенну

   Как только я обрадовалась, что вот наконец-то опять увижу дочку, и мои дети обнимутся, и почувствуют, что их двое; и младший под руководством старшей будет охотно и старательно мешать тесто для утренних оладий; что сын не воссядет на каникулах в депрессивном ноябрьском Новосибирске, а получит новые впечатления на всю жизнь... Как только я всему этому обрадовалась, в Москве объявили очередной локдаун. Духовная пища только по QR-коду, а штаммы там свирепствуют вновь открытые: штамм мю и штамм лямбда.

   Первая мысль была бешеная: да когда уже всё это закончится?! А вторая - спокойная и правдивая: никогда. Это не закончится никогда, понимаете? Ещё греческий алфавит не до конца прошли, а впереди, как минимум, латиница с кириллицей. Пока доберёмся до штаммов Ы и Ъ, войдёт в зрелую пору поколение, не знавшее мира без масок, QR-кодов и дистанционного обучения. На всякого привитого от штамма дельта найдётся чихнувший ему прямо в лицо штаммом пси. Стало быть, эта история навсегда. И значит, нет никакого смысла отказываться от задуманного. Мир становится таким, что в нём ничего нельзя отложить на потом. Нет больше никакого потом.

И мы полетели в самую гиенну.

   И так хорошо, так удобно было туда лететь! Особенно когда стюардесса вручила Игоряну подарок от авиакомпании в яркой фирменной сумочке: книжка с заданиями, настольная игра, цветные мелки - всё для того, чтобы быстрее прилететь. Но главное - кубик! Кубик-ластик-головоломка-трёхмерный тетрис. Игорян моментально его разобрал, а потом оказалось, что сложить заново в куб шесть деталей не так-то просто. Игорян бился над кубом, когда я уже отчаялась и махнула рукой. Он бился в двадцатый, в сотый раз. Ведь это непорядок - разобранный куб, это нарушение чёткой и правильной структуры мира.

   А девочка у противоположного иллюминатора была не мальчик. Она свой куб разбирать на запчасти и не думала. Она, счастливая и беспечная, наслаждалась целым. Давай попросим у девочки кубик, посмотрим? Нет, я сам! Но краем глаза Игорян всё же заметил, что розовая деталь должна быть расположена вот так, от неё и будем плясать... И куб сдался! И мир снова стал целым и устойчивым. А через несколько минут мы стали снижаться.

   Москва оказалась солнечной, тринадцатиградусной плюс, неимоверно субботней. Совсем не похожей на гиенну. Похожей на Пушкина, Маяковского, Яузу, на сыр в вороньей пасти, сразу на все свои переулки. И никакой мю с лямбдой не могли помешать обняться моим детям.

В лучах здорового

   Магазин здорового питания был изнутри так светел, что и заходить необязательно. Достаточно постоять в лучах витрины, в зелёном сиянии вывески - и что-нибудь обязательно да пройдёт. Станет лучше, легче. И загадочные ноги, которым всегда так холодно в ноябре, расслабятся прямо в ботинках, запустятся, как система парового отопления, а там постепенно дойдёт и до головы, и мысли потекут в ней исключительно зелёные, светлые, без нытья и хруста.

  Но кто же будет стоять вот так рядом с питанием? Неужели напрасно пришло оно в этот мир здоровым? И мы тоже пришли не зря.

...Семена чиа туманно просвечивали сквозь толщу фитнес-десерта, а виноград был как виноград, только цена здоровая. А сосиски лежали там бледные и прекрасные, как барышня в обмороке. Они как бы намекали на своё благородное происхождение, без красителей, без следа сои и сычужной сыворотки. Лежали они в упаковке, нежно прильнув друг к другу. Мечтали о покровителе, который придёт и согреет.

   На полке другой, на уровне самых внимательных глаз, стояли в ведёрке малосольные огурцы. Неужели малосольные? Вот теперь, в самом сердце ноября? И будто бы повеяло зноем, летом, молодыми картофельными рядами, всем хорошим, что было, и чего быть не могло. Схватить немедленно это последнее ведёрко и всю дорогу думать об одном: малосольные ли? И не смотреть на них ни одной лишней секунды, плохо уже владея и собой, и вилкой. Проникнуться детским доверием к миру, в котором под именем малосольных огурцов скрываются действительно малосольные, настоящие, с искренней и живой веточкой укропа на боку. То, без чего невозможно прожить, особенно в ноябре. То, без чего живут себе и живут.

   А каштаны можно было и не покупать. Но это был сказочный плод для моего взгляда, привычного к рябине, клюкве и кедровым шишкам. Что-то совсем нездешнее, рождённое в гуще большой и странной листвы не наших мест. Рождённое криком нездешнего продавца в обрезанных перчатках, в большом и промозглом городском воздухе: "Каштанчики! Жареные каштанчики!" Жаль, что город этот далёк, и продавец не докричался до меня, когда я боролась с твёрдой, неудобной скорлупой здорового этого питания, пока осторожно и разочарованно пробовала странную сладковатую серцевину: и это всё? Кто же знал, что сначала их нужно жарить? Как-то жарить. А продавец в обрезанных перчатках был слишком далеко, и не смог до меня докричаться.

В листобой

   Ветер такой, что на нём можно лежать. Или просто опереться и стоять под углом к земле. Вслед за Юрием Ковалем я называю такой ветер: листобой. Он и правда бьёт, и листья сразу и везде; и как они все раньше помещались на деревьях - неизвестно. Просто пятое измерение какое-то.

   Когда в мире царит листобой, о Ковале хочется думать особенно сильно. Не знаю я, хорошо или плохо, что в таком большом и вездесущем интернете так мало Коваля. Почти ничего. Тем ценнее снятый Юлием Чернятиным в 1991 году, расплывчатый от времени, очень неспешный "Монолог".

   Смотреть этот фильм грустно. Угрюмая позднеянварская Москва, серые неприкаянные люди. Все они, до единого, проходят мимо, не замечая, что прямо вот тут, рядом - Коваль. И можно подойти, спросить у него... Что? Хоть что-нибудь. Впрочем, в лицо его тогда мало кто знал. И сейчас мало кто знает. Как-то он всегда отдельно, как тот язь-рыба трепетная, и сам говорил, чувствовал, что не вписывается.

   У него была в том году мастерская на Яузе -  пятая по счёту. Но и оттуда вот-вот должны были выселить. А на потолке фриз написал, руками не вынесешь. "Ты его поснимай, - говорил Коваль своему оператору, -  пусть хоть так останется, а то ведь, когда придут, всё здесь разломают". Несколько раз напомнил: сними. Это было в 1991 году. Но Коваль ещё здесь. И нечто ковалиное тоже.

                                    Осенняя россыпь мозаик
                                    Гоняет над Яузой лист.
                                    Вначале я только прозаик,
                                    И только потом гитарист.

                                    И в литературном обозе
                                    Мне местом пора дорожить
                                    И думать о прозе, изысканной прозе,
                                    Божественной прозе служить.

...Выйти на улицу, опереться на листобой. И тоже думать. И служить как получится.

Октябрь и спички

   Что-то около десяти лет тому назад купила я упаковку "Спичек домашних", две тысячи штук. Усиливая эту домашность, на обороте была напечатана таблица мер и весов, в числе прочих продуктов - саго, толокно, сухари молотые. Как далёкий привет из книги Елены Молоховец. Сделаны спички были в г. Балабаново Калужской обл., что тоже как-то добавляло им уюта.

   Зачем понадобилась такая уйма спичек, если у нас в квартире не газ? Так ведь наступало тёмное время года. А свечи? Опять же, аромапалочки. На всю долгую, холодную бесконечность. Но главным образом свечи. Летом я часами могу смотреть на горящие дрова, зимой - на свечи. Это называется пиромания. Мне нравится чирканье спички о стёртый коричневый бок.

   Для утоления своей пироманской страсти я коробку "Домашних" и купила. А то ведь бывают ещё и дикие - охотничьи. Я помню, как бывалые мальчики нашего двора доставали их из карманов поштучно. Охотничья спичка была похожа на маленькую булаву, только зелёная. Бывалые мальчики утверждали, что она горит даже под водой, но никогда не показывали, как это выглядит, хоть их неоднократно просили. Но и так было ясно, что спички эти дикие, вольные. При первом удобном случае они убегут в лес без оглядки. А для тихих свечных вечеров пусть будут домашние.

   Так проходили годы, таяли свечи, обращались в прах маленькие брёвна аромапалочек, а упаковка из города Балабаново длилась и длилась, длилась и длилась... Вот уже и саго полустёрлось у неё на обороте, и потускнело толокно, а спичек по-прежнему было так много, что после очередного просмотра фильма "Кин-дза-дза" я чувствовала себя всемогущей. Ведь это сколько гравицапп можно купить и - лети мой верный пепелац в любую точку Вселенной! Полетать упорно, убедиться, что во всех точках примерно то же: штаны, маски, двойное ку, очень много транклюкаторов... Да и вернуться к своим свечам. Тем более, что здесь такая золотая осень, каких давно не бывало. Такой тихий тёплый октябрь, как будто по-другому и не бывает. Как будто отсыпан он щедрой рукой, вне таблицы мер и весов. Как будто две тысячи - это на самом деле очень много, и не закончатся никогда.

Вопросы к хворосту

   Название отделилось от печенья, стоило только произнести его вслух: "Хруст хвороста", и захрустело прямо в воздухе. А если прочитать его про себя, откликнется внутри, перемещаясь эхом всё дальше и глубже, куда-то в область самого сердца, теряя по пути этот позднейший "хруст", оставляя подлинный, древний "хворост".

   Так звали род выпечки, который продавался в магазине "Кулинария" в самом центре одного старинного городка, где прошли счастливейшие летние дни моего детства. Вернее даже будет назвать его магазинчиком: полутёмное жареное помещение на первом этаже толстостенного древнего дома. Пройти мимо ни в коем случае было нельзя, потому что смешанный запах кулинарных товаров вырывался наружу сквозь массивную купеческую дверь и стоял шагов на десять кругом густой заманчивой стеной.

   Этот магазинчик оказал влияние на мой внутренний мир и моё мировоззрение. Проходили годы, а "Кулинария" оставалась всё та же. Продавались тут пирожки и булки, а также большие, как ресторанные тарелки для второго блюда, ватрушки с восхитительной творожной начинкой. Наконец, продавался в "Кулинарии" коричневый, похожий на корявые сучки, лёгкий причудливый хворост. Он привлекал особое внимание. Другие люди выходили из сумрачного магазинчика, нагруженные целыми охапками, целыми вязанками и целыми возами хвороста. Но мои родители уклонялись под разными предлогами, откупались ватрушками.

   Сейчас я понимаю, что виной всему было масло.Тот большой объём кипящего масла, в котором жарили без перерыва очень-очень-очень большой объём хвороста. Гораздо больший, чем масло могло выдержать. Масло трудилось на пределе своих возможностей, и мои родители об этом знали, и уклонялись как могли. Но там ещё была тётя Валя, отзывчивая на крики души, и хворост нам она покупала. Божественный, несравненный, пахучий резиновый хворост из древнего, вечного, как тогда казалось, магазина "Кулинария". Сказочный, как Иванушка-дурачок, который нырнул в свирепый котёл, а потом вышел и стал царевичем.

   Конечно, у всех в специальных домашних тетрадях был записан этот простой и верный рецепт - как печенье "Орешки" и торт "Черепаха". Возьми да сделай, в чём проблема? Хоть вязанку, хоть воз.

   Можно, да всё не то. Вкусное не то. Воздуха что ли не хватало мне того? Полумрака? Стен с толстой памятью? Натруженного масла? Чего мне не хватало? Чего человеку вечно не хватает?

   А "Хруст хвороста" я купила, съела с чаем. Лёгкое, и в самом деле хрустит. И нет у меня к нему никаких вопросов.

За туманом

  Ремонт некоторых центральных улиц наши городские службы запланировали, как водится, на осень. Не на сухую и тёплую раннюю осень, а на дождливую и промозглую среднюю, а ещё лучше и вернее - на ледяную и бледную позднюю. С детства хорошо мне знаком вид неряшливой ноябрьской дорожной ямы, в которую медленно падают мелкие сухие снежинки, прямо на трубы, которые неспешно нужно починить до настоящих холодов. И сделать это в подходящее время года не позволяют какие-то таинственные, простому человеческому разуму недоступные причины.

   И вот опять средняя осень, и нужно починить улицы. Нужно содрать с них верхний слой асфальта, и пусть пока так постоят, ведь настоящая монументальная работа не терпит, как известно, суеты. Вот пусть как следует настоится, пусть вволю погуляет здесь ветер, поднимая тучи пыли вперемешку с сухими листьями. Как будто с города содрана кожа, и второй снег вслед за первым, сыплется, как соль, в его открытые раны. И какая-нибудь маленькая, личная боль в горле кажется продолжением большой городской боли.

   А в это же самое время где-то стоит тайга. И люди едут туда - конечно, за туманом. За снегами, которые в городе через минуту слякоть, а там - легли всерьёз. За покоем и волей едут люди туда. Люди делятся фотографиями, как хлебом, и мне кажутся сказкой эти пространства, в которых перед великим сном постепенно затихают звуки. Неужели это всего лишь октябрь? Ещё какой!

Коты таковы

   Коты таковы, что самые крепкие клятвы - никогда не писать на кошачьи темы - легко нарушаются при первой возможности. И тема эта вечная, как ни крути.

  В гостях у подруги я не была больше года, а кот там всё это время увеличивался, и пределов не знал. Тот самый, которого я помню размером с ладошку, зверь интересной короткохвостой породы. Теперь он лежал поперёк дороги полновесным тринадцатилетним дедушкой, и просто не мог иметь таких размеров.

   Но кот размеры имел. Кот лежал. Кот никак не реагировал на мои восклицательные знаки. И отойти от него было невозможно, и обойти его было нельзя.

   Хвалу и клевету приемли равнодушно... Вот бы чему хотелось у кота поучиться. Глубоко профессиональны коты в этом вопросе, но учеников, увы, не берут.

   Очень хотелось кота обнять. Хоть и с трудом, но оторвать его от пола, победно подержать в охапке, пока терпит. Пока не извернулся мягко и решительно, не ушёл беспрекословно. Кот всякий раз утекал, охотнее общался с ботинками. Быть может, оттого, что они крепко держали за шнурками свои языки, не восклицали очевидных глупостей?

   Случается, что хозяева крупных пушистых котов старательно расчёсывают их вдоль по шерсти. Задумчиво взвешивают на руке тёплое облако пуха, сетуя, что пропадает добро. Ведь это какой бы мог получиться клубок ниток, какая пара носков. Какой независимый зимний шаг на мягких лапах.

Вот уже

   Вот уже выкатили крупные, невыносимо оранжевые тыквы на витрину кафе, где ровно первого сентября ела я маленькие цилиндрические сырники с клубникой, малиной и тонкой зелёной травой. И вот уже ровно первое октября. И выносимы на всеобщее обозрение невыносимые тыквы. И колом встал прошлогодний мёд в стеклянной вазочке. Если его отрезать ножом, получится крепкая матовая пластинка - готовое стекло для пряничного домика. А то можно ещё наскрести чайной ложкой колобок, только в такую погоду его из дома не выпустишь. Как собаку. И густая плотная осенняя еда сама хочет сесть на язык с песней.

   Ровно первого октября могут предложить клюквы - с размахом, с зимним запасом. Чтобы ни дня без киселя или пирога. А по простуде бить сразу двухлитровым морсом.

   Отборная клюква, с Васюганских болот, которые простираются широко вдоль и поперёк Сибири. Раньше здесь жили первобытные люди, а теперь - неутомимые сборщики клюквы, в высоких сапогах, с бездонными вёдрами, в которые войдёт зима целиком - с горлом и чаем, с ногами и носками, и снами, полными разноцветных лампочек. С первым числом, плавно и неумолимо перетекающим в последнее.

Где надо, там и дверь

   Пока соберёшься, пока нальёшь себе кофейку в кружку побольше и сядешь, наконец, пересматривать "Служебный роман", погода на улице сделается точь-в-точь как в фильме. Не то чтобы плохая, нет, ведь плохой погоды не бывает, а так... "Что ты, осень, наделала с нами..." И потом ещё: "По пустынной и голой аллее, шелестя облетевшей листвой, отчего ты, себя не жалея..."

   Вон и ветер как раз колюч, и снежинки сверху летят, хоть и первые, но знающие своё дело. Профессиональные летят снежинки на покрытые головы жалеющих себя. В это время жалеют себя даже подростки, и круглые пушистые помпоны их вязаных шапок устремлены в небо как антенны. Кроссовки у подростков белы, штаны спортивны, а длинное пальто непременно цвета беж. И шапки устремлены. Такова осень.

   Мода новая, а фильм старый. Вот чего я там не видела? "Где у вас дверь?" "Где надо, там и дверь!"

   Значит, не видела, если смотрю опять: как Бубликов умер, а потом не умер; как не задвигается обратно активная Шура; как секретарша Вера тянет в даль светлую ногу в новом сапоге, а если не вяжет и не читает чужие письма, то закуривает личную драму, не отрываясь от служебного телефона. И кто здесь после этого, спрашивается, "наша мымра"?

   Но больше всего мне нравится, и я снова и снова заглядываю в дверь, которая там, где надо, я верю, когда старший статистик Новосельцев цитирует наизусть сначала Грибоедова, а потом и Пастернака. Да-да, Пастернака, о котором в те годы мог не знать сам министр лёгкой промышленности и уж точно не ведал министр промышленности тяжёлой. И кто здесь после этого, спрашивается, "недотёпа"?

   И никакая настоящая осень не может наступить в мире, пока я не услышу в очередной раз "Облетают последние маки, журавли улетают трубя, и природа в болезненном мраке не похожа сама на себя..." Ведь Заболоцкий - это тоже дверь. Которая там, где надо.

Плюс три

   Голова в шапке осложноволосилась. За лето успела забыть, что это такое, сопротивлялась до последнего. Кажется ведь: пока ходишь без шапки, то и тепло. А это не тепло, это опрометчиво, особенно на углу, особенно если стоять ветру навстречу слабым и подверженным ухом.

   Всё, плюс три. Продавец, к которому я иду за персиками и сливами, торопливо заносит фруктовые ящики с улицы внутрь киоска. У яблок, и тем более у персиков, тоже уши, а у лимонов - горло, несмотря на весь их витамин С. Сухой, холодный ветер вдоль города и поперёк. Плюс три.

   Посидев немного головой в шкафу, возвращаешься оттуда не только с шапкой, но и с приличными синтепоновыми штанами на 10-11 лет. О, благословенные! А я-то думала, что вас нет, что придётся срочно покупать. А вы есть. Спасительные прямо с утра.

   Год перевалил за своё осеннее равноденствие. И мы перевалили - в тёмные быстрые вечера, бесконечные рассветные дожди, свитера и тапки. Иные докатились до электрической (да-да-да!) простыни. Пока в квартирах никакого отопления, твори, как можешь, руками свой собственный уютный мир.

   Отправляй в зимнюю спячку салатовую рубашку, с которой провели немало хороших дней, и белые джинсы, и все до единого сандалии. В глубину и тьму. Поближе располагай толстое, с шерстяными примесями, с кашемировыми процентами. Думай сложноволосой головой о носках и перчатках, о прочном курином супе, о быстром и ловком пироге - последнем приюте простуженных сентябрьских яблок.

Молчаливые арбузы

   На земле возле мусорных баков лежал бледный, разрезанный пополам арбуз. Это кому-то из людей не повезло, причём, судя по диаметру половин, довольно крупно. Можно было отнести арбуз обратно, и его приняли бы без единого слова, и взамен вручили бы другой - звонкий и гарантированный, насколько это вообще возможно. Но... ведь это всё возня покрупнее арбуза, и человеку комфортнее может быть потеря двухсот рублей, чем хождение с половинками, предъявление половинок, обмен половинок на очередное целое... Да и потеря ли? Ведь доброе дело напрашивается само собой. Вынеси аккуратно и отдай.

   Бледные арбузные полусферы плотно обступили голуби и увлечённо ели малокровную мякоть. Один голубь даже забрался внутрь, в уже выклеванную яму, и переступал от наслаждения лапами, и лапы в точности совпадали по цвету с арбузом, как будто были тоже недозрелые; как будто их тоже можно обменять, но голубю лень возиться. И было издалека непонятно, где заканчивается арбуз и начинается голубь.

   И осень стояла хоть и ранняя, но уже настоящая. Краснели у прохожих руки и носы, тихо и настойчиво краснела в парке рябина. И только арбуз лежал всё такой же бледный, углубляясь и уменьшаясь одновременно. Абсолютно такой же молчаливый, как все его спелые собратья - хвостатые и полосатые. Таинственные до самой последней минуты, пока не вонзится нож, не хрюкнут, распадаясь в стороны, два полушария - на этот раз абсолютно красные, с чёрными косточками и белыми искорками. А это значит, что мы сами столпимся вокруг, сами залезем внутрь с руками и ногами. С упоением первого укуса. А голубям ничего не оставим. Придумаем в этот раз другое какое-нибудь доброе дело.

Осенняя терапия

   Ещё Корней Иванович Чуковский сетовал, что знакомство с Пушкиным в школе начинается с таких текстов, после чтения которых у детей гарантировано не появится желание это знакомство продолжить. Возникает подозрение, что цель чиновников от образования именно в том и состоит: если уж отпугивать, то наверняка, со знаком качества, на всю оставшуюся жизнь. Сто лет прошло, а ничего не изменилось: всё та же пейзажная лирика - отрывки из "Евгения Онегина", потом ещё "Унылая пора! Очей очарованье!, "Зимнее утро" ("Открой сомкнуты негой взоры..."), "К морю" ("Ты ждал, ты звал...я был окован; вотще рвалась душа моя. Высокой страстью очарован..."). И уж точно ни одно сердце школьного возраста не заставят трепетать строчки "Несчастью верная сестра, надежда в мрачном подземелье разбудит бодрость и веселье..."

   Министерство просвещения, очнись. Посмотри в глаза печальной правде. Сколько ещё поколений школяров нужно принести в жертву, чтобы стало ясно: Пушкиным нужно заразить, очаровать. Подсадить нужно на Пушкина, чтобы потом без него было невозможно дышать. Вот тогда (в своё время), может быть, и лирика откроется, и даже "Навис покров угрюмой нощи"; интересно ведь, что довело до слёз на экзамене старика Державина. И эти слёзы пробьются сквозь ученические бряцающие строчки. Это будет уже другое. Это будет любовь. Но до любви нужно ещё дорасти. И начинается она, как известно, с изумления и тайны, а не с контрольного вопроса "В каких строчках выражено отношение поэта к няне?"

  Как же я ненавидела эти вопросы! Зато прекрасно помню, как в классе третьем или четвёртом отыскала в толстом томе стихотворение "Жених".

                     Сидит, молчит, ни ест, ни пьёт
                     И током слезы точит,
                     А старший брат свой нож берёт,
                     Присвистывая точит;
                     Глядит на девицу-красу,
                     И вдруг хватает за косу,
                     Злодей девицу губит,
                     Ей праву руку рубит.

   Вот именно такого хотелось, ещё, и побольше. И такое отыскалось незамедлительно: "Вурдалак", "Утопленник", "Бесы"...  А главное - никто не лез с вопросами, не грозил двойкой, если не выучу наизусть, не нудил про "образы". Это была свобода. Это было упоение. Это был Пушкин.

Яблочная пустота

   В самом конце августа получила я из той части страны, где зреют яблоки, весомую посылку. С натугой взяла я её из рук курьера, услышала знакомый аромат. И опытный почтовый сотрудник, вероятно, тоже его услышал: вход в картонную коробку под наклеенной бумажкой с адресом явственно говорил о том, что здесь побывали до меня. И весы потом подтвердили: ещё как побывали.

   В прежние времена я бы расстроилась и разозлилась. Мне было бы противно, как на базаре, когда обвешивают прямо в лицо. А сейчас я думаю: какая должна быть жизнь у человека, чтобы он, как маленький оборвыш, таскал яблоки из чужих посылок? И даже не очень старался это скрыть. Правильно, очень и очень неважная должна быть жизнь у такого человека. И если её скрасит хоть немного настоящее, живое яблоко - пусть. От меня действительно не убудет.

   Посылку я распахнула настежь, поставила у стены, и она стала меня встречать. Каждый раз, заходя в квартиру, я прямо с порога знала, что яблоки здесь, и жизнь прекрасна. Что в яблочное море можно всегда нырнуть и плыть, разгребая тёплые спелые волны - красные и жёлтые, старинных проверенных сортов.

   Можно было ходить к яблокам в любое время дня, а ночью чувствовать за стеной их дружное тихое присутствие.

   Хотелось, чтобы они жили тут всегда, но яблочное море мелело на глазах. Уже приходилось черпать не беззаботно, а задумчиво, с мыслью, что вторая половина всегда убывает быстрее первой, и особенно беззащитен самый последний слой.

   Наконец, в коробке осталась одна яблочная пустота, едва уловимо ароматная, как последний маленький привет большого урожая. Я смяла картонные бока, попрыгала сверху, чтобы лучше вошло в мусорный пакет, и унесла на помойку. А в мире происходило вечное движение: плыли и плыли из яблочной части страны в нашу неяблочную весомые тёплые посылки, и почтовые работники с тяжёлой судьбой запускали и запускали в них свои решительные, ни в чём не сомневающиеся руки.

Лето напоследок

   Говорят, что бабье лето называется так потому, что к его приходу огородно-полевые работы в основном заканчивались, урожаи прибирались в закрома, и женщины могли, наконец, выдохнуть.

   Вот прямо сразу, как встала в пять утра, так и выдохнуть: хлебы да каши горшок в печь посадить, корову подоить и в стадо отправить, всем прочим корму задать, в избе прибрать, всё перестирать-перештопать, горшок со щами в печь посадить, рубашки детям скроить, всем корму задать, посуду помыть, баню истопить, корову встретить, подоить... А после - отдыхай-не хочу. Лето ведь.

   Мы и сейчас, в своей совсем не природной жизни, не знаем, как лучше распорядиться этими  будто выпавшими из календаря жаркими и прозрачными сентябрьскими днями. Как будто нам дали второй шанс, и нельзя просто так взять и упустить его, как упускали мы раньше много таких невероятных дней, проходили насквозь, не останавливаясь ни на минуту.

  Пока не зарядили всерьёз холодные дожди, нужно спешить к деревьям. Что в нашем городе есть хорошего, так это дендропарк. После некоторых блужданий по его тропинкам можно найти такую тишину, что малейший необычный звук покажется в ней громким. Как будто среди ясного дня падают на землю редкие тяжёлые дождевые капли. Это листья так что ли отрываются от веток?

   А это падали, совсем немного мимо головы, мелкие сибирские ранетки, надкусанные с одного бока. И два зверя, на манер белки или бурундука, сидели высоко в ветвях, небрежно пробовали и бросали, снова пробовали и снова бросали. Не съем, так надкушу? Почему? Зачем? Что за таинственная трапеза? Ничего-то, ничегошеньки не знаем мы о мире, который называем своим.

Смотри, самолёт! Вот самолёт знаем.

Старшие

   Второго числа геркулес я помешивала в кастрюльке прежний, а рубашку можно гладить уже не белую, а любую, не вызывающих расцветок. Да хоть бы и бирюзовую.

   Как бы эффектно могла плюхнуться сейчас на шелковистую эту ткань большая, горючая, искренняя слеза! Ведь будто вчера отвела я в школу за рученьку своего похожего на Знайку первоклашеньку, и вдруг... Очки, правда, никуда не делись, а вот что касается рученьки, не говоря уже о первоклашеньке...

   Теперь я говорю: "Только не забудь позвонить", когда убегает в парк за семью дорогами. Теперь у них чат класса, где все до единого - админы. Теперь на столе - толстая тетрадь, подписанная "Настолки и заметки". Но когда мы играли в те настолки, заметок я что-то не заметила ни одной.

   Нет-нет, слеза у меня не плюхнется, не дрогнет утюг. И будет тверда моя геркулесовая рука. Но всё же не могу удержаться, смотрю в окно - как шагает по нашей тихой, но в этот час тесной от рюкзаков улице, помахивает зелёным мешком со сменкой, резко переходит на бег и скрывается из виду.

   Теперь они старшие в своей младшей школе. Самые важные в маленьком, как теремок, трёхэтажном домике. Бывалые, солидные. А уж как выросли за лето! Остепенились.

 - Ну, как прошёл первый день, Игорян? - спросила я. - Что нового в классе?

 - Только цветок, - ответил Игорян. - Очень большой.

   Цветок... Бери выше. Это подарок от класса учителю в честь Дня Знаний (облегчённо выдохнули родительские груди: никаких букетов!)

 - На перемене Богдан толкнул Максима, - поделился Игорян новостями старших в младшей школе, - прямо возле цветка. Но ты не волнуйся. Максим упал мимо, только листья слегка закачались от ветра.

Под лупой

Спасибо тебе, Лето, за то, что не прошло даром.

                                   Под лупой

             Однажды изучить природу
             Задумал Курочкин Кирилл.
             Он на фрагменты огорода
             Большую лупу наводил.

             И в первый раз увидел чудо -
             Что в мире всё играет роль:
             И голубая незабуда,
             И тот лиловый колоколь.

             И неприметная ромаша,
             С петрушей скромной наравне,
             И ярко-красная букаша
             С горохом чёрным на спине.

             И было так прекрасно это,
             Так пела скрипа кузнеца,
             Что на лице размером с лето
             Улыбе не было конца.
 

"Девочка и эхо"

   Хорошо смотрится в самом конце лета фильм "Девочка и эхо", по рассказу Юрия Нагибина. Старый, чёрно-белый, малоизвестный, абсолютно заслуживший все свои многочисленные призы и награды, с невесомой очаровательной Линой Бракните в главной роли.

   Очень хорошо смотреть этот фильм на исходе августа. Как уплывает и возвращается лодка, как обрываются надписи на песке, стёртые босой пока ногой. Но туфли уже наготове, и пора уезжать. Мы сюда ещё вернёмся? Но никто не может дать уверенного, чёткого ответа на этот вопрос. И море хранит свою тайну, неземного своего Ихтиантдра.

  Вот и Вика такая же - не от мира сего. Она собирает эхо в прекрасной стране Синегории, которая расшифровывается очень просто: Коктебель. Далеко не тот, конечно, Коктебель, в котором Волошин с летающей шляпой и все его парящие в потоках гости, но всё-таки вполне ещё Коктебель. Там и эхо водится, и мальчик на берегу собирает сокровища в коробочку.

   А тут девочка. Ей показалось, что мальчик ничего, и она доверила ему своё эхо. Мальчик эхо взял, да сохранить не сумел. Так бывает, к сожалению, почти всегда. И теперь, сколько ни кричи, не отзовутся горы, не отзовётся нужное тебе хрупкое чьё-то сердце. И август на исходе. Самое время спохватиться и ценить. Ценить это лето, хотя бы его и остался в запасе один-единственный день.

В родное Н

   Домой возвращались в семь: на циферблате часов, на термометре градусов. И то, и другое говорило о том, что лето прошло, и кое-что отныне волнует больше росы и тумана. А именно: успеем ли за две минуты стоянки запрыгнуть в вагон со всеми своими рюкзаками и сумками? Я всегда боюсь, что не успеем. И всегда успеваем.

   Минут за пять до прибытия нашего пассажирского по соседнему пути, с ужасным лязгом и грохотом, обязательно промчится на полной скорости бесконечный товарный состав. Промчится в одном метре от нас, поднимая страх и ледяной ветер. Промчится безжалостно и полностью объяснимо: ведь на пассажирский здесь всегда хочет сесть очень мало людей. А если мало, то за людей их можно не очень-то и считать.

   Но вот уже мы перетерпели товарный, вот мы успели. Только разместились, а через пять минут уже: быстрее бы приехать. И как это я в детстве могла с упоением смотреть в окно на одинаковую в течение многих часов природу? Ведь это и думать о чём-то надо. А где взять такую длинную мысль? Теперь мысли толкутся в голове исключительно короткие: скорей бы приехать.

 - Мама! - объявил Игорян, по шею и уши сидя в Яндекс-карте. - В десяти километрах отсюда есть село Малый Антибес и Большой Антибес.

   И точно: в Малом Антибесе и население оказалось малым - 238 человек, а в Большом большим - 396. Без малого тысяча больших и малых антибесовцев. Ой, что там делается долгой и сибирской нашей студёной зимой! Глушь и снег - это само собой, и невидимкою луна, и вёрсты полосаты в сумрачной нашей беспредельности. Здесь тысяча антибесовцев на один квадратный километр, а за все другие квадратные километры никто не может поручиться.

   Здесь путь один, а дорог - не меньше, чем людей. И каждый знает свою, и выходит - собранно и тихо - ровно на своей станции Тайга, а то в Юрге или в Болотной, в малом Яшкине успевают за минуту. И входят новые на освободившиеся места.

   И мы тоже доедем, и многие вытекут из вагона в родном нашем Н, повезут чемоданы - каждый в своём направлении. Как будто и не лежали только что на соседних полках, не вдыхали коллективный доширак, не смотрели в окно на явно желтеющие леса, полные, говорят, в этом году грибов. Забросишь ведро, и оно возвращается полное, без единого ложного опёнка. Полное правдивых, настоящих груздей.

Под часами

                          Вот лето пролетело,
                          Оставив только след:
                          Рука-то загорела,
                          А под часами - нет.
                          Не цифры и не стрелки,
                          А белый и простой
                          Участок кожи мелкий,
                          Не тронутый жарой.
                          Останется на время
                          Июльский тайный знак,
                          И ты как будто в теме,
                          Но всё не тик, не так.
                          И ничего не зная,
                          За круглым круглый год
                          Мы все вперёд шагаем,
                          А лето отстаёт.