Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.