Так просыпаешься под одеялом однажды утром, а пейзаж за окном стал другой. И ехать ещё долго, и гремит мост через большую реку. И праздник в душе оттого, что едем не обратно, а туда. Всё время ехать бы только туда, смотреть в окно, проснувшись под одеялом раньше всех. Несмотря на то, что сейчас я предпочитаю самолёт.
Я не сказала: люблю. Я не люблю, я побаиваюсь, если уж говорить совсем честно. Напрягаясь всей душой, экономлю время. Тороплюсь попасть из пункта А в пункт Б. И мир слышит меня, соглашается, откликается - мгновенно, без неспешного пейзажа за окном, перемещая из года в год, из весны в осень, из июня в август. И кто-то обязательно успевает проснуться раньше меня. Смотрит новое солнце, смотрит собирателей клубники, смотрит альпинистов, медленно штурмующих скалу.
Смотрит, пока я предпочитаю самолёт. Чтобы не трястись сутками напролёт с немытой головой, в чужой незнакомой тесноте. И мой зыбкий сон неоднократно будет прерван неразборчивой скороговоркой диспетчера, очередной крупной станцией, навязчивой какой-то тревогой. Ясным ощущением, что мой настоящий поезд ушёл.
Тот самый, зелёный, скорый, в котором мы год за годом занимали сразу целое купе. Отныне и на целых двое суток за раздвижной блестящей дверью устанавливался наш мир, наш запах свежих огурцов, наши собственные верхние полки.
Три раза в день к нам в мир заглядывала проводница в форме с вопросом, не желаем ли мы чаю? Мы неизменно желали. Тонкие стаканы звенели в подстаканниках, кипяток был особого, не домашнего вкуса, а прессованный железнодорожный сахар с электровозом на упаковке нравилось грызть просто так, конфетой. Это была репетиция главного спектакля - уже послезавтра я снова увижу, как дед, ставший за год чуть-чуть незнакомым, быстро, ловко и сильно раскалывает особыми щипчиками монолиты настоящего сахара, и маленькие неровные кусочки получаются крепкими, как алмаз, как мои зубы, как здоровье, как счастье. Лучше всех конфет земли.
Перед расставанием проводница возьмёт с нас деньги за чай. Родители сами, быстро и честно, считают в уме: за двое суток 24 стакана, итого с нас 48 копеек.
Над миром в это время стоял и, казалось, будет стоять вечно нескончаемый июнь.
Но потом просыпаешься однажды утром под одеялом, а пейзаж за окном стал другой. Мы опять успели, мы вскочили в последний вагон лета. Проводник, заглядывая в наш мир, предлагает мятный август в тонких стаканах. Отпиваем осторожно, любуясь древними подстаканниками. И тянет поговорить. Так и тянет на стихотворение моей двоюродной сестры Светы - об этом обо всём, что имею в виду.
Я не сказала: люблю. Я не люблю, я побаиваюсь, если уж говорить совсем честно. Напрягаясь всей душой, экономлю время. Тороплюсь попасть из пункта А в пункт Б. И мир слышит меня, соглашается, откликается - мгновенно, без неспешного пейзажа за окном, перемещая из года в год, из весны в осень, из июня в август. И кто-то обязательно успевает проснуться раньше меня. Смотрит новое солнце, смотрит собирателей клубники, смотрит альпинистов, медленно штурмующих скалу.
Смотрит, пока я предпочитаю самолёт. Чтобы не трястись сутками напролёт с немытой головой, в чужой незнакомой тесноте. И мой зыбкий сон неоднократно будет прерван неразборчивой скороговоркой диспетчера, очередной крупной станцией, навязчивой какой-то тревогой. Ясным ощущением, что мой настоящий поезд ушёл.
Тот самый, зелёный, скорый, в котором мы год за годом занимали сразу целое купе. Отныне и на целых двое суток за раздвижной блестящей дверью устанавливался наш мир, наш запах свежих огурцов, наши собственные верхние полки.
Три раза в день к нам в мир заглядывала проводница в форме с вопросом, не желаем ли мы чаю? Мы неизменно желали. Тонкие стаканы звенели в подстаканниках, кипяток был особого, не домашнего вкуса, а прессованный железнодорожный сахар с электровозом на упаковке нравилось грызть просто так, конфетой. Это была репетиция главного спектакля - уже послезавтра я снова увижу, как дед, ставший за год чуть-чуть незнакомым, быстро, ловко и сильно раскалывает особыми щипчиками монолиты настоящего сахара, и маленькие неровные кусочки получаются крепкими, как алмаз, как мои зубы, как здоровье, как счастье. Лучше всех конфет земли.
Перед расставанием проводница возьмёт с нас деньги за чай. Родители сами, быстро и честно, считают в уме: за двое суток 24 стакана, итого с нас 48 копеек.
Над миром в это время стоял и, казалось, будет стоять вечно нескончаемый июнь.
Но потом просыпаешься однажды утром под одеялом, а пейзаж за окном стал другой. Мы опять успели, мы вскочили в последний вагон лета. Проводник, заглядывая в наш мир, предлагает мятный август в тонких стаканах. Отпиваем осторожно, любуясь древними подстаканниками. И тянет поговорить. Так и тянет на стихотворение моей двоюродной сестры Светы - об этом обо всём, что имею в виду.
Пасмурное утро. Холод. Дрожь.
"Принесите чай нам, проводница!"
Безбилетным пассажиром дождь
Вновь в окно вагонное стучится.
Покраснели листья у осин.
Озеро нахмурилось устало.
Две стальных блестящих полосы
Убежать стремятся от состава.
И опять, уже в который раз,
Человек мне изливает душу.
Я молчу и слушаю рассказ.
(Говорят, что я умею слушать).
Тлеет сигарета. На столе
Недопитый чай (наверно, с ночи).
Нет, ему не нужен мой совет -
Он всего лишь высказаться хочет.
Это всё я знаю наперёд -
Сколько было их в моём вагоне!
В Кандалакше он сейчас сойдёт.
Постоит немного на перроне.
Лишь на миг судьба столкнула нас.
"Ну, пока." "Пока. Мне ехать дальше."
Я его забуду через час.
Он меня, наверно, даже раньше.
Но когда-нибудь проводнику
Так же, как вот этот пассажир мне
Под колёс вагонных перестук
Стану я рассказывать о жизни.
Стану свою душу раскрывать:
Чем жила, живу, кого любила...
Он же будет слушать и кивать:
Знаю, мол, со мною тоже было.
"Рассказать?" "Конечно, расскажи.
Всё короче будет путь-дорога."
Для него я просто пассажир.
Пассажир, каких в вагоне много.
В чае серпик плавает луны.
Позабудем мы друг друга скоро.
Как бывают иногда нужны
В полутьме вагона разговоры!
В августе разговаривают. Уходят своей дорогой. Встречают свои поезда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий