Гриб груздь

   Ночью выпал такой большой снег, что как будто он не первый и робкий, а не меньше чем двадцать седьмой и очень уверенный в себе. Снег со стажем, из второй половины декабря, для людей уже привычных. Освоивших и особый, зимний шаг, и длинный шарф. Всерьёз и надолго настроенных на время года, от которого никуда не денешься. Никто ещё не смог никуда деться от времени. 

   "До чего же толстый выпал снег", - подумает автор первого утреннего следа, погружая в скрипящее крахмальное белое свой ботинок. Как будто оттиснет именную печать. Ведь уже доказано, что самые родные человеку ботинки со временем приобретают уникальный узор на подошве. Единственный в мире, как отпечатки пальцев.

   Большой снег, грузный. В именных и фамильных следах, в оптимально проложенных из пункта А в пункт Б тропах.

Но и он тоже растает.

   Даже в лесу снег как-то дружно, массово истончится, незаметно сойдёт на нет. И краски ещё совсем не поздней осени проявятся солнцем как на картинке "раскрась водой". Яркий, водяной окружит человека мир - с неистовыми розовыми цветами неизвестной породы, с известнейшей калиной, с одиноко повисшей между небом и землёй ранеткой, после заморозков уже и съедобной.

   Но разве можно откусывать, хоть и небольшие, куски от этого дня, похожего на усердно, до скрипа промытого окно? Ни в коем случае. А вот воздух пить - сколько угодно. С привкусом недавно ушедшего снега и хрустящими, как льдинки, словами. Например, "гриб груздь"

   А он тут как тут, со всем семейством. У груздей до сих пор сохранился родо-племенной уклад жизни. Всей роднёй встанут они прямо у тропинки, с полным набором информации в шляпке, похожей на фарфоровую чашку: здесь и пучок сосновых иголок, нити зелёной ещё травы, сбоку палый сухой лист. И бывший первый снег, глубина которого оказалась ровно с клюв какого-нибудь голубя или воробья.

Личная осень

   Изо всех времён года именные припоминаются только осени. Это глубоко личное состояние окружающей и человеческой природы. Мы знаем совсем особые осени - с большой буквы. В них забредаешь случайно, как на частную территорию, не обратив внимания на пояснительную табличку где-нибудь на сосне.

   Не сразу и заметишь, как особенно толсто загребаются здесь ногами опавшие листья, как уединённа скамья над озером. Так бы и присесть. Но явится откуда ни возьмись и начнёт томить рифма. И особая, прозрачная, как некоторые деревья, тоска, которая проходит через душу и сердце облачной тенью. И хоть бы она раньше времени не проходила - потомиться ещё охота, пошуршать.

   А как спугнёшь над озером стадо диких уток, сомнений не останется. Осень эта - пушкинская. И сам он где-то бродит и бормочет неподалёку, если, конечно, уже успел вернуться из Болдина. А не вернулся, так подождём, не беда. Пушкинская осень долгая - от первого робкого увядания и до самой последней, глухой и тёмной слякоти пополам со снегом.

   Но если не рифма и вместо бродить хочется стоять столбом, не шевелиться, как золотые берёзовые листья. Если хочется смотреть огромный и неповторимый день, то осень перед нами чистой воды левитановская. Людей здесь обычно не бывает. Бывают краски, дали. Бывает смысл слова "умиротворение". Это когда прямо сейчас, у тебя творится особый, не видимый постороннему глазу мир. Это ты сам его творишь, разглядывая травы всех цветов, мох на камне и коре, поверхность очень спокойной воды, жука переливчатого изумрудного цвета... Это ты сам внутри дня, похожего на драгоценный слиток.

   Хорошо успеть и побывать за одну осень и в пушкинской и в левитановской. Как в гостях. А потом жить себе дальше осень ту, которая войдёт не в мировую, а в личную историю. Будет в ней кабачок, терпеливо ожидающий своей очереди, будет понедельник куда темнее предыдущего. И белые пушистые носки, подаренные ещё на прошлый Новый год, до которых вот только теперь почему-то дошли ноги.

Превращение в древних

   Лучше всего и проще превращаться в древнего человека как-нибудь осенним вечером. Выбрать такой, чтобы потеплее, чтобы обойтись без шкуры на плечах, но при этом шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством явственно ощутить, как плечи становятся беззащитны. Впервые за тысячи лет догадаться, что и у других тоже плечи, не только у тебя. И все они отделены последним, тонким слоем тепла от чего-то неотвратимого и несокрушимого. Загадка, над которой придётся ещё поломать свою косматую, уже почти разумную голову.

   Итак, если решено превращаться в первобытных, декорации нужны простые и подходящие. Вот вода, которая всегда была водой. Песок, который когда-то был горами. Будем пересыпать горы с ладони на ладонь, устроившись на толстом куске бревна так, чтобы волны были рядом, но не достигали ног. Даже девятая.

Плеск, плеск.

Песок, песок.

За спиной сосны.

Впереди солнце.

   Так и миллион лет до нашей и нашей эры может пройти. И однажды будет открыто, что шар Земли висит в космосе, сложно и непрерывно вращаясь. Этим и объясняются все осени и закаты, все плечи и шкуры, все горы, волны и пески, все сосны за спиной.

   Но где это открытие, а где мы, сидящие у волн на коротком бревне? Где солнце, которое несколько мгновений висит над горизонтом, как будто раздумывает, решает - как жить дальше. А в голову солнцу может прийти всё, что угодно, в этом первом, ещё не налаженном, не занесённом в книгу законов и правил мире.

   И солнцу приходит в голову жить, как все живут. Солнце тоже человек, которому на сегодня достаточно. Стремительно, как бабкин и дедкин колобок оно скрылось, кануло в свой красный мир. И никак нельзя замедлить и отмотать назад эту плёнку.

   Но мы же ещё ничего не успели! И все люди на берегу воды тоже ничего не успели. Они смотрели заворожённо и молча, как убегает солнце, потому что ещё не знали никаких слов. Только шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством ощущали где-то внутри себя свой будущий язык, на котором, если повезёт, можно выразить всё, что угодно.

   Солнце скрылось, и Сибирь сразу дала о себе знать. Люди разожгли на берегу костёр как первую помощь. А по короткому бревну быстро пробежал запоздалый муравей. Как будто он тоже молча смотрел закат, и теперь спешит, чтобы успеть домой до закрытия муравейника.

У облепихи

   Так подошло бы назвать кафе: "У облепихи". В тёмную осень, в восемь или девять часов вечера, там разносили бы по столикам только заказ-чай. Густо-оранжевый, но обязательно с затейливыми добавками: листик того, ломтик этого, имбирь подразумевается, мёд напрашивается. Чтобы как будто принесли композицию, а не горячий в тёмную осень напиток. А то и - берите выше - произведение современного искусства. Поэтому сразу и не наливаем его в чашку, смотрим, как набирает силу в прозрачном чайнике сложный оранжевый мир, на дне которого едва колышутся, как внеземные жители, нежные кисло-мятые ягоды.

   Задолго до кафе было известно, что кислые. Задолго до восьми или девяти часов тёмной осени. Однажды они встали на пути сплочённым неисчислимым коллективом, пригнувшим к земле все свои ветки. И голос, который называл по имени все предметы мира, объяснил: это облепиха. И опять имя оказалось единственным, очень подходящим. И собственная, уже давно знакомая рука, мгновенно потянулась к весёлому, к оранжевому, туго и явно набитому вкусным. Такому же в веснушках, как рыжий-рыжий, конопатый...

Ай, кисло!

   Русский барин свободно мог не заставлять дворовых девушек петь песни во время сбора облепихи. Весь огромный урожай без исключения пошёл бы в берестяные кузова и туеса, минуя лукавые уста. Вот и мы так же.

   Сбор облепихи происходил молчаливо и яростно: когда ты закончишься уже?!

Никогда.

   Оранжевый сок стекал вниз по локтям, оставляя на коже веснушчатые дорожки. Но почему-то нельзя было всё бросить и уйти, сделав кислое выражение лица. Кислое не как эта ягода, а как человек: кислое без смысла. А в облепиховой кислоте таились бездны смысла, и даже целая косточка драгоценного облепихового масла. Нет, уйти было никак нельзя.

И никто не уходил.

   Облепиху можно собирать бесконечно, потому что она не заканчивается никогда. Это человек сам говорит: всё, достаточно. Смотрит с гордостью на свой урожай, туго набитый пользой. Потом не выдерживает, насыпает полную тарелку, сверху сахара погуще. Сахар в те времена, когда нельзя было уйти, ещё не подвергался гонениям. 

   Вот так и будет человек есть облепиху большой ложкой. И она будет лопаться на зубах, переходить в сахар всем своим соком, маслом и веснушками.

   А потом, тёмной осенью и совсем уже тёмной зимой все пили облепиховый компот. Держали в руках самую огромную чашку. Ставили на стол свои простые локти - не кислые, не веснушчатые. Хотели, чтобы облепиха на дне банки не заканчивалась никогда.

Хрустальные, как Гусь

   Между теми огурцами и этими лежит почти целиком обычное лето, да ещё и бабье в придачу. Начинается всё в июне - при солнце в меру упитанном, в полном расцвете сил. При распевающих на все голоса птицах и лягушках, таинственных вечерних травах и нетерпеливом, как в начале любых времён, сердце. Тогда примерно всё и случится. Повиснет вниз головой на своих шершавых плетях небольшая огуречная группа, среди которой легко опознаётся один лидер. Именно ему через день-другой предстоит стать первым в сезоне. Его и понесут на руках - колючего, наполненного сутью и смыслом. В салат понесут, в окрошку, как первого своего. А лучше всего съедят просто так, похрустывая от простой настоящей радости. 

Первый!

   А второй и третий уже готовы разорвать финишную ленточку своей крепкой зелёной грудью. А следом и целый десяток следует сплочённой командой. А потом мы потеряем и перестанем вести огуречный счёт. 

   Лето пойдёт по земле, и пойдут огурцы - стеной, толпой, тьмой и ордой. Пойдут огурцы! Целыми большими кастрюлями подадутся в малосольные. Благородными литровыми банками надёжно запечатаются в солёные. С укропом, смородиновым листом, весёлым зубастым чесноком. Глухо мелькнёт мысль о зиме, от которой отмахнёмся, как от мошки. Когда-то ещё она будет...

   Да никогда не будет. Это так, привычка просто. А малосольные едим прямо сейчас. Едим и едим. И не убывает кастрюля, как волшебный горшочек-вари. И свежие на плетях вниз головой не дремлют, идут и идут. Идёт лето.

   И проходит лето. Но огурцы решили задержаться. В жёлтом сентябре огурцы нас не бросят, только вкус у них станет другого солнца - хрупкого, винтажного, драгоценного. Огурцы наполнятся слегка уловимой, но всё же явственной сладостью тихих и тёплых дней, которым всегда есть число и счёт. И будут они убывать так же медленно и неуклонно.

   И вот уже на этот раз точно последние. Не хрустящие, а хрустальные, как Гусь. Который, задумав плыть по лону вод, скользит и падает. Ступает бережно - и снова падает.

Да что же это такое?!

Погодите, мы сейчас вспомним.

Мы очень скоро вспомним.

Мы уже почти вспомнили.

Из той же антоновки

   В сентябре так водится уже много лет. Из милых далёких яблочных краёв придёт посылка, следом вторая и - почти без перерыва - третья. Урожай был! И красных очень сладких, с древней бабушкиной яблони, был; а уж про истинных антоновских и говорить нечего.

   В квартире установился крепкий, тёплый яблочный дух. Открываешь двери - а они ждут.

Пошли чередой шарлотки, посыпалась корица. А яблоки как будто и не убывают, особенно антоновские. Сколько ни черпай их щедрой рукой из бездонной коробки. Стариной веет от них, классической русской литературой. Усадебным бытом и заветами Елены Ивановны Молоховец по сбережению фруктов и ягод. Из которых номером 3724 означена яблочная пастила.

   Итак, решено!

"Прежде чем делать пастилу, нужно попробовать яблоки, т.е. испечь одно, два и если их масса будет чиста и бела, то яблоки годятся на пастилу..."

   Масса из антоновских яблок вышла исключительно чиста и бела. А уж как ароматна и пышна! Не было у Елены Ивановны в хозяйстве ни блендера, ни миксера, и она именно трудилась - перетирала своими изящными руками тонны испечённой в глиняных горшках антоновки сквозь самое частое сито ( "...горячие яблоки протирать гораздо выгоднее нежели холодные, так как массы выйдет почти что вдвое."). Взбивала Елена Ивановна усердно метёлочкой белки. А между делом успевала писать полезные книги толщиной и весом с чугунный утюг.

   Ну, а мы так, на скорую руку. Разведём в тёплой воде водоросли агар-агар покрепче. Варварство, Елена Ивановна, не спорю. А что прикажете делать? Нет у нас в запасе вашей монументальности и неспешности.

   "Потом положить в эту массу с осьмушку горького, толчёного миндаля с ложкой хорошей, душистой розовой воды, размешать, сбивая, потом разложить в коробки из сосновых палочек  длиною в полтора аршина, шириною вершков в шесть, высотою в полтора вершка..."

   Вот оно, главное отличие между ними и нами: ложка хорошей розовой воды, размером с океан, который никакими силами не переплыть.

   ...А миксер крутился на максимальных оборотах, и масса волшебно белела. И больше не было сомнений, что пастила действительно состоит из яблочного пюре. Теперь ту массу моментально в форму, какая имеется. Да хоть бы и в силиконовую. И уже через час нарезать аккуратными, одинаковыми брусочками. А всё остальное - строго по Молоховец. Ведь антоновка-то у нас одинаковая. У неё, может быть, тоже с бабушкиного родового древнего дерева...

   "Вынув из печи, стараться снять её с бумаги осторожно, помогая ножом. Если же худо будет сниматься, то поставить в чулан на 2-3 дня, чтобы пастила отстала от бумаги. Между тем к следующей ночи и далее приготовить другие точно такой же величины пласты яблочной пастилы."

   Помилуйте, Елена Ивановна, какой чулан на 2-3 дня? Этой пастилы, Елена Ивановна - что первого пласта, что второго точно такой же величины - через 2-3 дня уже не будет. За это ручаюсь.

   И пастилы не было.

Прокрастинация мира

   Как будто мир остановился. Задумался: каким временем ему быть? Пора на осень, как на работу. Ветер, дождь - это ведь всё усилия. За сверхурочный снег можно бы и дополнительную премию выписать. Новую версию околоподъездного гололёда засчитать как рационализаторское предложение. А там и до доски Почёта рукой подать. Лучшие времена года города и района!

   Но пока всё это лень... Мир остановился, и у него прокрастинация. И день предлинный, несмотря на то, что уже короткий. И люди, особенно в парке, движутся как глубоководные рыбы. Даже физкультура бегает свою разминку так, что пока самый отстающий протопает мимо, десять раз успеваешь подумать мысль: хорошо, что не я; что не мне сейчас покажет секундомер очень большую, неспортивную цифру.

   "Набегай! Набегай!" - подгоняет, волнуется учитель. И мальчики набегают, набегают, как половцы. Девочки семенят за самым отстающим сплочённой стайкой, успевая обсудить на бегу какого-то Стёпу. А он что? А она? Все отыгрывают свои роли на круглые, эволюционно-исторические пятёрки. И целая куча дня ещё впереди. Миру лень приниматься за осень.

   Только яблоки не могут удержаться и летят на землю красным и жёлтым круглым дождём. Сами-то они по-сибирски маленькие, а голуби меж яблоками ходят по-сибирски крупные. Ходят они вразвалку, а могли бы играть яблоками, как в мяч. Могли бы набегать и обсуждать Стёпу...

Постой ещё немножко, такой день!

   И день стоит такой, что невозможно просто взять и уйти. Нужно сесть на единственную свободную скамейку, смотреть на первое, но уже не робкое жёлтое. Из которого, что-то озабоченно приговаривая на своём цокающем языке, покажется белка. И тут же спрячется в ещё вовсю зелёном. Быстро промелькнёт уже переодетый в зимнее хвост.

   Орех белка будет иметь при себе немалый. Ловит белка момент за моментом, а потом ещё момент про запас. Пока мир прокрастинирует. Пока не взял себя в руки и не приступил как следует к осени.

Лодка воды

   Осеннее зеркало озера. В нём отразилось ещё сильное, спелое, но уже с признаками усталости солнце - как яблоко, которое по неким неуловимым признакам первым отбираем для пирога или компота. Отразился в озере след от самолёта. Отразилась птица, которая не отставляет в небе следов. Кто из них на свете всех милее?

Дайте озеру подумать.

Осенью так принято: думать.

Присоединяйтесь к озеру.

   Есть и самый короткий путь: древний деревянный настил, по которому сквозь сырые прибрежные заросли можно пройти к самой воде. Так и тянет пройти, несмотря на отсутствие перил и самых ключевых досок. Такие дороги обязательно куда-то ведут.

   Наша привела к тихой лодке в камышах. Лодка стояла в озере как на своём берегу. И озеро стояло в ней. Это была лодка с водой. Была лодка воды. В ней отразилось солнце, след улетевшего самолёта и птица, которая не оставляет в небе следов. Кто из них на свете всех милее?

Дайте лодке подумать.

Осенью так принято: думать.

Присоединяйтесь к лодке.

   Зыбко стойте на уцелевшей дощечке. Отражайтесь заодно со всем, что есть на белом свете. Вдруг озеро и лодка уже этой осенью додумаются именно до вас?

Грибы на дом

   В первой половине сентября слово "грибы" у людей на устах соперничает со словом "школа". Куда ни отправься из города - на север, юг, восток или запад - обязательно встретишь у лесной дороги заядлых. Тех, кто встал на зорьке, облачился в надёжные сапоги, быстро выехал в заветное, годами проверенное место, нырнул и пропал. А к обеду уже возник с полной корзиной. С двумя корзинами. А за плечами пусть будет ещё рюкзак с ведром.

   Так, это сушить, это на суп. Это - святое - нажарить в глубокой чёрной сковороде с молодой картошкой. Опята, естественно, мариновать, зимой себе спасибо говорить. А то, что много ещё осталось, прямо здесь, у дороги и продать.

   Окружён в сентябре Новосибирск плотным заядлым кольцом. Ведро с белыми так похоже на картину-натюрморт Старшего или Малого Сибиряка, что его хочется повесить на стену. И тогда ему не будет цены, как всякому настоящему искусству.

   Но пока цена есть, прямо у дороги. И там, в лесу... О, как хорошо я знаю, что творится с заядлыми там, в лесу! Как я понимаю их чувства! С первых шагов по тропинке вглубь душу охватывает большое, величественное спокойствие. Как будто всё самое главное уже произошло, и больше ничего не надо. Век бы так и стоять, заглядевшись на неподвижные медовые и лимонные листья, между которыми натянута, как единственная струна Паганини, паутина, на которой прямо сейчас гениально исполняется тишина...

   Ах, да. Грибы. Самый первый будет неожиданностью и подарком. Конечно, с травинкой поперёк шляпы, невзрачный. Может быть, даже подпорченный коварным грибным червяком. И всё равно он будет идеалом, даже если решили такого не брать. И будет небольшое опасение, что больше ни одного грибного существа здесь не встретим.

   Но опасение не подтвердится. И грибы пойдут. За вторым третий, а потом выскочит как из-под земли целое пузатое, отборное семейство. А следом повалят родственники, друзья, коллеги, соседи по грибнице... И хотелось бы третью руку ещё иметь для дополнительной корзины.

   Только бы себя не потерять в грибном азартном безумии. Потому-то и не ходили в народе за грибами в одиночку, особенно подружки. Твёрдо знали: грибов хватит на всех.

   Я всё это знаю и помню. И даже подумала в начале сентября: хорошо бы сейчас сходить за грибами. Освежить былую заядлость. Немного - только чтобы нажарить в глубокой чёрной сковороде с молодой картошкой.

   Так пришла мысль. И ушла мысль. А желание-то было настоящее. Потому что Вселенная отреагировала. Только ведь ей чёткость нужна. Конкретно: когда, в какой лес - к югу, северу, востоку или западу; белых или опят? Неопределённые, мимолётные мысли Вселенная слышит на свой особенный манер, к исполнению подходит творчески.

   Но желание-то настоящее! И грибы мне были даны в тот же день - прямо на крыше подъезда. Просто грибы. Неизвестно каким ветром занесённые. Поднимай голову и смотри. Любуйся.

   Но как тонко. Ведь самая первая моя мысль была про ведро белых-натюрморт. А во всё остальное Вселенная уже не очень вникала. Людей-то у неё много. И у каждого есть настоящее желание.

Насекомые на Селезнёва

   В Новосибирске таких домов целые кварталы с микрорайонами - блочные девяти- и пятиэтажки. Такое лицо города на конкурс красоты не пошлёшь. В наследие ЮНЕСКО с такими данными не прорвёшься.

   Но что такое красота? Поговорим об этом через сто или двести лет. В блочных-то я твёрдо уверена, они проживут и дольше. Станут историей, которая любит не глазами и первым впечатлением не прельщается.

   Эти дома и теперь уже история. В отличие от самых элитных новоделов, в них успели смениться поколения очень разных людей. От которых осталась память и ощущение своего постоянного места. Должно пройти время, чтобы в теле дома возникла душа, и возросла, и укрепилась. Чтобы поверил домовой в это архитектурное сооружение и перестал пролистывать газеты с объявлениями: сдам безвозмездно запечный (заплитный) угол профессиональному, ответственному Кузе или Нафане на максимально длительный срок.

   Он уже нашёл на максимально длительный. И в лифте отныне больше никто не безобразничает.

Стены поздно вечером не сверлит.

   У старых типовых домов часто бывают удивительно уютные дворы. Тихие, зелёные, разнообразно цветочные. Пятиэтажки, когда-то серые, а теперь ярко раскрашенные, как на детском рисунке - ультрамариновые, изумрудные, апельсиновые - расставлены симметрично, словно кубики. И сами из кубиков. В верхнем левом углу неба солнышко. И мама с дочкой гуляют: мама ростом до третьего этажа, дочка - пока только до второго.

   Но девятиэтажки так просто не раскрасишь. А душа, которая укрепилась, требует. Место требует. А также постоянный домовой.

   И тогда появляются такие дома, как по ул. Селезнёва, 37. Сначала он поразил крупно изображённой на вертикальной типовой плите, оформляющей вход в подъезд, стрекозой. Сквозь  прозрачные крылья просвечивал аппетитный, как глазированные сырки, камыш. Изящно и горестно воздела она свои лапки: опять лето пропела, что ты будешь делать; опять зима катит в сложные фасеточные глаза.

   Стрекоза была огромной и лёгкой, а художник - талантливый и неизвестный. Не оставил нигде автографа. Не думал об этом. Думал о постоянном месте. Конечно, он был из поколений этого дома.

   А когда немного отошли от стрекозы, увидели, что оживлён здесь не один, а все четыре подъезда. Их последовательно украшали: божья коровка, пчела и бабочка.

 - Уточните, какой у вас подъезд, - спросит курьер с посылкой или пиццей.

 - Вы не ошибётесь, - ответит человек. - Ориентируйтесь на божью коровку.

   А вот такое лицо города можно и отправить на конкурс красоты. Такой, которая наступит через сто или двести лет.

Способность помидора

   И вот уже прогноз погоды обещает постепенное, но неумолимое похолодание. Да мы и сами видим, какие сгущённые стали ночи. Только без сахара. Какими тягучими льются они дождями...

   Если у кого из людей в это время помидоры, то ночи с прогнозом могут и напугать. Но помидорные люди, как правило, спокойны и оптимистичны. Неторопливо обходят они своё тепличное томатное царство, срывая с кустов большие зелёные "Бычьи сердца", приятные во всех отношениях "Дамские пальчики", и ещё другой сорт, название которого звучит, как серенада под окном - "Подарок любимой жене". И правда, срез этого подарка очертаниями так похож на цветок. Вот уж постарались так постарались селекционеры-затейники.

   Но вот наполнены все вёдра. Укомплектованы тазы. Теперь - домой. В тёплое, тихое, желательно тёмное место. Разложить всех ровными рядами и оставить.

   Много есть чудес на белом свете, но помидорное происходит прямо на глазах. Удивительная их помидорная способность.

   Не сразу, не сразу. Но наберёмся терпения. И помидоры не подкачают. Через несколько дней в одинаково зелёных рядах кто-то вдруг посветлеет - как будто включил в себе маленькое индивидуальное солнце. Слегка, а потом всё больше. И вот уже кто-то порозовел. Или - точнее, ярче, как говорят иные помидорные люди - стал бурелым. Да, именно! Бурелым стал первый экземпляр. А следом за ним и другие, целой группой. А тот, первый, уже красный. Уже в салате съеден. А завтра будет ещё.

   Помидоры как-то это умеют. Существует поверье, что если зелёный положить поближе к созревающему, то он как будто попадёт под его влияние. Или начнёт подражать лидеру. Или попросит: "Учитель, подскажи, как побыстрее мне созреть". И тот даст урок. И другой созреет.

   Когда помидоры станут людьми, они обязательно откроют тайну своей способности. Если, конечно, люди к тому времени не превратятся в помидоров. 

Здесь начались Безлюдные пространства

   В Тюмени было проще простого впасть в детство. Потому что подсознание сразу напомнило: здесь родина писателя Владислава Крапивина. А кто в детстве не читал его самых лучших книг?

   Я читала. Лучшие, ранние повести. Они любимыми и остались, несмотря на то, что позднего и позднейшего было потом много, гораздо больше. Мой личный крапивинский мир остался по ту сторону девяностых.

   Кроме Безлюдных пространств. Безлюдные пространства я поняла и приняла сразу. Я узнавала их. Там спокойно, там защита. Пустыри для отверженных, территория спасения. Когда они вдруг нечасто попадались на моём пути, я точно знала, что не ошиблась.

   Тоска по всему человеческому - вот что хотел сказать автор. Когда человеческое становится синонимом безлюдного. Именно так выглядит начало мира наизнанку.

   И вот - Тюмень. Сквозной персонаж многих крапивинских книг, под разными именами, а то и вовсе не названный. Когда вместо имени - река, старый дом или ветер в больших тополях.

   Находить в пространстве реальной жизни места и знаки из художественных миров - моё неизлечимое хобби. Но многократно и подробно воспетая Крапивиным родная улица Герцена оказалась обычной, современной улицей большого города. Увы, ни мелочи, ни знака. И весь город казался не тем, не из книг.

   Хорошо, что после первого взгляда есть ещё второй и третий. Они-то и помогают найти то, что ищешь. Например, маленький домик.

   Маленький домик, по самые окна вросший в землю, на улице Нагорной,21 сохранился чудом. Все соседние давно заброшены, а этот жив. Кто-то есть за его голубыми ставнями и ветхими стенами, которые всё помнят. Да ведь и души людей никогда не покидают окончательно свои любимые места.

   Здесь явственно чувствовалось присутствие Безлюдных пространств. Они ведь так и выглядят: узкая улица вбок от главной, косматые вольные заросли выше заброшенных крыш. И домик с окошком в виде буквы Т, которое светится через все пространства и миры. Вдруг тишина и защищённость посреди города, живущего своей привычной торопливой жизнью.

   Хотелось там ещё стоять. Да неудобно глазеть на чужое жилище. Впрочем, там, за ставнями, люди Безлюдных пространств. А они все до единого читали Крапивина в детстве.

Гора и город

   Ко всякому городу подъезжают либо ранним утром, либо вечером. Тобольск именно с вечером составил идеальное сочетание. Сначала природа будет ровная, с незначительным уклоном в север. И указатели на дорогах через каждые несколько километров названием Ханты-Мансийск будут настойчиво напоминать, что весь настоящий север ещё впереди. Если только не сворачивать. А если свернуть, то сначала  - через мохнатый лес, а потом внезапно - гора, на самой вершине которой парит белоснежный кремль. В котором сочетается одновременно лёгкость и твердыня. Так умели. Не строить, а именно возводить, воздвигать. Соразмерно и навсегда. По-другому просто не имело смысла.

   Так умели и так делали. Чтобы ещё не родившимся людям хватило здесь побывать. В другие времена, когда кремль будет только памятник, только напоминать. А над ним будет стоять торжественная тишина.

   Так и вышло. Кремль стал памятник. Ходи себе по длинной смотровой площадке, смотри с горы вниз на город. На будто игрушечные домики, на разноцветные крыши - несуетный, умиротворяющий пейзаж. А когда придёт экскурсовод с небольшой внимательной группой, можно немного подслушать про заметное белое здание: бывшая мужская гимназия, в которой учитель Пётр Павлович Ершов давал уроки ученику Дмитрию Менделееву. Это была обычная, будничная жизнь людей, которые были ещё просто люди.

   И на горе, за кремлём, тоже встал город. Старинный, тихий Тобольск. Мягкое, тёмное, текучее слово. Как соболь, который в Сибири всегда в чести. Некогда столица Сибирской губернии, которая простиралась от Урала до Тихого океана - неисчисленного, пугающего пространства, в которое уходили, заранее прощаясь со всем земным.

   Тобольский острог был началом сибирской ссылки. Острожная часть кремля и сейчас излучает зловещую энергию. Не ходите туда, особенно в пасмурный вечер, пересыпанный мелким дождём. Или, наоборот, ходите! Чтобы встретить Ф. М. Достоевского, и декабристов, и многих. Перед их огромной, похожей на сто лет подряд, дорогой...

   В Тобольске нашёл своё последнее пристанище и В. К. Кюхельбекер. Много здесь было людей, много дней. Они навсегда запечатлены в воздухе и камне. В городе вверху и внизу. Который одновременно и птица, и твердыня.

Дыша Ишимом и туманами

   На дороге в город Ишим Тюменской области стоял не очень распространённый знак, который означает: здесь возможны туманы. И туманы в таком слегка пониженном, как чаша, травянистом и негусто лесном месте действительно очень даже возможны.

   На закате туман предчувствовался, а на рассвете явился. Со второго гостиничного этажа было ясно видно... то есть очень и очень неясно было видно, что мир состоит из неба, в которое, как сливки, добавили щедрую порцию облаков. Знак оказался прав.

   Тишина стояла абсолютная. Даже собаки у себя во дворах дышали туманами. Мир был полон незнакомок и незнакомцев. Мир сам был незнакомцем.

   В Ишимском уезде в 1815 году родился Пётр Павлович Ершов - автор сказки "Конёк-горбунок". И теперь та деревня Безруково близ Ишима называется, конечно, Ершово.

   Сказку про Конька я долгое время не то чтобы не любила. Не видела. Она казалась неуклюжей, простецкой. Как и портрет автора: круглое лицо, круглые очки... А классик должен непременно бросаться в глаза: если не бакенбардами, то летучим крылом причёски; подойдёт и окладистая борода, и расшитый гусарский мундир. Ершов терялся в этом высшем обществе бессмертных, и не было у него в роду ни государева арапа, ни столбового дворянина. Родился в семье чиновника...

   Но вот однажды совсем случайно попалось на радиоволне: сказку "Конёк-горбунок" читает Олег Табаков. И туман развеялся. Или открылась тайная дверь? Невзрачный автор второго ряда преобразился, как прыгнувший в котёл Иванушка, заговорил как мало кто умеет. Живо, непохоже.

Кобылица молодая,

Очью бешено сверкая,

Змеем голову свила

И пустилась, как стрела.

Вьётся кругом над полями,

Виснет пластью надо рвами,

Мчится скоком по горам,

Ходит дыбом по лесам,

Хочет силой аль обманом,

Лишь бы справиться с Иваном.

Но Иван и сам не прост —

Крепко держится за хвост.

Наконец она устала...

   Вот так. Наконец она устала. "Конька-горбунка" высоко оценил Пушкин. Без сомнения, он хохотал. 

А Иван наш, не снимая

Ни лаптей, ни малахая,

Отправляется на печь

И ведёт оттуда речь

Про ночное похожденье,

Всем ушам на удивленье:

«Всю я ноченьку не спал,

Звёзды на небе считал;

Месяц, ровно, тоже светил, —

Я порядком не приметил.

Вдруг приходит дьявол сам,

С бородою и с усам...

   Петру Павловичу Ершову не было тогда и двадцати лет. Ничего подобного он потом больше в жизни не написал. Работал учителем в Тобольской гимназии. Я думаю, что он был очень хорошим учителем.

   Жан-Поль Сартр сказал: "Мир пользовался мной, чтобы стать словом". Мир знает порцию каждого. Через кого-то он проходит непрерывным потоком, не оставляет в покое ни на минуту, не отпускает даже самого бородатого, жаждет ещё слов. А кому-то говорит: "Твоя сказка получилась. Теперь - живи."

   И Ершов живёт. И на шпиле Ишима даже самому сильному туману недосягаем Конёк-горбунок.

Город, где много С

   Как же не заехать в город Калачинск, если он по пути? Уютное название, домашнее. И главное занятие в жизни городского населения сомнений не вызывает. Конечно, чаепитие. Как с утра поставят самовар, так и принимаются. Калачи у них тоже с пылу и с жару. Каждый разнимают на две сдобные буквы С, а дальше - чистейшая импровизация. С маслом ли сливочным С употребить, а поверх масла мёд пустить прозрачным шёлком? Или горкой положить варенья седьмого семейного вида, пятнадцатого проверенного, или просто смородинного?

   А как будет покончено со второй С, призадуматься. Да и решиться на третью! А где третья, там, известное дело, и четвёртая. Стаканы с чаем давно уже никто не считает, а день впереди бесконечный.

   И день в самом деле был бесконечный, а улицы города Калачинска пусты. Конечно, все жители до единого пили чай. Время совсем как будто остановилось, и даже коты были застигнуты врасплох. Один кот, ловкий и спортивный, забрался на самый верх наклонного бревна и смотрел в даль с улыбкой победителя. Второй - неуклюжий тюфяк - с гримасой страдания распластался на полпути. Глядя на него, захотелось заняться какой-нибудь минимальной физкультурой.

   Кот как бы намекал. И запечатленное на его лице страдание тоже намекало: остановись, подумай о вечном. Например, о понедельнике. с которого уже столько раз всё начиналось...

   Но вот свернули на улицу совсем уж тихую. С травянистыми обочинами, с колонкой, прямо из которой можно запить ледяной водой только что съеденное мороженое. И тут из-под соседней калитки выйдет кот не деревянный, а простой, нежнейшего персикового цвета. Выражение лица у него будет не победительное, не натужное, а простое кошачье, повседневное.

   "Никакое время не остановилось, - скажет кот. - Время здесь, рядом. А всё народонаселение в этот разгар буднего дня занято своими делами. Вот вернётся вечером по домам и сядет пить чай со сливками и калачами. Букву С в нашем городе любой деревянный кот знает наизусть. Не говоря уже о простых, персикового цвета."

Подсолнечное зеркало

   А потом по обеим сторонам дороги пошли бесконечные подсолнечные поля. А в полях - люди, которые не выдержали, остановились. Все примерно одинакового роста - люди и подсолнечники. Отличие состояло в том, что поле строго, как в учебнике ботаники, было повёрнуто всеми головами к солнцу, а люди, наоборот, против солнца, чтобы удобнее фотографироваться.

   Полю подсолнухов очень трудно противостоять.

Вот и Ван Гог не смог.

   И я тоже не смогла.

Руки сразу вспомнили, узнали шершавые листья, крепкие стебли, тяжёлую корзину, полную ещё не созревших семечек. Иные экземпляры достигали размеров фантастических, как цветы-зеркала в мультфильме "Тайна третьей планеты". Если сорвать такой цветок, он покажет кино наоборот, разоблачит и ужасного Глота, переодетого в хорошего доктора Верховцева, и его шарообразного подельщика Весельчака У.

   Но в подсолнечнике не живут космические пираты, он полностью земной. Если заглянуть в него поглубже, возникнет, как на ладони, весь наш августовский двор. И кто-нибудь уже там обязательно расположился на скамейке; уже кто-то на садово-огородном участке открутил себе подсолнух размером с тележное гоголевское колесо. И теперь предаётся простой и доступной медитации.

   И конечно, этот кто-то окажется близким тебе человеком. Он отломит тебе щедрый кусок от колеса. Чтобы вместе помедитировать, пока не подошли очередные близкие люди...

   Каждая тёмно-серая семечка была на ощупь чуть бархатистой, а место слома, где корзинка соединялась со стеблем - белоснежным и мягким, как вата. На месте вынутых пузатых семечек оставались аккуратные и ровные, как мозаика, пустые ячейки. И так хорошо, как было изначально, поставить на прежнее место семечку уже не удавалось. В этом был какой-то неясный философический закон, над которым никто не задумывался. Просто щёлкали свежесозревшие семечки, и как-то не верилось, что август тоже однажды закончится. И мы из близких людей превратимся опять в простых одноклассников.

   Это были семечки, остановленные нами на полпути. Им бы как следует высохнуть, изжариться на сковороде, с небольшим количеством родного подсолнечного масла и соли. Вкуснее же.

Но тогда и двора бы не было.

   И близких людей, с которыми преломили однажды первый подсолнух в жизни.

И дороги, вдоль которой раскинулись поля обращённых к солнцу зеркал.

   Ничего бы не было.

Тот Дом

   Теперь немного о Татарске. Если почти целый день ехать и ехать на запад от Новосибирска, то область вокруг будет всё та же - Новосибирская. Она даже к вечеру ещё немного подрастянется, удлиняя и без того бесконечные километры. Тут как раз и выручит город Татарск. На карте он маленький, и в жизни невелик. Начинается с домиков, со стоящей в длинных канавах, как каналах, вечной воды. И даже в самом центре такая будет, как примета места - мини-речка в зелёных подстриженных берегах.

   Будет здесь и приметная башня с часами. И гостиница с местами в любое время дня и года. Старые добрые ключи от номера, ковровая дорожка во весь коридор. На стенах фотокартины в рамках, хоть и не с нимфой, но тоже про природу. Да, ещё. У нас народу сейчас мало, поэтому завтрак готовим индивидуально. Вам на какое время?

   Окно в номере затянуто сеткой от комаров, но двое или трое сквозь неё как-то обязательно прокрадутся. Об этом станет известно только на рассвете. А пока всякий проезжающий человек, проверив предварительно горячую воду в кране (есть!), бросится на кровать и подумает сердечно, искренне: "Хорошо!"

   Неподалёку простучит поезд, скажет что-то на своём железнодорожном наречии бессонный диспетчер... А хорошо ведь!

   Но полежать как следует можно и после. Сейчас нужно встать и пойти смотреть Дом. Я знаю Дом. 

   Поезд останавливался в Татарске ровно на две минуты. Выходить не разрешается. Пауза. Вот сейчас. Лязгнет, отправится, медленно набирая ход, и опять, как ровно год назад, плавно проплывёт перед моими глазами всё тот же Дом. Смотри, смотри, вон там! Единственный такой и приметный, из красного кирпича. Как надёжное правило этого мира, чёткое расписание, крепкий знак. Год-Дом, год-Дом. Так будет всегда. Так всегда и было. Всё моё детство, и потом ещё после детства.

Я проезжала мимо, а сейчас я хочу видеть тот Дом. Знать, что он есть.

   И Дом есть. Не пяти этажей, как я думала, а четырёх. Но сомнений быть не может. Вот и старая водонапорная башня рядом. Он самый. Только тогда казалось, что всё ближе: руку из окна протяни и достанешь.

   А деревья как разрослись! Людям с первого этажа совсем не видно белого света. Или так специально сделано, чтобы нельзя было заглянуть отсюда туда - в комнату со временем на отрывном календаре, неумолкающим радио и запахом молочного супа с мелкой вермишелью. С теми, кто смотрел вослед поезду, медленно уносящему меня в очередное лето...

Хорошо, когда у тебя есть больше двух минут.

   Ну, что? Пошли?

А Дом опять так и остался...

Карачи

   "Кара", в переводе с тюркских языков, означает "чёрный". Вот и озеро Карачи такое. Его тёмная вода, его невыносимая соль, его целительная грязь. Три в одном - Карачи.

   Это слово вписано в картину моего мира с незапамятных времён. Оно было дано изначально, как бутылки тёмно-зелёного стекла с "Карачинской" минеральной водой. Они всегда стояли на первой от входа полке в нашем "Стеклянном" универсаме, посередине. Выше - трёхлитровые банки с берёзовым соком. Ниже - опять трёхлитровые, но уже с зелёными маринованными помидорами. Получалась гармоничная композиция. И как бы с намёком. С чего следует начинать, на что обратить внимание прежде всего. А не на халву с ирисками, до которых тоже нужно ещё добраться - мимо разливной сметаны, кефира с зелёными крышечками и расфасованной крупы "геркулес".

   "Карачинская" была всегда. На её этикетке мелкими буквами перечислялось, от чего эту воду следует пить. Но даже если ничего из приведённого списка у вас нет, всё равно можно, не бойтесь. Тогда, может быть, и не будет.

   "Карачинскую" обязательно брали в поезд, в дорогу. И я пила эту невкусную, пузырчатую воду, потому что она тоже была частью лучшего в мире путешествия. А скоро за окном станции мелькнёт название "Озеро Карачи", и я тогда ещё не знала, что это и есть рифма. 

   Именно на озере Карачи я потом научусь плавать. Летом после третьего класса я уже немножко умела, а тут оказалось, что от меня ничего и не требуется. На воде можно было лежать, как на матрасе, и даже спать. Да, лучше всего спать. Тогда в глаза точно не попадёт. Именно в этом месте собралась вся соль земли, чтобы породить такое чёрное озеро. А мы потом там больше не бывали.

   И вот едем по дороге сквозь Барабинские степи, и вот указатель: "Курорт "Озеро Карачи". Как не свернуть? Красивая надпись над красивым входом. Ну, вход здесь явно только для жителей санатория. Оказалось - для всех желающих. И бесплатно.

   И там был парк, как другой мир. Отдельный от всего, зелёный очень разнообразной и не вполне сибирской зеленью. Исцеливший за почти полтора курортных века бесчисленное множество сложных нервных систем. Броди, сиди у фонтана или в тихой беседке, легко и непринуждённо не думая ни о чём. Старые корпуса с белоснежными столбиками балюстрады, колоннами и открытыми террасами усиливали впечатления совсем не нашего века.

   А вот и озеро. Широкий деревянный настил уводил в даль. А там уж располагайся как люди. Как все эти замедленные, расслабленные люди. Спускайся по лесенке в ту самую воду. Да, именно в ту самую воду...

   Мимо проплыл человек, лежащий на спине. Руки он заложил за голову и, может быть, даже спал. Или просто закрыл глаза от соли. Многие плавали сидя, чинно переговариваясь. Кто-то делал таинственные, похожие на священный обряд, физические упражнения.

   Табло возле кабинок для переодевания показывало не только температуру воздуха +31, но и число, и год. А заодно уж и день недели, на всякий случай. Может быть, он совпадал с тем днём, когда я однажды здесь научилась плавать? День, после которого прошли века. Или мгновения. Но здесь это одно и то же. В этом и есть вся соль. Которая потом по правде выступает на коже.

Пушкин - это голова

   Голова Александра Сергеевича вдруг повстречалась на пустыре меж двух кирпичных пятиэтажек в городе Барабинске Новосибирской области. Город маленький, а голова, наоборот, большая. И это только кажется, что здесь пустырь, а на самом-то деле - улица Пушкина!

   Никаких табличек, никаких цитат из хрестоматии и вымощенных тротуарной плиткой народных троп. Люди сами должны знать. И люди знают. Если зайти с правильной стороны, профиль открывается, профиль предстаёт во всей своей дивной характерности. Пушкин - единственный человек на свете, который выйдет похожим всегда, везде, у всякого. Даже у того, кто и не думал его изображать.

   И вот Пушкин вышел. На заросшей поляне маленького города Сибири.

Автор головы неизвестен. Дата её появления в Барабинске - тоже. Предположительно - в начале нулевых. Не было по случаю головы ни торжественного митинга, приуроченного к годовщине. Ни присутствия лиц, ни речей, ни цветов. Ни падало вниз никакое полотнище, не печатала заметок местная газета.

    Тихо всё было, и тихо есть. И голуби не очень-то обращают внимание на кудри поэта. А могли бы сделать селфи и отправить московским коллегам. Обменяться опытом, повысить уровень профессионализма. Может быть, они не знают, что это - тоже Пушкин?

Но люди-то должны знать!

   И тот неизвестный чудак знал. Который увидел в глыбе всё нужное и отсёк всё лишнее. А то и отсекать ничего не пришлось, ведь Пушкин - изначален. Пушкин глубоко природен. От него нельзя прибавить и отнять.

   Не ждал тот неизвестный ни лиц, ни речей, ни заметок в местной прессе. Просто взял и водрузил голову в один из дней начала нулевых. А другие чудаки ему помогали. Ведь не справиться в одиночку с такой большой головой в таком маленьком городе.

Первое осмысление пространства

   Знаешь, что это не так, но почему-то упорно представляется: с первым шагом к Уралу и лежащей на ним части страны сразу станет по-другому. Заживут люди плотнее на квадратных километрах, начнут преобладать широколиственные породы. День будет тянуться жевательной резинкой, отодвигая закат, как линию горизонта. Усиливая влияние тех мест, где происходили все самые главные и ключевые события в истории человечества. Где было всё изобретено и записано.

   И вот побегут километры. Сорок, сто, сто сорок... Такое кино бросают ровно через три минуты. Где события?! Ладно, не события. Просто, хоть что-то другое. Разнообразие. Смена картинки. Так устроен человек. Ему нужно.

   Забудьте про события, про другое. Все слова эти забудьте. Начинается первое осмысление пространства. На ум придёт слово "бесконечность", и останется там, вытеснит прошлое, настоящее и будущее. Перед этим словом отступает всё, и в первую очередь - скука, нетерпение, жажда мгновенных непрочных удовольствий.

   Итак, доказано: бесконечность. И как её продолжение - берёзы, берёзы, болота, болота. Стены тростника и камыша, затянутые ряской озерки, утиные семейства. О насекомых семействах и говорить не приходится, они здесь уверенные и непобедимые чемпионы. Они здесь рождаются сразу с золотыми медалями.

   Здесь когда-то, шаг за шагом, прошли в высоких болотных сапогах люди с приборами и знаниями. Всю бесконечность прошли они шаг за шагом, изыскивая лучшее место для строительства дороги. И так они изыскали. И следующие люди построили - бесконечную асфальтовую, бетонную ровно натянутую струну, которая уходит за край Земли и дальше, до следующего края. А мы только смотрим по сторонам на берёзы, берёзы, болота, болота, камыш, ряску, уток... Километры вовсе без людей.

   Не пора ли остановиться отдохнуть? Придётся свернуть с трассы, потому что все города и поселения в этих местах, как бусины, нанизаны на Транссибирскую железнодорожную магистраль, которую люди в болотных сапогах и с инструментами, шаг за шагом... Но это тема для отдельного большого размышления.

   А пока передохнём в Каргате. Почти никто не знает про этот маленький городок (изначально - форпост), который значительно старше Новосибирска. Да здесь почти все старше Новосибирска.

   Все старшие полны тишины и покоя. Но в каждом - своя деталь на память. В Каргате такой деталью оказалась скульптурная группа: с одной стороны пограничник с овчаркой, с другой - богатырь с конём и камнем. Все пятеро будто вылеплены из пластилина на развивающем занятии в детском саду. Или как сказка, которая слишком долго передавалась из уст в уста и уже не помнит, как всё было на самом деле. И как все были.

   Значит, пусть и будет, как есть. На этом самом месте. Просто, как что-то другое. Смена картинки. Потому что так устроен человек. И ему нужно.

Гоголь на Гоголя

   С Носом майора Ковалёва в разные годы разные силы мешали мне встретиться в Петербурге. Будем считать, что мистические. Вели другими путями, другими делами, другими нестерпимыми желаниями. Лишали сил подняться и снова идти. Так и не было мне до сих пор легендарного Носа.

   Но Вселенная иронична. Она любит варианты, контексты, намёки и разнообразные двусмысленности. Она в конце длиннейшей улицы Гоголя посреди Новосибирска вытащила, как из рукава, скульптурную группу: Николай Васильевич и его герои. 

   Все герои росли из большой открытой книги, как грибы. Герой-городничий был похож, конечно, на боровик: сидел плотно, крепко. Герой-Дама, приятная во всех отношениях, представляла изумлённую поганку. Наконец, третий герой - какой-то обобщённый чиновник без явных ассоциаций - мог сойти за сыроежку или рыжик; а выражением лица недалеко ушёл от груздя. Башмак с правой ноги заодно с ногой у него отсутствовали - ушли прогуляться (а чем они хуже Носа?), и от этого обобщённый чиновник стоял не очень уверенно. От порывов ветра он мелко и выразительно дрожал. А может быть, он просто так боялся ревизора?

А может быть...

   Да всё, что угодно, может быть, если за дело взялся Гоголь. Ночью он бродит по улице имени себя посреди Сибири, проходит всю от начала и до конца, задумчиво заложив за спину руки, покачивая крылом причёски. Ищет, какого бы нового героя ещё описать. А нового нет. Все старые, все были. Включая привидение, в которое  превратился бедный Акакий Акакиевич.

   И Гоголь смеётся. Потом плачет. А потом всё-таки снова смеётся - уже окончательно.

Крупные и задумчивые

   Время от времени стали забредать в квартиру крупные задумчивые комары. В детстве мы их почему-то называли "малярийными" и суеверно боялись. Раз большой, значит, какой-то особо опасный.

   Широко распространялась естественно-научная невежественность за пределы нашего двора, хоть вообще-то учительница у нас была настоящая, и предмет я любила, но... Мы тогда ещё, наверное, не проходили насекомых. А "малярийные" в то лето переживали неслыханный демографический подъём. И однажды утром я увидела в комнате по углам сразу четверых. Ясно было, что хоть один да укусит, и тогда малярия обеспечена. Как именно выглядит эта ужасная таинственная болезнь, я понятия не имела. И что в наших широтах она абсолютно не водится, ведать не ведала.. Малярия - и точка! Это была часть нашей детской, потаённой мифологии. Наш летний сладостный ужас.

   Между тем четверо по углам продолжали себе сидеть, как насекомые бродячие философы. Как и теперь сидят время от времени - то на стене, то на тюлевой занавеске с обратной стороны. Изящно перебирают лапками как пляшут. Плавно парят, преодолевая небольшие солнечные пространства.

   Теперь я твёрдо знаю, что питаются эти создания не человеческими жертвами, а цветочным нектаром, и безобиднее их нет в целом свете. Их совсем не интересуют люди, и этим крупные неторопливые комары вызывают уважение. Их невозможно взять и прихлопнуть, как жадную до крови мелюзгу. Им неловко сказать куриное примитивное "кыш". Разве что качнуть занавеску со своей стороны - лети, окно-то открыто. Лети туда, где ещё много осталось цветочного нектара.

Манжерок

   Манжерок был воспет давно и очень обтекаемо. Потому что ни автор текста Н. Олев, ни автор музыки О. Фельцман на Алтае в момент своего творческого союза не бывали и Манжерок в глаза не видали. Пришлось использовать слова, которые, как бежевое, подойдут ко всему: "Дружба - это Манжерок, верность - это Манжерок. Это место нашей встречи - Ман-же-ро-о-к!"

   Песня стала популярной. Потом забылась. А сейчас её включают в экскурсионных автобусах, как иллюстрацию и подтверждение: "Расскажи ты мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок? Может, это островок?"

   Ни то, ни другое. Манжерок - это горноалтайское село. И стремительно набирающий силу курорт. Но это же слова не для хитового твиста. Пусть останется в веках местом встречи.

   В программе экскурсии было сказано: подъём на гору. О, это борьба с собой, воля, преодоление через не могу и, наконец, восторг. Ты счастлив и нем. Знаю, испытывала.

   ...На вымощенной свежайшей плиткой территории новёхонькой пятизвёздочной гостиницы гид Елена объявила: вон до той вершины сейчас поедем в кабинках комфортабельного, модернизированного подъёмника. Кабинки ползли с горы и на гору очень уютно и живописно. Сразу захотелось в такую. А с собой побороться можно и потом.

   И вот поехали между небом и землёй. И мир вокруг открывался постепенно, очень большой и зелёный. С одной горы открылись другие горы, и одну из них наш гид Елена выделила особо - далёкую, туманную гору Бабырган. На самом-то деле это окаменевший богатырь, которого послал вдогонку на за своей дочерью-беглянкой Катунью старик Алтай. Догнать Катунь не удалось, она и сейчас бежит. А Бабырган даже издалека смотрится легендарным. Я не удержалась, спросила у Елены, не сохранились ли вдруг там шаманы.

 - Может быть, - серьёзно ответила Елена. - Только не аниматоры.

Ясное дело...

   Оказалось, что здесь ещё не вершина, а промежуточная смотровая площадка. Ну, значит, сейчас начнётся! Стремление через не могу, цепляние за камни скрюченными пальцами... Ты здесь на везение не уповай.

   Нет, говорят, дальше поедем на другом уже подъёмнике, открытом. А потом спустимся по тропе Воли, по пути осмотрим Золотую Бабу.

   Подъехало длинное сидение и напомнило зимнюю серию "Ну, погоди!" Когда Волк в ромашковых трусах и красных снегурочкиных сапогах подбирался по тросу к Зайцу. Только там был снег и лавина, а у нас лето, солнце и необыкновенная тишина. И ещё больше, ещё выше открылся зелёный мир. На самой вершине гулял ветер и качал маленькие ромашки.

   Спускались расслабленно по тропе Воли, очень похожей на добротный деревянный тротуар. Прогулка со всеми удобствами, чистейший хвойно-горный воздух в подарок. Отдельная крутая лестница вела в сувенирную лавку, рядом с которой в тёмной таинственной нише тускло блестело что-то массивное и округлое. Это была статуя Золотой Бабы, со всех сторон густо обнимаемая желающими сфотографироваться.

   От смотровой площадки с видом на Бабырган снова в закрытых уютных кабинках спустились вниз. Так случилось, что именно в этот день мне не суждено было преодолевать себя, бороться через не могу. Весь мир на ладони преподнесли на блюдечке - бери. И я взяла. И Золотая Баба пусть тоже будет, раз уж такое дело. Но даже в самой популярной песне не смогла бы я ответить на вопрос: что такое Манжерок? Такие ответы никогда не бывают популярными. Как не бывают аниматорами шаманы с горы Бабырган.

Нахлынут горлом...

   Алтайский вечер был дождливый, прохладно и рано стемневший. Горы на горизонте просматривались смутно, как будто существовали не наяву. Как будто там простиралось сказочное пространство зачитанного до дыр сборника "Гора самоцветов".

   "В давние времена, в глубокой древности жил на голубом Алтае людоед Алмыс.

Были у него длинные чёрные усы, перекинутые за плечи, как вожжи. Борода у него была до колен. Глаза были налиты кровью. Во рту - большие острые зубы. На пальцах - острые когти. Всё тело покрыто густой шерстью."

   Так начиналась поразительная сказка, название которой было похоже на заклинание - " Боролдой-Мерген и его храбрый сын".

   "Думает Боролдой-Мерген, как от Алмыса людей избавить, покоя себе не находит.

Долго он думал, много думал. Наконец придумал.

Что придумал - никому не сказал.

Взял он самый крепкий лук, взял самые острые стрелы и спросил своего сына:

 - Есть ли смелость в твоём сердце?

 - Есть!

 - Есть ли жалость к людям в твоём сердце?

 - Есть!

 - Тогда пойдём со мною. Путь у нас будет далёкий, дело будет страшное. Не идти нам нельзя.

Сын ни о чём не спросил. Пошли молча."

   Не идти нам нельзя...

Конечно, людоед был повержен, и люди стали жить без страха. Долго жили, и сейчас живут.

   Мы, люди, в дождливый алтайский вечер сидели в шатре и слушали мастера горлового пения. Древнее искусство заповедного края, населённого храбрыми и немногословными сказочными героями-победителями. Так они выражали свой мир, свой простой и суровый, терпеливый быт - хвойными, ветреными, ледниковыми звуками, в которых были соединены трепет и сила.

   Разнообразный камень чувствовался в этом пении - крупный и мелкий, рога марала и прыжок снежного барса, и лодочка из ладоней в быстрой прозрачной реке. Радость жизни, которая вдруг нахлынет горлом. И такая же беда. И твёрдость, когда очень страшно, но всё равно молча идёшь. Потому что не идти нельзя.

   Мастер брал в руки один инструмент за другим, играть он умел на всём. Особое внимание уделил национальному двухструнному, на котором можно сыграть любую песню.

   Его горловое пение имело три высоты. Самое низкое - тёмное, как разговор со зверем. Как зимняя ночь, которая не кончается. Как тяжёлое отчего-то сердце.

   Среднее пение было похоже на людей, на их средний мир, ежедневные заботы и простые истины.

   Наконец, высокое пение называлось "звуки гор". Не исключено, что древние люди использовали его вместо стрелы или остроги. Целый отряд птиц, рыб и пушного зверя нанизывали на эту волну хрустального звука неимоверной силы. Но вот мастер добавил в свою высокую песню голоса и звуки природы - щебет, свист, очень живописное конское ржание - и это была уже картина. Бесконечный холст, для которого нет рамы.

   И дождь был на ней написан, и горы, и люди, которые, окончив свои простые дела, собрались у огня послушать сказку про последнего людоеда.

Без времени

   На Алтай нужно возвращаться. И вот я возвратилась - после двух лет, на два выходных дня. Половина тысячи километров на юг.

   Первая остановка, где разминают ноги, пьют кофе, где я загляделась на толстый пирог с черникой в витрине, но...нет. Ведь там дальше будут Сростки, там пироги будут не чета этому черничному статисту, там личности, и встреча с каждым - событие. А личность стоит того, чтобы её ждать. 

   Итак, первая остановка в пути - придорожное кафе "Грань Алтая". Стык Новосибирской области и Алтайского края. Всякая граница условна, мы это знаем, но всё же она вызывает всегда какое-то древнее, очень и очень глубинное волнение. Таковы отголоски первобытного сознания: там, за невидимой чертой, простирается какая-то другая земля, и тянет к себе с другой какой-то силой. Хотя земля на вид абсолютно такая же, до последней травинки. Но что-то с человеком происходит на любой границе, и это состояние хочется запечатлеть.

   Именно в этот миг, у "Грани Алтая" я и обнаружила, что забыла дома свой телефон.

Так, стоп.

Этого не может быть.

Сейчас без телефонов не бывает людей.

Телефон не забывают.

   Себя забудешь - и не хватишься, а за телефоном тревожно возвращаемся с половины пятиминутного пути в булочную.

Телефон не забывают.

   Но все четыре отделения сумки, четырежды проверенные, показали неумолимое: пустоту. Ну, и что я теперь буду делать? Без телефона.

   А что люди всегда делали? Жить.

А как это - жить?

Очень просто.

   Так наступило время без времени. Можно ничего не останавливать, пусть идёт единственно, таинственно и неповторимо. Грань, за которой всё то же самое, только розетка для зарядки не нужна. И совершенно не волнует, сколько там ещё процентов осталось. 

   Если всегда без телефона, насовсем, то это не лучше. А если на два дня и Алтай впридачу, то это подарок судьбы.

   Так и поехали дальше. И была следующая остановка именно в Сростках. И были пироги самодостаточны и наполнены - кто капустой, кто ливером, а кто и малиной с творогом. Они жили-были как тысячи лет назад, и на пироги хотелось равняться. Просто есть пищу, окидывая взором родину необыкновенного писателя Земли. Всё самое главное и ценное было в этом мгновении, особенно то, что его нельзя остановить. И незачем останавливать. Разве может что-то измениться за два года в настоящем, не придуманном людьми мире?

   Не стала ледяная Катунь менее бирюзовой. И Алтайский край перетекал по-прежнему в горную Республику Алтай. Хорошо было вернуться к ним простым человеком, без приложений. С объёмом памяти, который не может закончиться никогда.

Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.