Бежевый мир

   И вот уже когда мир станет полностью бежевым, хорошо приехать на речку под горой, послушать настоящую тишину. Ту самую, которая может быть только в окончательный миг перехода к поздней осени.

   Там, где ещё недавно была вода, осталась кромка берега - упругая под ногами, будто кисельная. Косматая от бурых кочек, умело и нежно затянутых блестящими на солнце паутинами: дело рук или ног местных водяных пауков. Кого они мечтают поймать здесь в такое время? Или просто не могут сидеть без дела?

   Далеко разносится в такой тишине случайный крик кота. В бежевом мире он будет сер и лёгок, как восходящий из трубы дым. Утробное, настойчивое "мяу" всё ближе. И вот уже упало к моим ногам, о которые кот стукнулся лбом, а потом потёрся боком. Ноль внимания обратит кот на возмущённый собачий лай, рвущийся из-за деревянных заборов. Там увидели, там почуяли. Там ничего не могут поделать. Простой мир, без примесей.

   А тем временем кот последует к реке. Не возле ноги, на независимом расстоянии, но явно и настойчиво. Так и будет не отставать какое-то время. А потом внутренняя, глубинная сущность возьмёт верх. Кот сядет египетской статуэткой, устремив задумчивый взгляд в бежевые дали, на воды реки, ещё более холодные от ледяной прибрежной кромки. Кот отрешится.

   Видел ли ты, кот, как опустилась на середину реки целая стая чаек? Как поднялась и пропала в кустах на том берегу. Только слышно было, как долго спорили о чём-то белые чаячьи голоса, как перебивали друг друга, не соглашались, настаивали на своём. Потом протрещал в ответ уверенный голос сороки, и всё смолкло. И стало ясно.

   "Девушка, вы не подскажете, как пролететь на юг?" "Третий поворот налево!"

Это был мир, в котором люди ещё понимали голоса зверей и птиц. В котором голоса не нарушали тишины.

   "Совсем обнаглел! Обнаглел! Обнаглел!" - не унимались собаки за своими заборами. А кот - ноль внимания - созерцал дали с таким видом, как будто уже всё сказал.

На час позже правого

   Всякий раз левый городской берег кажется мне таинственным, как Зазеркалье. Между мной и домом ложится всем своим великим текучим телом Обь, отражая мост и небо. Можно прямо сейчас сесть на метро, и уже через пять минут очутиться на родном правом. А можно ещё постоять у самой воды на левом, в ясный и понятный октябрьский день. Из тех теперь уже точно последних тёплых воскресных дней, которые подольше бы не заканчивались.

   Вместе с днём хочется здесь постоять, как в то неторопливое, и даже ещё не очень давнее время, когда ни один мост, кроме исконного железнодорожного, в реке не отражался. Первый (Октябрьский, в народе Коммунальный) мост ещё только назревал. А пока население курсировало между берегами на лодках и пароме. Отдельные лихие личности переезжали по железнодорожному мосту, прицепившись к товарным вагонам. Ну, это уж совсем не дело, граждане.

   Выручали зимы, не чета нынешним. Обь вставала тогда всерьёз и надолго. Хочешь - так иди, хочешь - на лыжах. Лучше всего, конечно, на подводах и санях. Несмотря на крепко утоптанные тропинки и наезженные санные пути, город, население которого уже перевалило за полмиллиона, не мыслился как единое целое. А чтобы ощущение не ослабевало, левый и правый берег жили в разных часовых поясах. Отсюда и отголоски зазеркальности по сей день.

   Скажем, живёт человек на левом берегу. А работа или учёба в институте у него - на правом (про ясли и детский сад лучше не думать). Значит, если встать в пять утра (а на правом уже шесть)... Нет, тогда, значит, если встать в четыре... Крепления на лыжах проверены с вечера, но лучше всего, конечно, сани. А хуже всего, конечно, пешком, ведь зимы были ой какая не чета нынешним. Кто-то лихой и ловкий уже уехал, прицепившись толстыми рукавицами к товарному вагону. А там уж сущие пустяки какие-нибудь - трамваем остановок семь. 

А опаздывать-то нельзя.

А неделя-то рабочая шестидневная. Пока добирались домой, воскресенья не заметили.

   Слов таких нет, чтобы описать, как назрел мост. И вот в 1955 году был открыт первый. Ещё через год Новосибирск объединили в один часовой пояс. И люди стали жить дальше. Нет, люди стали жить ближе!

   Потом всё пошло быстро и ещё быстрее: и другие мосты, и метро. Можно сесть и за пять минут переехать.

   А можно постоять ещё, как в другом времени. В левом октябрьском дне, который именно сегодня решил закончиться на один час позже правого.

Величественная бесстрастность

   Большая часть осени прошла с Гомером. Мой Гомер таков, что если снять его с полки, в ряду книг останется зияющая, негармоничная, тревожная какая-то пустота. Вот и с человечеством бы так  было, если бы рука у них Гомера унесла, а на место потом не поставила.

   После каждой прочитанной песни я возвращала Гомера на место - до завтра. Почему-то не хотелось, чтобы он лежал как любое текущее чтение - на столе или на кресле, заложенный первым попавшимся листом бумаги. Гомера в матерчатой, красной с потёртой позолотой одежде хотелось нести на руках, разворачивать белые, гладкие страницы и, пройдя их с десяток, опускать, как занавес, вшитую в переплёт шёлковую ленту-закладку. Сначала истекли недели, потом месяцы... Гомер (или тот, кого им называют) ведь и пел так - не всем томом сразу. И не потому, что не знал такого слова.

   Сразу всем томом только готовятся к экзамену по античной литературе студенты-первокурсники. О, как бы мне хотелось тогда мандельштамовской бессонницы! Но первые же строки "Илиады" навевали крепкий, очень здоровый сон.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял...

   Кажется, что читаешь уже целый час, а на самом деле на полях только двадцать пятая строка. И всё это было только лишь воззвание к Музе. И спать нельзя. Мы были благодарны переводчику Гнедичу за краткое, но подробнейшее, построчное содержание в начале каждой главы. Список кораблей не был дочитан даже до середины: "Одиссея" ведь тоже была в билетах, и многие другие... И ода Горация наизусть.

   Античная литература была успешно сдана. И всё было сдано. Началась жизнь. До Гомера ли человеку в обычной жизни? До громадного ли этого архаичного текста с добросовестным перечислением всех имён, какие только существовали на том белом свете? С тягучими, как в очень замедленной киносъёмке, действиями и диалогами?

   Человеку определённо не до Гомера. Но если вдруг захочется посвятить ему хотя бы осень и снять с полки, нужно посвятить и снять. На этот раз не пропуская ни единого описания доспехов и колесниц, плачущих коней и людей, и времени, которое струится незаметно, будто кровь в сосудах, но при этом задаёт ритм самому сердцу. Да, вечный ритм, которым движется всё.

   Пусть ни в одной квартире дома больше никто не будет читать Гомера, ни на улице, ни в районе. Ни, может быть, даже в целом городе и области. Но на всей Земле в это время кто-то обязательно будет читать Гомера. 

   Кто-то будет смотреть эту грандиозную человеческую пьесу, поставленную волей великих богов. На роль Ахиллеса они могли пригласить только Ахиллеса, на роль Гектора и прочих - только Гектора и прочих. "Не верю! - кричат с вершины своего Олимпа режиссёры, которые так видят. - Пожалуйста, ещё раз всё с самого начала."

   И всё повторяется с начала. Век за веком. Век за веком.

А Гомер величественно бесстрастен. Он всего лишь рассказывает историю.

Есть дни

   Есть дни, когда рябина выглядит как кисть десерта. Горького, как сладость, и сладкого, как горечь. Ягоды от заморозков скукожились настолько убедительно, что на них уже поглядывают и птицы. Каждая ягода полна полезных веществ. Вкус у рябины яркий и настолько симфонический, что для его описания нужно придумать новый, другой язык. Для каждой ягоды - отдельное наречие. И ещё пол-языка для горстки льда сверху, застывшей, как сахарный сироп. Кажется, что рябина и лёд даже растают вместе. Такой рецепт.

   Белки в эти дни ходят в парке полностью переодетые в серое к зиме, кроме головы. Голова отстаёт. Голова сдаётся последней и помнит чуть дольше, чем хвост. Голова выходит из моды неохотно. Мечтания происходят в рыжей беличьей голове, клубятся надежды. Но руки смотрят на мир не сквозь розовые очки, а полностью без очков. Они видят одинаково ясно и вдаль, и вблизь, и без прикрас делают дело. Несут в объятиях жёлудь, запасают всякий орех... Ведь скоро накроет и с головой.

   Вот и люди так же. И у людей голова сдаётся последней. Голова цепляется взглядом за пламенную рябиновую гроздь и начинает раскачиваться, как маятник, как на качелях - из горького в сладкое и обратно, не решаясь остановиться на одном. Не решаясь попробовать, какое оно есть на самом деле.

Зелень и утицы

 - Зелень! - радостно и громко кричал мальчик от двух до пяти, выбегая на берег реки.

 - Какая зелень? Это утки! - поправила его следом мама. 

 - Зелень! - настаивал мальчик.

 - Утки! - не уступала мама.

 - Зелень! - почти совсем уже вышел из себя мальчик. Пытался объяснить всем телом и всей душой, как взрослые не умеют.

И мама вдруг поняла:

 - Селезень!

   А там утиный кавалер с головой именно такого цвета, как будто нырнул ей в зелёнку, настойчиво поспешал за неброской изящной утицей. Поспешал по воде, потом засеменил по берегу. Утица сжимала в клюве кусок хлеба, кавалер забегал то справа, то слева. Голова его отливала на солнце изумрудом и малахитом.

   Твёрдо помня о том, что в природе побеждает сильнейший, утица ещё поднажала. И кавалер сдался. Вернулся в стадо, в коллектив.

   Густая толпа толклась в воде у самого берега, а некоторые из гуляющих в парке людей сыпали крупу. Всё прибывали селезни, как из под воды вырастали утицы. И даже присоединились к пиршеству, пользуясь случаем, несколько белых голубей.

   Но вот прошёл птичий слух, что возле того заливчика, образованного миниатюрным полуостровом, дают кукурузу. И общество ринулось к кукурузе, ловко перебирая под водой оранжевыми лапами.

   Очень жалко бывает осенью эти лапы. Смотреть на них больно и холодно. И сразу представляешь свои там, под октябрьской водой...

   Но утки совсем не мёрзли и не страдали. Они увлечённо ели кукурузу. Иные уже и дремали в камышах, покачиваясь на тихих речных волнах, как поплавки.

Дремали утицы, которых хотелось называть Серыми Шейками.

Дремали кавалеры, которых хотелось называть Зеленью.

Гриб груздь

   Ночью выпал такой большой снег, что как будто он не первый и робкий, а не меньше чем двадцать седьмой и очень уверенный в себе. Снег со стажем, из второй половины декабря, для людей уже привычных. Освоивших и особый, зимний шаг, и длинный шарф. Всерьёз и надолго настроенных на время года, от которого никуда не денешься. Никто ещё не смог никуда деться от времени. 

   "До чего же толстый выпал снег", - подумает автор первого утреннего следа, погружая в скрипящее крахмальное белое свой ботинок. Как будто оттиснет именную печать. Ведь уже доказано, что самые родные человеку ботинки со временем приобретают уникальный узор на подошве. Единственный в мире, как отпечатки пальцев.

   Большой снег, грузный. В именных и фамильных следах, в оптимально проложенных из пункта А в пункт Б тропах.

Но и он тоже растает.

   Даже в лесу снег как-то дружно, массово истончится, незаметно сойдёт на нет. И краски ещё совсем не поздней осени проявятся солнцем как на картинке "раскрась водой". Яркий, водяной окружит человека мир - с неистовыми розовыми цветами неизвестной породы, с известнейшей калиной, с одиноко повисшей между небом и землёй ранеткой, после заморозков уже и съедобной.

   Но разве можно откусывать, хоть и небольшие, куски от этого дня, похожего на усердно, до скрипа промытого окно? Ни в коем случае. А вот воздух пить - сколько угодно. С привкусом недавно ушедшего снега и хрустящими, как льдинки, словами. Например, "гриб груздь"

   А он тут как тут, со всем семейством. У груздей до сих пор сохранился родо-племенной уклад жизни. Всей роднёй встанут они прямо у тропинки, с полным набором информации в шляпке, похожей на фарфоровую чашку: здесь и пучок сосновых иголок, нити зелёной ещё травы, сбоку палый сухой лист. И бывший первый снег, глубина которого оказалась ровно с клюв какого-нибудь голубя или воробья.

Личная осень

   Изо всех времён года именные припоминаются только осени. Это глубоко личное состояние окружающей и человеческой природы. Мы знаем совсем особые осени - с большой буквы. В них забредаешь случайно, как на частную территорию, не обратив внимания на пояснительную табличку где-нибудь на сосне.

   Не сразу и заметишь, как особенно толсто загребаются здесь ногами опавшие листья, как уединённа скамья над озером. Так бы и присесть. Но явится откуда ни возьмись и начнёт томить рифма. И особая, прозрачная, как некоторые деревья, тоска, которая проходит через душу и сердце облачной тенью. И хоть бы она раньше времени не проходила - потомиться ещё охота, пошуршать.

   А как спугнёшь над озером стадо диких уток, сомнений не останется. Осень эта - пушкинская. И сам он где-то бродит и бормочет неподалёку, если, конечно, уже успел вернуться из Болдина. А не вернулся, так подождём, не беда. Пушкинская осень долгая - от первого робкого увядания и до самой последней, глухой и тёмной слякоти пополам со снегом.

   Но если не рифма и вместо бродить хочется стоять столбом, не шевелиться, как золотые берёзовые листья. Если хочется смотреть огромный и неповторимый день, то осень перед нами чистой воды левитановская. Людей здесь обычно не бывает. Бывают краски, дали. Бывает смысл слова "умиротворение". Это когда прямо сейчас, у тебя творится особый, не видимый постороннему глазу мир. Это ты сам его творишь, разглядывая травы всех цветов, мох на камне и коре, поверхность очень спокойной воды, жука переливчатого изумрудного цвета... Это ты сам внутри дня, похожего на драгоценный слиток.

   Хорошо успеть и побывать за одну осень и в пушкинской и в левитановской. Как в гостях. А потом жить себе дальше осень ту, которая войдёт не в мировую, а в личную историю. Будет в ней кабачок, терпеливо ожидающий своей очереди, будет понедельник куда темнее предыдущего. И белые пушистые носки, подаренные ещё на прошлый Новый год, до которых вот только теперь почему-то дошли ноги.

Превращение в древних

   Лучше всего и проще превращаться в древнего человека как-нибудь осенним вечером. Выбрать такой, чтобы потеплее, чтобы обойтись без шкуры на плечах, но при этом шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством явственно ощутить, как плечи становятся беззащитны. Впервые за тысячи лет догадаться, что и у других тоже плечи, не только у тебя. И все они отделены последним, тонким слоем тепла от чего-то неотвратимого и несокрушимого. Загадка, над которой придётся ещё поломать свою косматую, уже почти разумную голову.

   Итак, если решено превращаться в первобытных, декорации нужны простые и подходящие. Вот вода, которая всегда была водой. Песок, который когда-то был горами. Будем пересыпать горы с ладони на ладонь, устроившись на толстом куске бревна так, чтобы волны были рядом, но не достигали ног. Даже девятая.

Плеск, плеск.

Песок, песок.

За спиной сосны.

Впереди солнце.

   Так и миллион лет до нашей и нашей эры может пройти. И однажды будет открыто, что шар Земли висит в космосе, сложно и непрерывно вращаясь. Этим и объясняются все осени и закаты, все плечи и шкуры, все горы, волны и пески, все сосны за спиной.

   Но где это открытие, а где мы, сидящие у волн на коротком бревне? Где солнце, которое несколько мгновений висит над горизонтом, как будто раздумывает, решает - как жить дальше. А в голову солнцу может прийти всё, что угодно, в этом первом, ещё не налаженном, не занесённом в книгу законов и правил мире.

   И солнцу приходит в голову жить, как все живут. Солнце тоже человек, которому на сегодня достаточно. Стремительно, как бабкин и дедкин колобок оно скрылось, кануло в свой красный мир. И никак нельзя замедлить и отмотать назад эту плёнку.

   Но мы же ещё ничего не успели! И все люди на берегу воды тоже ничего не успели. Они смотрели заворожённо и молча, как убегает солнце, потому что ещё не знали никаких слов. Только шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством ощущали где-то внутри себя свой будущий язык, на котором, если повезёт, можно выразить всё, что угодно.

   Солнце скрылось, и Сибирь сразу дала о себе знать. Люди разожгли на берегу костёр как первую помощь. А по короткому бревну быстро пробежал запоздалый муравей. Как будто он тоже молча смотрел закат, и теперь спешит, чтобы успеть домой до закрытия муравейника.