Здесь начались Безлюдные пространства

   В Тюмени было проще простого впасть в детство. Потому что подсознание сразу напомнило: здесь родина писателя Владислава Крапивина. А кто в детстве не читал его самых лучших книг?

   Я читала. Лучшие, ранние повести. Они любимыми и остались, несмотря на то, что позднего и позднейшего было потом много, гораздо больше. Мой личный крапивинский мир остался по ту сторону девяностых.

   Кроме Безлюдных пространств. Безлюдные пространства я поняла и приняла сразу. Я узнавала их. Там спокойно, там защита. Пустыри для отверженных, территория спасения. Когда они вдруг нечасто попадались на моём пути, я точно знала, что не ошиблась.

   Тоска по всему человеческому - вот что хотел сказать автор. Когда человеческое становится синонимом безлюдного. Именно так выглядит начало мира наизнанку.

   И вот - Тюмень. Сквозной персонаж многих крапивинских книг, под разными именами, а то и вовсе не названный. Когда вместо имени - река, старый дом или ветер в больших тополях.

   Находить в пространстве реальной жизни места и знаки из художественных миров - моё неизлечимое хобби. Но многократно и подробно воспетая Крапивиным родная улица Герцена оказалась обычной, современной улицей большого города. Увы, ни мелочи, ни знака. И весь город казался не тем, не из книг.

   Хорошо, что после первого взгляда есть ещё второй и третий. Они-то и помогают найти то, что ищешь. Например, маленький домик.

   Маленький домик, по самые окна вросший в землю, на улице Нагорной,21 сохранился чудом. Все соседние давно заброшены, а этот жив. Кто-то есть за его голубыми ставнями и ветхими стенами, которые всё помнят. Да ведь и души людей никогда не покидают окончательно свои любимые места.

   Здесь явственно чувствовалось присутствие Безлюдных пространств. Они ведь так и выглядят: узкая улица вбок от главной, косматые вольные заросли выше заброшенных крыш. И домик с окошком в виде буквы Т, которое светится через все пространства и миры. Вдруг тишина и защищённость посреди города, живущего своей привычной торопливой жизнью.

   Хотелось там ещё стоять. Да неудобно глазеть на чужое жилище. Впрочем, там, за ставнями, люди Безлюдных пространств. А они все до единого читали Крапивина в детстве.

Гора и город

   Ко всякому городу подъезжают либо ранним утром, либо вечером. Тобольск именно с вечером составил идеальное сочетание. Сначала природа будет ровная, с незначительным уклоном в север. И указатели на дорогах через каждые несколько километров названием Ханты-Мансийск будут настойчиво напоминать, что весь настоящий север ещё впереди. Если только не сворачивать. А если свернуть, то сначала  - через мохнатый лес, а потом внезапно - гора, на самой вершине которой парит белоснежный кремль. В котором сочетается одновременно лёгкость и твердыня. Так умели. Не строить, а именно возводить, воздвигать. Соразмерно и навсегда. По-другому просто не имело смысла.

   Так умели и так делали. Чтобы ещё не родившимся людям хватило здесь побывать. В другие времена, когда кремль будет только памятник, только напоминать. А над ним будет стоять торжественная тишина.

   Так и вышло. Кремль стал памятник. Ходи себе по длинной смотровой площадке, смотри с горы вниз на город. На будто игрушечные домики, на разноцветные крыши - несуетный, умиротворяющий пейзаж. А когда придёт экскурсовод с небольшой внимательной группой, можно немного подслушать про заметное белое здание: бывшая мужская гимназия, в которой учитель Пётр Павлович Ершов давал уроки ученику Дмитрию Менделееву. Это была обычная, будничная жизнь людей, которые были ещё просто люди.

   И на горе, за кремлём, тоже встал город. Старинный, тихий Тобольск. Мягкое, тёмное, текучее слово. Как соболь, который в Сибири всегда в чести. Некогда столица Сибирской губернии, которая простиралась от Урала до Тихого океана - неисчисленного, пугающего пространства, в которое уходили, заранее прощаясь со всем земным.

   Тобольский острог был началом сибирской ссылки. Острожная часть кремля и сейчас излучает зловещую энергию. Не ходите туда, особенно в пасмурный вечер, пересыпанный мелким дождём. Или, наоборот, ходите! Чтобы встретить Ф. М. Достоевского, и декабристов, и многих. Перед их огромной, похожей на сто лет подряд, дорогой...

   В Тобольске нашёл своё последнее пристанище и В. К. Кюхельбекер. Много здесь было людей, много дней. Они навсегда запечатлены в воздухе и камне. В городе вверху и внизу. Который одновременно и птица, и твердыня.

Дыша Ишимом и туманами

   На дороге в город Ишим Тюменской области стоял не очень распространённый знак, который означает: здесь возможны туманы. И туманы в таком слегка пониженном, как чаша, травянистом и негусто лесном месте действительно очень даже возможны.

   На закате туман предчувствовался, а на рассвете явился. Со второго гостиничного этажа было ясно видно... то есть очень и очень неясно было видно, что мир состоит из неба, в которое, как сливки, добавили щедрую порцию облаков. Знак оказался прав.

   Тишина стояла абсолютная. Даже собаки у себя во дворах дышали туманами. Мир был полон незнакомок и незнакомцев. Мир сам был незнакомцем.

   В Ишимском уезде в 1815 году родился Пётр Павлович Ершов - автор сказки "Конёк-горбунок". И теперь та деревня Безруково близ Ишима называется, конечно, Ершово.

   Сказку про Конька я долгое время не то чтобы не любила. Не видела. Она казалась неуклюжей, простецкой. Как и портрет автора: круглое лицо, круглые очки... А классик должен непременно бросаться в глаза: если не бакенбардами, то летучим крылом причёски; подойдёт и окладистая борода, и расшитый гусарский мундир. Ершов терялся в этом высшем обществе бессмертных, и не было у него в роду ни государева арапа, ни столбового дворянина. Родился в семье чиновника...

   Но вот однажды совсем случайно попалось на радиоволне: сказку "Конёк-горбунок" читает Олег Табаков. И туман развеялся. Или открылась тайная дверь? Невзрачный автор второго ряда преобразился, как прыгнувший в котёл Иванушка, заговорил как мало кто умеет. Живо, непохоже.

Кобылица молодая,

Очью бешено сверкая,

Змеем голову свила

И пустилась, как стрела.

Вьётся кругом над полями,

Виснет пластью надо рвами,

Мчится скоком по горам,

Ходит дыбом по лесам,

Хочет силой аль обманом,

Лишь бы справиться с Иваном.

Но Иван и сам не прост —

Крепко держится за хвост.

Наконец она устала...

   Вот так. Наконец она устала. "Конька-горбунка" высоко оценил Пушкин. Без сомнения, он хохотал. 

А Иван наш, не снимая

Ни лаптей, ни малахая,

Отправляется на печь

И ведёт оттуда речь

Про ночное похожденье,

Всем ушам на удивленье:

«Всю я ноченьку не спал,

Звёзды на небе считал;

Месяц, ровно, тоже светил, —

Я порядком не приметил.

Вдруг приходит дьявол сам,

С бородою и с усам...

   Петру Павловичу Ерщову не было тогда и двадцати лет. Ничего подобного он потом больше в жизни не написал. Работал учителем в Тобольской гимназии. Я думаю, что он был очень хорошим учителем.

   Жан-Поль Сартр сказал: "Мир пользовался мной, чтобы стать словом". Мир знает порцию каждого. Через кого-то он проходит непрерывным потоком, не оставляет в покое ни на минуту, не отпускает даже самого бородатого, жаждет ещё слов. А кому-то говорит: "Твоя сказка получилась. Теперь - живи."

   И Ершов живёт. И на шпиле Ишима даже самому сильному туману недосягаем Конёк-горбунок.

Город, где много С

   Как же не заехать в город Калачинск, если он по пути? Уютное название, домашнее. И главное занятие в жизни городского населения сомнений не вызывает. Конечно, чаепитие. Как с утра поставят самовар, так и принимаются. Калачи у них тоже с пылу и с жару. Каждый разнимают на две сдобные буквы С, а дальше - чистейшая импровизация. С маслом ли сливочным С употребить, а поверх масла мёд пустить прозрачным шёлком? Или горкой положить варенья седьмого семейного вида, пятнадцатого проверенного, или просто смородинного?

   А как будет покончено со второй С, призадуматься. Да и решиться на третью! А где третья, там, известное дело, и четвёртая. Стаканы с чаем давно уже никто не считает, а день впереди бесконечный.

   И день в самом деле был бесконечный, а улицы города Калачинска пусты. Конечно, все жители до единого пили чай. Время совсем как будто остановилось, и даже коты были застигнуты врасплох. Один кот, ловкий и спортивный, забрался на самый верх наклонного бревна и смотрел в даль с улыбкой победителя. Второй - неуклюжий тюфяк - с гримасой страдания распластался на полпути. Глядя на него, захотелось заняться какой-нибудь минимальной физкультурой.

   Кот как бы намекал. И запечатленное на его лице страдание тоже намекало: остановись, подумай о вечном. Например, о понедельнике. с которого уже столько раз всё начиналось...

   Но вот свернули на улицу совсем уж тихую. С травянистыми обочинами, с колонкой, прямо из которой можно запить ледяной водой только что съеденное мороженое. И тут из-под соседней калитки выйдет кот не деревянный, а простой, нежнейшего персикового цвета. Выражение лица у него будет не победительное, не натужное, а простое кошачье, повседневное.

   "Никакое время не остановилось, - скажет кот. - Время здесь, рядом. А всё народонаселение в этот разгар буднего дня занято своими делами. Вот вернётся вечером по домам и сядет пить чай со сливками и калачами. Букву С в нашем городе любой деревянный кот знает наизусть. Не говоря уже о простых, персикового цвета."

Подсолнечное зеркало

   А потом по обеим сторонам дороги пошли бесконечные подсолнечные поля. А в полях - люди, которые не выдержали, остановились. Все примерно одинакового роста - люди и подсолнечники. Отличие состояло в том, что поле строго, как в учебнике ботаники, было повёрнуто всеми головами к солнцу, а люди, наоборот, против солнца, чтобы удобнее фотографироваться.

   Полю подсолнухов очень трудно противостоять.

Вот и Ван Гог не смог.

   И я тоже не смогла.

Руки сразу вспомнили, узнали шершавые листья, крепкие стебли, тяжёлую корзину, полную ещё не созревших семечек. Иные экземпляры достигали размеров фантастических, как цветы-зеркала в мультфильме "Тайна третьей планеты". Если сорвать такой цветок, он покажет кино наоборот, разоблачит и ужасного Глота, переодетого в хорошего доктора Верховцева, и его шарообразного подельщика Весельчака У.

   Но в подсолнечнике не живут космические пираты, он полностью земной. Если заглянуть в него поглубже, возникнет, как на ладони, весь наш августовский двор. И кто-нибудь уже там обязательно расположился на скамейке; уже кто-то на садово-огородном участке открутил себе подсолнух размером с тележное гоголевское колесо. И теперь предаётся простой и доступной медитации.

   И конечно, этот кто-то окажется близким тебе человеком. Он отломит тебе щедрый кусок от колеса. Чтобы вместе помедитировать, пока не подошли очередные близкие люди...

   Каждая тёмно-серая семечка была на ощупь чуть бархатистой, а место слома, где корзинка соединялась со стеблем - белоснежным и мягким, как вата. На месте вынутых пузатых семечек оставались аккуратные и ровные, как мозаика, пустые ячейки. И так хорошо, как было изначально, поставить на прежнее место семечку уже не удавалось. В этом был какой-то неясный философический закон, над которым никто не задумывался. Просто щёлкали свежесозревшие семечки, и как-то не верилось, что август тоже однажды закончится. И мы из близких людей превратимся опять в простых одноклассников.

   Это были семечки, остановленные нами на полпути. Им бы как следует высохнуть, изжариться на сковороде, с небольшим количеством родного подсолнечного масла и соли. Вкуснее же.

Но тогда и двора бы не было.

   И близких людей, с которыми преломили однажды первый подсолнух в жизни.

И дороги, вдоль которой раскинулись поля обращённых к солнцу зеркал.

   Ничего бы не было.

Тот Дом

   Теперь немного о Татарске. Если почти целый день ехать и ехать на запад от Новосибирска, то область вокруг будет всё та же - Новосибирская. Она даже к вечеру ещё немного подрастянется, удлиняя и без того бесконечные километры. Тут как раз и выручит город Татарск. На карте он маленький, и в жизни невелик. Начинается с домиков, со стоящей в длинных канавах, как каналах, вечной воды. И даже в самом центре такая будет, как примета места - мини-речка в зелёных подстриженных берегах.

   Будет здесь и приметная башня с часами. И гостиница с местами в любое время дня и года. Старые добрые ключи от номера, ковровая дорожка во весь коридор. На стенах фотокартины в рамках, хоть и не с нимфой, но тоже про природу. Да, ещё. У нас народу сейчас мало, поэтому завтрак готовим индивидуально. Вам на какое время?

   Окно в номере затянуто сеткой от комаров, но двое или трое сквозь неё как-то обязательно прокрадутся. Об этом станет известно только на рассвете. А пока всякий проезжающий человек, проверив предварительно горячую воду в кране (есть!), бросится на кровать и подумает сердечно, искренне: "Хорошо!"

   Неподалёку простучит поезд, скажет что-то на своём железнодорожном наречии бессонный диспетчер... А хорошо ведь!

   Но полежать как следует можно и после. Сейчас нужно встать и пойти смотреть Дом. Я знаю Дом. 

   Поезд останавливался в Татарске ровно на две минуты. Выходить не разрешается. Пауза. Вот сейчас. Лязгнет, отправится, медленно набирая ход, и опять, как ровно год назад, плавно проплывёт перед моими глазами всё тот же Дом. Смотри, смотри, вон там! Единственный такой и приметный, из красного кирпича. Как надёжное правило этого мира, чёткое расписание, крепкий знак. Год-Дом, год-Дом. Так будет всегда. Так всегда и было. Всё моё детство, и потом ещё после детства.

Я проезжала мимо, а сейчас я хочу видеть тот Дом. Знать, что он есть.

   И Дом есть. Не пяти этажей, как я думала, а четырёх. Но сомнений быть не может. Вот и старая водонапорная башня рядом. Он самый. Только тогда казалось, что всё ближе: руку из окна протяни и достанешь.

   А деревья как разрослись! Людям с первого этажа совсем не видно белого света. Или так специально сделано, чтобы нельзя было заглянуть отсюда туда - в комнату со временем на отрывном календаре, неумолкающим радио и запахом молочного супа с мелкой вермишелью. С теми, кто смотрел вослед поезду, медленно уносящему меня в очередное лето...

Хорошо, когда у тебя есть больше двух минут.

   Ну, что? Пошли?

А Дом опять так и остался...

Карачи

   "Кара", в переводе с тюркских языков, означает "чёрный". Вот и озеро Карачи такое. Его тёмная вода, его невыносимая соль, его целительная грязь. Три в одном - Карачи.

   Это слово вписано в картину моего мира с незапамятных времён. Оно было дано изначально, как бутылки тёмно-зелёного стекла с "Карачинской" минеральной водой. Они всегда стояли на первой от входа полке в нашем "Стеклянном" универсаме, посередине. Выше - трёхлитровые банки с берёзовым соком. Ниже - опять трёхлитровые, но уже с зелёными маринованными помидорами. Получалась гармоничная композиция. И как бы с намёком. С чего следует начинать, на что обратить внимание прежде всего. А не на халву с ирисками, до которых тоже нужно ещё добраться - мимо разливной сметаны, кефира с зелёными крышечками и расфасованной крупы "геркулес".

   "Карачинская" была всегда. На её этикетке мелкими буквами перечислялось, от чего эту воду следует пить. Но даже если ничего из приведённого списка у вас нет, всё равно можно, не бойтесь. Тогда, может быть, и не будет.

   "Карачинскую" обязательно брали в поезд, в дорогу. И я пила эту невкусную, пузырчатую воду, потому что она тоже была частью лучшего в мире путешествия. А скоро за окном станции мелькнёт название "Озеро Карачи", и я тогда ещё не знала, что это и есть рифма. 

   Именно на озере Карачи я потом научусь плавать. Летом после третьего класса я уже немножко умела, а тут оказалось, что от меня ничего и не требуется. На воде можно было лежать, как на матрасе, и даже спать. Да, лучше всего спать. Тогда в глаза точно не попадёт. Именно в этом месте собралась вся соль земли, чтобы породить такое чёрное озеро. А мы потом там больше не бывали.

   И вот едем по дороге сквозь Барабинские степи, и вот указатель: "Курорт "Озеро Карачи". Как не свернуть? Красивая надпись над красивым входом. Ну, вход здесь явно только для жителей санатория. Оказалось - для всех желающих. И бесплатно.

   И там был парк, как другой мир. Отдельный от всего, зелёный очень разнообразной и не вполне сибирской зеленью. Исцеливший за почти полтора курортных века бесчисленное множество сложных нервных систем. Броди, сиди у фонтана или в тихой беседке, легко и непринуждённо не думая ни о чём. Старые корпуса с белоснежными столбиками балюстрады, колоннами и открытыми террасами усиливали впечатления совсем не нашего века.

   А вот и озеро. Широкий деревянный настил уводил в даль. А там уж располагайся как люди. Как все эти замедленные, расслабленные люди. Спускайся по лесенке в ту самую воду. Да, именно в ту самую воду...

   Мимо проплыл человек, лежащий на спине. Руки он заложил за голову и, может быть, даже спал. Или просто закрыл глаза от соли. Многие плавали сидя, чинно переговариваясь. Кто-то делал таинственные, похожие на священный обряд, физические упражнения.

   Табло возле кабинок для переодевания показывало не только температуру воздуха +31, но и число, и год. А заодно уж и день недели, на всякий случай. Может быть, он совпадал с тем днём, когда я однажды здесь научилась плавать? День, после которого прошли века. Или мгновения. Но здесь это одно и то же. В этом и есть вся соль. Которая потом по правде выступает на коже.