Две колеи

   Две колеи проходят по большому миру, и ведут в мир. Далёкий, который продолжается за горизонтом, до нового горизонта...

   Летняя просёлочная дорога ведёт прямиком в мир сказочный. В те времена, когда в полях царили только бабочки и кузнечики - чтобы только трепетало и стрекотало. О кровопийцах народ тогда ещё не слышал, саранчи не ведал. Ходил сквозь поля доверчиво, дыша хлебами и травами. Придумывал названия, задумчиво покусывая былинку: василёк, ромашка, анютины глазки, пастушья сумка... И даже неуважаемой мыши выделил свой собственный горошек. А более чем уважаемому коню дал щавель.

   Тряслись по летней дороге в телеге, много ходили пешком. Всегда слушали в небе жаворонка. Подсолнечный это был мир. Лишь изредка пробегали по нему сестрицы Алёнушки с братцами Иванушками на закорках - то ли от клубящейся близкой грозы, то ли от стаи коварных гусей-лебедей. Так бы и пойти по просёлочной и подсолнечной дороге куда глаза глядят. Придумывать названия с былинкой во рту: иван-чай, кукушкины слёзки... Своим умом дойти до слова "тысячелистник". И вообще, просто так, куда-нибудь - дойти.

   Не то просёлочная дорога осенью, желательно в ноябре. Когда ещё больше становится большой мир, и уже давно придуманы все травы. И особенно точно придумано одинокое прозрачное дерево у дороги, лохмотья первого снега, готового перейти во второй, в третий, в вечный...

   Глубоко и отчётливо пройдут прямо по сердцу две эти колеи. Записав на нём ту самую, не переводимую ни на какой язык в мире тоску. С самых первых времён дошедшую до нас в неизменном виде. С того первого человека, который сначала долго стоял на ветру, а потом долго смотрел в огонь, чувствуя какой-то иной, не связанный с куском большого питательного мяса, голод.

Сам не знал, чего хочется.

И мы не знаем.

И даже Пушкин не знает.

   Хорошо бы назвать такую тоску древнерусской, но истоки её находим мы в гораздо более ранних поздних осенях. В двух колеях прямо через сердце, которые сходятся только на горизонте. А на самом деле не сходятся никогда.

Вкус солнца и холода

   А ведь птица вспорхнула с куста явно не просто так. Когда я остановилась рассмотреть в подробностях настоящую ноябрьскую листву - серо-буро-малиновую, в крапинку. Полностью самодостаточную и безразличную к мнению окружающих.

   Именно из такой листвы птица и вспорхнула. Не простая, а свиристель. С гордо отброшенной назад причёской и сиянием зари на довольном лице.

   Довольна птица была не без причины. Среди элегантной, неброской листвы были развешаны тут и там черноплодные рябиновые гроздья. Не то чтобы уж очень густо, явно остатки птичьих пиров. И свиристель, конечно, рябину здесь ел не впервые, и опять будет есть, когда все уйдут.

   Черноплодка всегда была ягодой не моего круга и вкуса. Она созревала к осени - честно и щедро. И, как все поздние ягоды, обладала сложным характером. Но трудно удержаться и не отщипнуть от весомой, налитой кисти...

И что же дальше?

   А дальше две-три буквально ягоды свяжут рот по рукам и ногам. И когда их с усилием  всё-таки удастся протолкнуть в горло, они там сначала постоят, а потом двинутся неторопливо - будто не по пищеводу, а прямо по позвоночнику.

Спасибо, больше не хочется.

   Черноплодная рябина - ягода многоступенчатая. Ей мало просто созреть. Она должна пойти дальше - скукожиться после первых заморозков, и вот тогда заиграть всеми красками, обрести свой истинный вкус.

   Я это всё знала, теоретически. Но не случалось в жизни так подробно оказаться возле черноплодного куста в ноябре. И птицы знали. Птицы ждали. И дождались! А я чем хуже птицы? Буквально одну-другую скукоженную ягоду можно и попробовать. Кисть висела прямо под рукой и легла в руку...

Извини, свиристель, и все остальные. Но добычей придётся поделиться.

   У чёрных, подвяленных заморозками ягод был вкус солнца и холода. Зимы и лета. Это как горькое и сладкое, только одним словом, только сложнее. Ещё не изобретённым словом. В чёрных рябиновых ягодах будто сошлись все оттенки нашего климата - и снегопады в мае, и оттепели в январе; вся его чрезмерность и непредсказуемость, бешеные броски из одного времени года в другое.

   "Да когда ты уйдёшь наконец?" - наверняка думал свиристель, притаившись неподалёку в какой-нибудь другой листве. Но ушла я не так скоро. На душе моей было светло, а рот был чёрен.

   На следующий день рябины стало поменьше. Но всё равно достаточно. И все три дня, что провела я в доме у куста, мы соревновались со свиристелем: кто больше? Старались не жадничать, конечно. Чтобы строго по закону природы: бери не больше необходимого.

   Но трудно было это мне. Очень трудно. Учиться многому нужно у свиристеля. Учиться и учиться.

Бежевый мир

   И вот уже когда мир станет полностью бежевым, хорошо приехать на речку под горой, послушать настоящую тишину. Ту самую, которая может быть только в окончательный миг перехода к поздней осени.

   Там, где ещё недавно была вода, осталась кромка берега - упругая под ногами, будто кисельная. Косматая от бурых кочек, умело и нежно затянутых блестящими на солнце паутинами: дело рук или ног местных водяных пауков. Кого они мечтают поймать здесь в такое время? Или просто не могут сидеть без дела?

   Далеко разносится в такой тишине случайный крик кота. В бежевом мире он будет сер и лёгок, как восходящий из трубы дым. Утробное, настойчивое "мяу" всё ближе. И вот уже упало к моим ногам, о которые кот стукнулся лбом, а потом потёрся боком. Ноль внимания обратит кот на возмущённый собачий лай, рвущийся из-за деревянных заборов. Там увидели, там почуяли. Там ничего не могут поделать. Простой мир, без примесей.

   А тем временем кот последует к реке. Не возле ноги, на независимом расстоянии, но явно и настойчиво. Так и будет не отставать какое-то время. А потом внутренняя, глубинная сущность возьмёт верх. Кот сядет египетской статуэткой, устремив задумчивый взгляд в бежевые дали, на воды реки, ещё более холодные от ледяной прибрежной кромки. Кот отрешится.

   Видел ли ты, кот, как опустилась на середину реки целая стая чаек? Как поднялась и пропала в кустах на том берегу. Только слышно было, как долго спорили о чём-то белые чаячьи голоса, как перебивали друг друга, не соглашались, настаивали на своём. Потом протрещал в ответ уверенный голос сороки, и всё смолкло. И стало ясно.

   "Девушка, вы не подскажете, как пролететь на юг?" "Третий поворот налево!"

Это был мир, в котором люди ещё понимали голоса зверей и птиц. В котором голоса не нарушали тишины.

   "Совсем обнаглел! Обнаглел! Обнаглел!" - не унимались собаки за своими заборами. А кот - ноль внимания - созерцал дали с таким видом, как будто уже всё сказал.

На час позже правого

   Всякий раз левый городской берег кажется мне таинственным, как Зазеркалье. Между мной и домом ложится всем своим великим текучим телом Обь, отражая мост и небо. Можно прямо сейчас сесть на метро, и уже через пять минут очутиться на родном правом. А можно ещё постоять у самой воды на левом, в ясный и понятный октябрьский день. Из тех теперь уже точно последних тёплых воскресных дней, которые подольше бы не заканчивались.

   Вместе с днём хочется здесь постоять, как в то неторопливое, и даже ещё не очень давнее время, когда ни один мост, кроме исконного железнодорожного, в реке не отражался. Первый (Октябрьский, в народе Коммунальный) мост ещё только назревал. А пока население курсировало между берегами на лодках и пароме. Отдельные лихие личности переезжали по железнодорожному мосту, прицепившись к товарным вагонам. Ну, это уж совсем не дело, граждане.

   Выручали зимы, не чета нынешним. Обь вставала тогда всерьёз и надолго. Хочешь - так иди, хочешь - на лыжах. Лучше всего, конечно, на подводах и санях. Несмотря на крепко утоптанные тропинки и наезженные санные пути, город, население которого уже перевалило за полмиллиона, не мыслился как единое целое. А чтобы ощущение не ослабевало, левый и правый берег жили в разных часовых поясах. Отсюда и отголоски зазеркальности по сей день.

   Скажем, живёт человек на левом берегу. А работа или учёба в институте у него - на правом (про ясли и детский сад лучше не думать). Значит, если встать в пять утра (а на правом уже шесть)... Нет, тогда, значит, если встать в четыре... Крепления на лыжах проверены с вечера, но лучше всего, конечно, сани. А хуже всего, конечно, пешком, ведь зимы были ой какая не чета нынешним. Кто-то лихой и ловкий уже уехал, прицепившись толстыми рукавицами к товарному вагону. А там уж сущие пустяки какие-нибудь - трамваем остановок семь. 

А опаздывать-то нельзя.

А неделя-то рабочая шестидневная. Пока добирались домой, воскресенья не заметили.

   Слов таких нет, чтобы описать, как назрел мост. И вот в 1955 году был открыт первый. Ещё через год Новосибирск объединили в один часовой пояс. И люди стали жить дальше. Нет, люди стали жить ближе!

   Потом всё пошло быстро и ещё быстрее: и другие мосты, и метро. Можно сесть и за пять минут переехать.

   А можно постоять ещё, как в другом времени. В левом октябрьском дне, который именно сегодня решил закончиться на один час позже правого.

Величественная бесстрастность

   Большая часть осени прошла с Гомером. Мой Гомер таков, что если снять его с полки, в ряду книг останется зияющая, негармоничная, тревожная какая-то пустота. Вот и с человечеством бы так  было, если бы рука у них Гомера унесла, а на место потом не поставила.

   После каждой прочитанной песни я возвращала Гомера на место - до завтра. Почему-то не хотелось, чтобы он лежал как любое текущее чтение - на столе или на кресле, заложенный первым попавшимся листом бумаги. Гомера в матерчатой, красной с потёртой позолотой одежде хотелось нести на руках, разворачивать белые, гладкие страницы и, пройдя их с десяток, опускать, как занавес, вшитую в переплёт шёлковую ленту-закладку. Сначала истекли недели, потом месяцы... Гомер (или тот, кого им называют) ведь и пел так - не всем томом сразу. И не потому, что не знал такого слова.

   Сразу всем томом только готовятся к экзамену по античной литературе студенты-первокурсники. О, как бы мне хотелось тогда мандельштамовской бессонницы! Но первые же строки "Илиады" навевали крепкий, очень здоровый сон.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял...

   Кажется, что читаешь уже целый час, а на самом деле на полях только двадцать пятая строка. И всё это было только лишь воззвание к Музе. И спать нельзя. Мы были благодарны переводчику Гнедичу за краткое, но подробнейшее, построчное содержание в начале каждой главы. Список кораблей не был дочитан даже до середины: "Одиссея" ведь тоже была в билетах, и многие другие... И ода Горация наизусть.

   Античная литература была успешно сдана. И всё было сдано. Началась жизнь. До Гомера ли человеку в обычной жизни? До громадного ли этого архаичного текста с добросовестным перечислением всех имён, какие только существовали на том белом свете? С тягучими, как в очень замедленной киносъёмке, действиями и диалогами?

   Человеку определённо не до Гомера. Но если вдруг захочется посвятить ему хотя бы осень и снять с полки, нужно посвятить и снять. На этот раз не пропуская ни единого описания доспехов и колесниц, плачущих коней и людей, и времени, которое струится незаметно, будто кровь в сосудах, но при этом задаёт ритм самому сердцу. Да, вечный ритм, которым движется всё.

   Пусть ни в одной квартире дома больше никто не будет читать Гомера, ни на улице, ни в районе. Ни, может быть, даже в целом городе и области. Но на всей Земле в это время кто-то обязательно будет читать Гомера. 

   Кто-то будет смотреть эту грандиозную человеческую пьесу, поставленную волей великих богов. На роль Ахиллеса они могли пригласить только Ахиллеса, на роль Гектора и прочих - только Гектора и прочих. "Не верю! - кричат с вершины своего Олимпа режиссёры, которые так видят. - Пожалуйста, ещё раз всё с самого начала."

   И всё повторяется с начала. Век за веком. Век за веком.

А Гомер величественно бесстрастен. Он всего лишь рассказывает историю.

Есть дни

   Есть дни, когда рябина выглядит как кисть десерта. Горького, как сладость, и сладкого, как горечь. Ягоды от заморозков скукожились настолько убедительно, что на них уже поглядывают и птицы. Каждая ягода полна полезных веществ. Вкус у рябины яркий и настолько симфонический, что для его описания нужно придумать новый, другой язык. Для каждой ягоды - отдельное наречие. И ещё пол-языка для горстки льда сверху, застывшей, как сахарный сироп. Кажется, что рябина и лёд даже растают вместе. Такой рецепт.

   Белки в эти дни ходят в парке полностью переодетые в серое к зиме, кроме головы. Голова отстаёт. Голова сдаётся последней и помнит чуть дольше, чем хвост. Голова выходит из моды неохотно. Мечтания происходят в рыжей беличьей голове, клубятся надежды. Но руки смотрят на мир не сквозь розовые очки, а полностью без очков. Они видят одинаково ясно и вдаль, и вблизь, и без прикрас делают дело. Несут в объятиях жёлудь, запасают всякий орех... Ведь скоро накроет и с головой.

   Вот и люди так же. И у людей голова сдаётся последней. Голова цепляется взглядом за пламенную рябиновую гроздь и начинает раскачиваться, как маятник, как на качелях - из горького в сладкое и обратно, не решаясь остановиться на одном. Не решаясь попробовать, какое оно есть на самом деле.

Зелень и утицы

 - Зелень! - радостно и громко кричал мальчик от двух до пяти, выбегая на берег реки.

 - Какая зелень? Это утки! - поправила его следом мама. 

 - Зелень! - настаивал мальчик.

 - Утки! - не уступала мама.

 - Зелень! - почти совсем уже вышел из себя мальчик. Пытался объяснить всем телом и всей душой, как взрослые не умеют.

И мама вдруг поняла:

 - Селезень!

   А там утиный кавалер с головой именно такого цвета, как будто нырнул ей в зелёнку, настойчиво поспешал за неброской изящной утицей. Поспешал по воде, потом засеменил по берегу. Утица сжимала в клюве кусок хлеба, кавалер забегал то справа, то слева. Голова его отливала на солнце изумрудом и малахитом.

   Твёрдо помня о том, что в природе побеждает сильнейший, утица ещё поднажала. И кавалер сдался. Вернулся в стадо, в коллектив.

   Густая толпа толклась в воде у самого берега, а некоторые из гуляющих в парке людей сыпали крупу. Всё прибывали селезни, как из под воды вырастали утицы. И даже присоединились к пиршеству, пользуясь случаем, несколько белых голубей.

   Но вот прошёл птичий слух, что возле того заливчика, образованного миниатюрным полуостровом, дают кукурузу. И общество ринулось к кукурузе, ловко перебирая под водой оранжевыми лапами.

   Очень жалко бывает осенью эти лапы. Смотреть на них больно и холодно. И сразу представляешь свои там, под октябрьской водой...

   Но утки совсем не мёрзли и не страдали. Они увлечённо ели кукурузу. Иные уже и дремали в камышах, покачиваясь на тихих речных волнах, как поплавки.

Дремали утицы, которых хотелось называть Серыми Шейками.

Дремали кавалеры, которых хотелось называть Зеленью.