В середине

    

                          В середине лета, как полный нуль,
                          Ты стоишь, предвкушая своё начало.
                          Над тобой неспешно взошёл июль,
                          И дождю и солнцу в нём места мало.

                          Ровно в шесть, как в сказке, вскричит петух,
                          И настанет утро - других не хуже.
                          Выбираешь дело - одно из двух.
                          Говоришь внутри, а живёшь снаружи.

                          И живёшь, и льётся прямая речь...
                          А вокруг происходит на белом свете
                          То ли детский мяч, то ли детский меч,
                          То ли дети вовсе уже не дети.

                          То ли ночь такая, других темней,
                          То ли смех, то ли медленный бег по кругу.
                          Ты стоишь в июле в один из дней,
                          И твоей голове не пора ли к югу?

                          Ты стоишь в июле, как шесть утра,
                          Предвкушая дождь или солнце снова,
                          Как прямая речь, как своя игра,
                          Как большая буква в начале слова...

Композиция лета

Лето красное пропело

   Когда в жарком городе сделалось невыносимо, и я решила: давно пора на свежий воздух, на июль-самый жаркий месяц сибирского года - вот именно в этот момент первая часть Марлезонского балета и закончилась, и градусов тепла резко стало восемнадцать. А природа, равнодушная, как завещал великий Пушкин, аристократически сдержанная и бесстрастная, вдруг дала волю чувствам и забилась в истерике: дождь! нет, лучше солнце! хочу снова ливень, да посильнее! довольно, пусть всегда будет солнце! а теперь ещё дождя, я сказала! Успеет или не успеет мой верный гасконец? Да где же они, наконец, эти злосчастные алмазные подвески?! Вторая часть Марлезонского балета.
   Когда небо почернело в третий раз за полдня, и хлынул очередной очень сильный и очень холодный дождь, я не смогла больше этого выносить и решила сделать фотографию на память: капли на стекле красиво, а за стеклом - сумрак, как тихий ужас. Полный июль.
 - Дай-ка лучше я сфотографирую, - сказала Эвелина в куртке. - А то ты сейчас с композицией обязательно что-нибудь накосячишь.
 - Не дерзи, - ответила я, проглотив последний чай. - В главной своей композиции я хорошо разбираюсь. Видишь, какие у меня стройные получаются тексты - как лебеди. Такие же верные, такие же грациозные, такие же чёрные и белые. Так же собираются они в стаю, так же летят в другие края, когда приходят холодные времена.

Свирепая зелень

   Поэт Эдуард Багрицкий описал наступление весны с помощью яркого, запоминающегося эпитета:
                        И вот из коряг,
                        Из камней и расселин
                        Пошла в наступленье
                        Свирепая зелень...
Как это верно, свежо. Как это единственно возможно.
   Но я познала зелёную свирепость во всей красе задолго до знакомства с поэтом Багрицким. В тот далёкий день неясного года, когда электричка, полная людей и жёстких блестящих лакированный сидений, выгрузила мою бледную городскую немощь на бабушкином трёхпутном разъезде.
   Шумела лесополоса, отделяющая свой мир от чужого. Кричал петух, отделяющий то время от этого. Мои оранжевые сандалии ступали по тропинке осторожно, чтобы не попасть ненароком в деревенский символизм. Чужая трава путалась у меня под ногами.
   Вот и колонка с ледяной водой, вот куст черёмухи, вот тишина и зной, вот сумрачные сени с большими сапогами в углу. Вот я переоделась в другое, но сама ещё не другая, ещё не привыкла. И в летней кухне весёлого цвета сейчас начнётся полное приобщение.
   Баба Тася постаралась к нашему приезду, и я вижу полный тазик пирожков с картошкой - каждый высотой, как трава на дальней станции - мне по пояс. Это я люблю, но до пирожков ещё нужно дожить. Потому что первым делом баба Тася ставит передо мной полную тарелку окрошки. Вот она, свирепая зелень моих прекрасных лет! В тихом озере домашнего кваса плывёт поверху, как шуба с барского плеча набирающего силу лета, мехом наружу плывёт щедро порезанный зелёный лук, измельчённые рога укропа...

Оставайся сама собой

 

    - Ты только никому не говори, - сразу предупредила Эвелина. - Не порочь моё доброе имя. Я сегодня решила вспомнить дух того времени, своего дошкольного детства, и посмотрела несколько серий из "Не родись красивой". И теперь мне ужасно стыдно за содеянное. Никому не говори и особенно ничего не пиши.
   Личность и её тайны должны быть строжайше неприкосновенны - это закон. "Будь спокойна, - следовало ответить мне. - Ни одной живой душе в мире не расскажу я о том, что ты, пусть краем глаза, но всё-таки смотрела историю любви искренней, но некрасивой секретарши Кати к неискреннему, но красивому боссу её Андрею Палычу.
Но я сказала так:
    - Вот ты знаешь такого английского писателя - Лоуренса Даррелла? Читала что-нибудь из его творчества? И я нет, его читал только узкий английский круг. Зато весь мир знает о том, что он Ларри - старший брат Джеральда Даррелла. Знай, что после выхода в свет книги "Моя семья и другие животные" брат Ларри грозился подать в суд на брата Джерри за ущерб, нанесённый братом Джерри его писательскому облику. А если бы брат Джерри испугался и послушался? Если бы он прислушался к личности и больше никому ничего не говорил и особенно ни о чём не писал? Как бы сразу обеднел и побледнел наш мир!
 - Это ты сейчас мне так намекаешь? - подозрительно спросила Эвелина. - Но мне же очень стыдно!
   И я почувствовала себя на краткий миг Джеральдом Дарреллом накануне очередной книги.
 - Что такое стыдно? - ответила я. - Почему стыдно? И главное - перед кем? Ты забыла разве? Оставайся такой как есть, оставайся сама собой.

Паустовский

   Паустовского я прописываю себе сама, как лучшее, испытанное средство. Никуда и ни к кому не обращаюсь, занимаюсь самолечением, и случаи передозировки мне неизвестны. Во мне никак не проходит дождь - и я прописываю себе Паустовского. Мой хронический дождь, который просмотрели, не удалили в детстве, привязав за руки и за ноги ремнями к страшному жёсткому креслу. Кровь хлынула бы из меня, как дождь. Дождь за окном пролился бы на людей всей моей кровью.
   Но меня упустили, забыли, не внесли в список, не поставили на учёт. А потом прошли все сроки. С тех пор я брожу в себе, как в дожде, а в дожде - как в себе. Грею руки подмышками, набираю полную обувь, прислоняюсь к Паустовскому на углу - передышать очередной приступ. Он помогает. Он сочинил из меня читателя в давние годы - где мальчик несёт, укутав рваной курткой, обгоревшего на лесном пожаре зайца. Заяц плакал - и я плакала. Заяц тихо дрожал - и я дрожала тихо. Заяц молчал - молчала и я.
  И с тех самых пор его след во мне - бежит заяц, дрожит заяц, молчит заяц. И теперь я тоже придумываю своего читателя, бродя в себе, как в дожде, как в хроническом, запущенном моём дожде, с которым живу, потому что с этим живут.
   Но сначала нужно как следует ничего не понять.

Он пах земляникой

- Поздравляю, - сказала моя дочь. - Ты уже начала еду фотографировать.
Интонационно это прозвучало как речь Александры из фильма "Москва слезам не верит". Все, конечно, помнят.
 - Он кто?
 - Слесарь.
 - Откуда?
 - Из электрички.
 - Поздравляю. Ты уже в транспорте начала знакомиться.
   В наши дни такой диалог невозможен, он морально устарел. Кто теперь знакомится в транспорте? Все уже давно знакомятся в интернете. Сидят в одном вагоне метро и знакомятся в интернете. Кому Гога выпадет с самоваром, кому самовар без Гоги... Только при чём тут еда?
   Я не отрицаю, когда люди фотографируют еду. Просто с кем-то это занятие сочетается, а с кем-то нет. Со мной не сочетается. Я так и сказала Эвелине: главная моя деятельность заключается в написанном, а фотография еды в данном случае просто подтверждает: был в моей судьбе такой пирог. И пах он земляникой.
   "Он пах земляникой", - говорит пионервожатый Иван Николаевич из любимого с детства фильма "Завтрак на траве". Только что он в компании двух девушек этот пирог съел, и теперь счастливо отдувается в халате, потому что одна из девушек любимая, а за окном шумит летний дождь. И раньше, до этого дождя, любимая девушка ходила с таким лицом, будто сию минуту собирается фотографироваться на комсомольский билет, а теперь смотрит задумчиво, ласково. Нет, говорит, он пах черникой. Лесом, дождём. И чем-то ещё. Чем? Я не знаю. И красивая подруга улыбается понимающе. И вся-то жизнь впереди у двадцатилетнего Ивана Николаевича.

ЯРоссия

   В самом центре нашего города стоит ЯРоссия. Такие стенды на металлических ножках, целый длинный ряд стендов. С обеих сторон у них - фотографии, на фотографиях - женские и мужские лица, а ниже указан род занятий этих лиц. Они-то сегодня ЯРоссия и есть, во всей своей красе и неимоверной правде.
   Женщины на фотографиях в основном были молодыми блондинками с очень яркими губами и томными глазами. Одна из них была руководитель. Коротко и ясно. Только не указано, чего именно. Чем ЯРоссия приказала, тем, видимо, и руководит. И зачем вам ещё какие-то подробности?
   Вторая из блондинок была директор, и снова без уточнения - над чем директор, собственно говоря? Может, школы, а может, фирмы. Может вообще, финансовый. Какая разница, правда? Звучит гордо - и ладно.
   Третья блондинка, по мнению ЯРоссии, была студент.

   А брюнетка на другой фотографии была уже почему-то студенткой. Вывод: хочешь быть своего пола - перекрашивайся. А если свободная личность не хочет перекрашиваться? Значит, она пёстрая смесь - певица, художник.

   Но вообще-то я в жизни такого ещё не встречала - чтобы одновременно певица и художница. То есть певец и художник... То есть певица и художник... Певец и художница... ЯРоссия, это действительно трудно вот так сразу взять и осознать, пойми.