Уж Пушкин

   Не нужно было мне 6 июня никуда ехать на метро. Но я встала и пошла. Не ехать, а прочитать стихи Пушкина. Только один раз в году метро нашего города принимает на входе не карту и не жетон, а не менее двух строф из Александра Сергеевича наизусть. И я бы опять только собиралась, но подруга с утра прислала сообщение: "Прошла в метро за стихи". И на фото награда: открытка и значок.

   И я моментально решилась. Знала сразу, что именно прочту. Из всего любимого - наилюбимейшее: 

Уж тёмно: в санки он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon  помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

   Когда-то поразило раз и навсегда: "Уж тёмно..."  Два слова, одно из которых - несамостоятельная частица. Но сразу и очень отчётливо встаёт перед глазами ранний вечер зимнего Петербурга, размытый свет уличных фонарей, комья снега, летящие из-под лошадиных копыт, голоса и звуки... Пушкин мог написать: "Стемнело: в санки он садится." И строка сразу бы завяла, онемела и обмелела. Стала обычной и правильной. А настоящее. живое никогда не бывает безупречно правильным. Любой шедевр содержит в себе маленький изъян, меру которого всегда безошибочно определяет гениальная интуиция.

   Поэтому Пушкин выбрал не с правильным ударением "темно", а странное, забирающее душу "уж тёмно".

   "Опять развели "ужей"!" - ругала нас когда-то учительница литературы, раздавая сочинения на очередную тему после проверки. Все "ужи" были красно подчёркнуты и снижали оценку за грамотность как минимум на полбалла. А к следующему уроку было задано наизусть "Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало..." И было непонятно - почему? Нам нельзя, а Пушкину можно?

   Да, Пушкину можно. Заманив в онегинский вечер первым, тёмным "ужом", Пушкин не останавливается, подливает масла: "... он уверен, что там уж ждёт его Каверин..." Уж ждёт. Подчеркнуть толсто и дважды красно, вынести на поля, вызвать в школу родителей!

   Но это в неуклюжем школьном сочинении, которое всегда должно стремиться к безошибочности. А у Пушкина в этом протяжном ж-ж-ж шорох полозьев по снежной мостовой, вот на повороте чуть не занесло - быстрей, быстрей, Каверин заждался, roast-beef окровавленный стынет.

   А соловья из другой главы, который "уж пел в безмолвии ночей" я представляю почти человеком. По крайней мере, галстук-бабочка на нём точно есть.

 - Отрывок из романа "Евгений Онегин"! - объявила я в метро девушке, которая неподалёку от турникетов "принимала" стихи.

   И вдруг увидела, как загорелись её глаза. Что я вслух, а она про себя повторяет всё и про нетленный пирог, и про ананас, и про живой сыр. А людей на платформе в этот спокойный послеобеденный час было больше, чем в час пик. Как будто все специально пришли в метро, чтобы прочитать не менее двух строф из Пушкина.

   Я прошла станцию насквозь и поднялась через другой вестибюль. Мне ведь не нужно было в этот день никуда ехать. Я сделала, что хотела. И на душе было так, как будто я выиграла что-то очень ценное.

   С днём рождения, Александр Сергеевич!

Просто с водой

   Вот, наконец, явится харчо в затейливой миске. В глубокой и круглой, чтобы харчо как можно сильнее напоминало маленькое яростное озеро. А чтобы харчо раньше времени не простыло, поставлена была миска на толстую деревянную доску. Всё между собой сочеталось и радовало все органы чувств.

   Вот уже на плоских блюдах несут хинкали. Ставят трилистником соусы разного цвета. Объясняют, как узнать начинку по ножке. Каждая закручена или приплюснута особо: у сырной начинки так, у бараньей эдак, у "классической" - третьим способом. И вот уже хинкали не просто лежат, а как будто разговаривают голосами. Или даже поют. А чтобы показать себя полностью знающим человеком, хинкальные ножки нужно не съесть, а небрежно оставить на тарелке - мол, они слишком толстые, непитательные. Культурного человека сразу видно по несъеденным ножкам.

   Я отношусь к диким. Хоть сначала и веду себя пристойно: сосредоточенно выпиваю бульон из надкушенного бока, аккуратно макаю хинкалю в соус. И всё это  - ради желанного мига. Ради толстой и непитательной ножки! Вот съем последнюю, и тогда снова стану культурным человеком. И даже частично осознанным. Попрошу стакан просто воды.

   Но это так только говорится: просто стакан. А принесут после всех этих затейливых, сочетающихся тарелок...

Принесли стакан.

   Принесли настолько стакан, насколько это возможно. И всё. На него хотелось смотреть, как на самую первую, настоящую вещь. Только стакан и вода. Смотреть можно бесконечно. Оказывается, я очень давно не видела стакан.

   За каждой его гранью стояли многие и многие стаканы жизни. Из школьного буфета, ровно наполненные некрепким, негорячим, малосладким чаем, прикрытые сверху коржиком или булкой; и вкус их перемешивался ещё до еды. Были тут стаканы с компотом из сухофруктов (косточка - не в каждой порции, только для счастливчиков), далее - с томатным или яблочным соком. С холодной газировкой из автомата - стакан мокрый и город мокрый от дождя. Или это прошла поливальная машина?..

   Да хоть и отмеряющий муку и сахар для пирога - это тоже был стакан, и тоже играл роль в судьбе. Сыплющий ягоды или жареные семечки в очень ловко свёрнутый прямо на глазах бумажный кулёк...

   Повседневностью были наполнены стаканы. Жизнью как есть.

А если просто с водой - это уже произведение искусства. И до него нужно дорасти.

По летописным рецептам

   Бывают на свете такие названия, пройти мимо которых невозможно. И то: как с неба упала в тихий центр Новосибирска пряничная сбитневарня, медовыми дождями пролились ремесленные сбитни, долгими дорогами пришли из летописных рецептов пряники да калачи.

   Отборные были слова. Каждое кричало, как уличный торговец в каком-то очень далёком году. Вели вниз ступени.

   Помещенье за дверью открылось небольшое, тонко пропитанное пряничным духом. Не имбирным, как все привыкли, а именно летописным. Пряники лежали на прилавке разнообразных конфигураций. На иных была крупно и отчётливо напечатана птица Сирин; шишки с джемом означали сибирский уклон; а квадратики "Разгонных" подавали не для аппетита, как я сначала подумала, а совсем наоборот - это был изящный намёк гостям на то, что они засиделись, пока и часть знать. Тот мир был наполнен символами и знаками.

   Все до единого пряники испечены по рецепту 1905 года. Так объяснила девушка-хозяйка сбитневарни. А самый большой и старинный самовар, сказала она, сегодня отсутствует, так как его пригласили на праздник в Заельцовский парк.

   Но там и без самого большого было на что посмотреть. Со всех верхних полок смотрели самовары - величественно, как Лев Толстой. Причудливые ручки, крышки со специальным капитанским мостиком для маленького чайника, индивидуальные, как нос человека, краники - решительно всё говорило о том, что вещь эта не массовая, не тяп-ляп, а член семьи. И место его на столе - почётное. И очень к лицу ему ожерелье из баранок, бусы из сушек. И плыли от него - из рук в руки - тонкие фарфоровые чашки с блюдцами. Плыли мимо десяти сортов исключительно домашнего варенья...

   Украшена была также сбитневарня тяжёлой ступкой с пестом, пучками душистых трав, групповой фотографией с бравыми усачами в ряд. А на нижней полке - просто для настроения - стояли там мужские лапти самого предельного размера.

   Но настроение было и так, без лаптей. И сбитень стоял в стакане горяч, как первый летний день. Очень даже летописный. Пряник с птицей Сирин был простой и плотный, ломался приятно и туго. Его было трудно не есть.

   А "Разгонных" не удержались и взяли домой. Они оказались ещё ароматнее, с апельсиновой цедрой. Если бы я была гостем в 1905 году, я бы только и делала, что засиживалась допоздна во всех гостях и у всех самоваров. Чтобы мне снова и снова давали именно такой.