Мы в квадрате

   Раньше мне видеть его не доводилось. Не могла застать. Квадрата Казимировича сегодня не будет, он на реставрации. Вы по какому вопросу?

По личному, разумеется.

   Хотелось попасть к Квадрату на приём. Или на свидание? Спросить: почему, если я тоже так могу, и все могут - просто взять и закрасить - ни у меня, ни у всех так ничего и не выходит?

   И вот Квадрат вернулся. Не то чтобы отдохнувшим и помолодевшим. Видно, что и на реставрации работал не покладая углов, не прилёг ни на минуту, отвернувшись к стене своей зияющей пустотой.

   Говорят, что Малевич трое суток потом не мог есть и спать - так был потрясён тем, что создал. Выпустил на свободу и назвал по имени. С тех пор мир ни дня не жил без Квадрата. И сейчас ни дня не живёт. Квадрату всё равно, но мы-то уже без него не можем.

   Квадрат Казимирович у себя? Да, проходите, пожалуйста.

Он даже не очень-то и большой. Не давит размерами, берёт другим. Он как зеркало над раковиной в ванной комнате, в которое бессмысленно смотримся по утрам, отмечая, что вид у нас опять не слишком лихой и бравый, и намертво приросла к лицу ещё одна ночь. Но всё равно всматриваемся упорно, влезаем с головой, хотим быть собой, и не просто, а в квадрате - больше, значительнее, честнее. 

   Но Квадрат Казимирович молчалив и тёмен - как зеркало нашей ночи; как монитор компьютера, со всей нашей значительностью и жизнью, за секунду до включения.

Новое

   Это было моё упущение - начать со Старой доброй Третьяковки. Там, среди портретов 19 века, и особенно среди пейзажей, Игорян как-то сразу приуныл. Скользил взглядом вежливо, не рвался к выходу, не занудствовал, но общий настрой был ясен. Ладно, для начала запомни хотя бы дух. И хоть какую-нибудь картину. Игорян выбрал "Московский дворик", "Богатырей" и мишек Шишкина. Немножко ещё Сарьяна: яркий, резкий. А вон та фигурка на узкой улочке без окон - не тёмная матрёшка, а восточная вообще-то женщина.

   После портретов-портретов и особенно пейзажей-пейзажей это был всплеск эмоций.

 - Надо было с Новой Третьяковки начинать, - прозорливо заметила Эвелина. - Там хоть повеселится.

   И вот мы пошли в Новую Третьяковку. Прыжок в другое измерение. Здесь когда-то я окончательно избавилась от школьного учебника по русскому языку, с пачкой репродукций в конце - "Утро", "Вратарь", "Опять двойка", по которым рано или поздно придётся писать ненавистное сочинение: на переднем плане картины мы видим; мама с укоризной смотрит на сына, и только верный Дружок... На самом деле всё не так. Планы здесь ни при чём. И если попадётся на пути произведение искусства под названием "Красная дверь" ( и действительно - вот висит красная дверь, не поспоришь), можно придумать какую-нибудь новую мысль вместо старой, классической: "А давайте я вам тоже какую-нибудь дверь выкрашу, и тоже повисну в главном музее страны." Не про дверь подумать в кои-то веки, а про то, что скрывается за этой дверью. А ещё страшнее: кто скрывается? Вот ведь и замочная скважина есть, и никто до сих пор не догадался в неё заглянуть.

Могла ли представить мумия?

   Могла ли представить мумия, в то время, когда она была живым, наполненным внутренностями древним египтянином, что через тысячи лет пускать к ней в музейный зал будут строго по паспорту и строго привитых?

   Нет, ничего такого представить мумия, конечно же, не могла, даже в страшном и вечном загробном сне. И не был ещё в то время открыт сюрреализм. Зато мы знаем о сюрреализме не понаслышке - за себя и за ту мумию. Предъявили паспорт, прошли в Египетский зал... Вот вам и сюр.

   За последние полгода интерес Игоряна к мумиям подрос, окреп и расширился. К египетским фараонам и кошкам уверенно присоединился ледяной человек Эци, бессмертная аристократка Синь Джуй и столь же бессмертный Владимир Ильич Ленин. Последний был в мавзолее посещён, не впечатлил, но мифологические сюжеты, о которых я имела неосторожность упомянуть, интерес вызвали такой, что куда там древним и древнейшим. Я не знала, как отделаться от Ленина: о нём приходилось говорить на сон грядущий, обсуждать памятники (протянутую руку, кепку), а также прочитанный рассказ о том, как Ленин в тюрьме ел чернильницы из хлеба.

"Вот однажды надзиратель тихонько поглядел в дверное окошечко и видит странную картину: Ленин пишет на полях книги.
Надзиратель быстро открыл двери, вошёл в камеру и говорит:
 - Вы попались. По-моему, вы сейчас что-то на полях книги писали.
Надзиратель смотрит в книгу нет, видит: книга чистая. Надзиратель хочет взять чернильницу, но в этот момент Ленин сам берёт свою чернильницу и спокойно кладет её в рот. И жуёт её.
Надзиратель говорит:
- Что вы делаете? Вы чернильницу кушаете!
Ленин говорит:
 - Вы, кажется, ослепли. Это не чернильница, а хлеб. И вот я его кушаю."

 - Мне нравится этот стиль! - говорит Игорян.

   Ещё бы не стиль, если автор - Михаил Зощенко. А я и не знала. Я в своём детстве этого не знала, а теперь я не понимаю, как такое могли пропустить в печать, тогда. Ведь прямо в глаза бросается явный Зощенко. Начиная с самого названия "О том, как Ленину рыбу подарили".

"И вот стоит он в неудобной позе, с копчёной рыбой позади, и докладывает Ленину, отчего плохо ловится рыба.
Ленин говорит:
─ Деньги мы вам дадим. И все просьбы ваши исполним. А вы, уж пожалуйста, ловите побольше рыбы, чтобы уменьшить голод среди населения. " 

Без лишней мысли

   Их лиц я так и не увидела. Не услышала обрывка разговора. Даже мысль "Вот это пара!" показалась лишней, и я не стала её думать. Было достаточно их простого присутствия на пустой и светлой улице. Они были осенью. Они были осень. Единственно возможные, как настоящая рифма. Как Мастер и Маргарита.

   Как Мастер и Маргарита. Посеребрённые временем, но по-прежнему неразлучные. Говорят, что когда-то они улетели прочь из Москвы, и жизнь заструилась в их венах счастливо и неспешно. А через много лет, уже совсем свободные от боли, они вдруг набросили разом мягкие песочные свои пальто и вернулись сюда. Вернулись пройтись. Немного чужие, как гости, и не слишком удивлённые, как свои.

   И город им виделся новый, ещё больше уходящий за горизонт. И московское народонаселение изменилось ещё значительнее, если не считать квартирного вопроса. И всё так же милосердие иногда стучится в людские сердца. И романы по-прежнему лучше всего писать в стол, ничего не сжигая на всякий случай.

...шные

   Было время, когда смышлёные городские дети учились читать по вывескам: "Гастроном", "Аптека", "Мясо", "Ткани"... А за "Парикмахерскую" с "Моссельпромом" и мороженым поощрить не грех. Хороший способ, наглядный. Но с вывесками современными не всё так просто. Некоторые из них идут сразу в комплекте с ранним развитием. А на месте иных уж лучше бы висел старый добрый "Абырвалг".

   "Молошная", "Булошная", "Рюмошная", "Закусошная"... И вот уже повеяло старомосковским произношением, напрочь забытым наречием. Смешно повеяло, нелепо, но ведь хочется! Так хочется атмосферы навсегда потерянного города - торгового, румяного, щедрого, чайно-пирогово-бараночного.

...В сумерках вышли мы искать Лубянский проезд, дом 3/6, строение 4. Мой очередной пункт, куда влекло. Дом, где, как сказано, "жил, работал и застрелился поэт Владимир Маяковский".  Вот куда нужно было мне на этот раз, и мы вышли в сумерках. И шли в темноте, и в двух шагах от светлых, людных и весёлых улиц, от разноцветных бульваров провалились в мрачный и пустой Милютинский переулок. Освещённый настолько скупо, что как-то даже захотелось прибавить шагу, пока не вылезла из ближайшего подвала банда "Чёрная кошка" или её последователи. В пяти, повторяю, в пяти минутах ходьбы от самого главного и людного - такой картофельный провал времени.

   И вдруг! Тускло блеснула стеклянная дверь закрытого в этот далеко ещё не поздний час заведения. Повеяло теплом: "Расчёсошная".

   Не хочу представлять, что там происходит в рабочие часы и дни. Хочу представлять домик в глубине сиреневого сада, уютную бабушку в окне, или барышню. И баранки, баранки. И наречие - мягкое, забытое давным-давно.

   И вот уже впереди замелькали огни очень большого города, и мы вырвались в искомый проезд. Но подворотня, ведущая к строению 4, куда входил когда-то он в широких штанах, бормоча на ходу стихи, оказалась закрыта металлическими воротами. И за ними тоже проглядывало страшноватое, как будто там, в глубине, всё длится и никак не закончится 1930 год. И тьма, и здесь когда-то произошло немыслимое событие. И родные мне люди терпеливо и деликатно ждали, пока я тут зачем-то настоюсь, глядя в матовое ночное небо. В котором смешалось вечное и молошное. И даже аптечно-гастрономное - для тех, кто ещё только учится разбирать слова.

В самую гиенну

   Как только я обрадовалась, что вот наконец-то опять увижу дочку, и мои дети обнимутся, и почувствуют, что их двое; и младший под руководством старшей будет охотно и старательно мешать тесто для утренних оладий; что сын не воссядет на каникулах в депрессивном ноябрьском Новосибирске, а получит новые впечатления на всю жизнь... Как только я всему этому обрадовалась, в Москве объявили очередной локдаун. Духовная пища только по QR-коду, а штаммы там свирепствуют вновь открытые: штамм мю и штамм лямбда.

   Первая мысль была бешеная: да когда уже всё это закончится?! А вторая - спокойная и правдивая: никогда. Это не закончится никогда, понимаете? Ещё греческий алфавит не до конца прошли, а впереди, как минимум, латиница с кириллицей. Пока доберёмся до штаммов Ы и Ъ, войдёт в зрелую пору поколение, не знавшее мира без масок, QR-кодов и дистанционного обучения. На всякого привитого от штамма дельта найдётся чихнувший ему прямо в лицо штаммом пси. Стало быть, эта история навсегда. И значит, нет никакого смысла отказываться от задуманного. Мир становится таким, что в нём ничего нельзя отложить на потом. Нет больше никакого потом.

И мы полетели в самую гиенну.

   И так хорошо, так удобно было туда лететь! Особенно когда стюардесса вручила Игоряну подарок от авиакомпании в яркой фирменной сумочке: книжка с заданиями, настольная игра, цветные мелки - всё для того, чтобы быстрее прилететь. Но главное - кубик! Кубик-ластик-головоломка-трёхмерный тетрис. Игорян моментально его разобрал, а потом оказалось, что сложить заново в куб шесть деталей не так-то просто. Игорян бился над кубом, когда я уже отчаялась и махнула рукой. Он бился в двадцатый, в сотый раз. Ведь это непорядок - разобранный куб, это нарушение чёткой и правильной структуры мира.

   А девочка у противоположного иллюминатора была не мальчик. Она свой куб разбирать на запчасти и не думала. Она, счастливая и беспечная, наслаждалась целым. Давай попросим у девочки кубик, посмотрим? Нет, я сам! Но краем глаза Игорян всё же заметил, что розовая деталь должна быть расположена вот так, от неё и будем плясать... И куб сдался! И мир снова стал целым и устойчивым. А через несколько минут мы стали снижаться.

   Москва оказалась солнечной, тринадцатиградусной плюс, неимоверно субботней. Совсем не похожей на гиенну. Похожей на Пушкина, Маяковского, Яузу, на сыр в вороньей пасти, сразу на все свои переулки. И никакой мю с лямбдой не могли помешать обняться моим детям.

В лучах здорового

   Магазин здорового питания был изнутри так светел, что и заходить необязательно. Достаточно постоять в лучах витрины, в зелёном сиянии вывески - и что-нибудь обязательно да пройдёт. Станет лучше, легче. И загадочные ноги, которым всегда так холодно в ноябре, расслабятся прямо в ботинках, запустятся, как система парового отопления, а там постепенно дойдёт и до головы, и мысли потекут в ней исключительно зелёные, светлые, без нытья и хруста.

  Но кто же будет стоять вот так рядом с питанием? Неужели напрасно пришло оно в этот мир здоровым? И мы тоже пришли не зря.

...Семена чиа туманно просвечивали сквозь толщу фитнес-десерта, а виноград был как виноград, только цена здоровая. А сосиски лежали там бледные и прекрасные, как барышня в обмороке. Они как бы намекали на своё благородное происхождение, без красителей, без следа сои и сычужной сыворотки. Лежали они в упаковке, нежно прильнув друг к другу. Мечтали о покровителе, который придёт и согреет.

   На полке другой, на уровне самых внимательных глаз, стояли в ведёрке малосольные огурцы. Неужели малосольные? Вот теперь, в самом сердце ноября? И будто бы повеяло зноем, летом, молодыми картофельными рядами, всем хорошим, что было, и чего быть не могло. Схватить немедленно это последнее ведёрко и всю дорогу думать об одном: малосольные ли? И не смотреть на них ни одной лишней секунды, плохо уже владея и собой, и вилкой. Проникнуться детским доверием к миру, в котором под именем малосольных огурцов скрываются действительно малосольные, настоящие, с искренней и живой веточкой укропа на боку. То, без чего невозможно прожить, особенно в ноябре. То, без чего живут себе и живут.

   А каштаны можно было и не покупать. Но это был сказочный плод для моего взгляда, привычного к рябине, клюкве и кедровым шишкам. Что-то совсем нездешнее, рождённое в гуще большой и странной листвы не наших мест. Рождённое криком нездешнего продавца в обрезанных перчатках, в большом и промозглом городском воздухе: "Каштанчики! Жареные каштанчики!" Жаль, что город этот далёк, и продавец не докричался до меня, когда я боролась с твёрдой, неудобной скорлупой здорового этого питания, пока осторожно и разочарованно пробовала странную сладковатую серцевину: и это всё? Кто же знал, что сначала их нужно жарить? Как-то жарить. А продавец в обрезанных перчатках был слишком далеко, и не смог до меня докричаться.