От источника к источнику

   За всю мою сибирскую жизнь я видела немало здесь целебных водоёмов, живительных источников. В очень солёном, минеральном озере я научилась плавать за одну минуту. Просто взяла и поплыла. Было мне тогда десять лет, а озеру - несколько миллионов.

   Потом ещё однажды на меня вылили целое ведро из ключа с какой-то особенно сильной водой. В первую секунду дыхание полностью спёрло, но зато потом я поняла смысл выражения "новое тело". И какое-то время излучала маленькие серебряные звёздочки.

   А к другому роднику я ходила летом с чайником, пробиралась заповедными зарослями вдоль речки, в которой водятся форели. А к третьему пробивала дорогу в первобытных снегах, проваливалась по колено и выше, но всё-таки сумела заглянуть в таинственное незамерзающее зеркало. Зачерпнула пластиковым стаканчиком, и вода в нём оказалась абсолютная: без цвета, без вкуса, без запаха. Совершенная, как ноль. Бесконечная, как цифровой ряд.

   Отдельно нужно сказать про заветный источник в тайге, с водой серебряной. В августовской ночной и туманной тайге. Сначала проехали мимо, но вернулись, вышли в странный затерянный мир, населённый очень живыми существами, с развитым слухом и чутьём. И не было в мире ни единой звезды, и пятилетний Игорян слегка подвывал от ужаса, от чего-то огромного и непонятного. И мне тоже хотелось подвыть, но где мы ещё найдём такую воду? Она ведь кажется лекарством от всего - вот выпью немного, и сразу всё пройдёт, даже то, что ещё не наступило.

   А то прямо за деревней встретится источник сероводородный. Как будто кто-то проходил и указал пальцем: вот здесь. Вот здесь будет маленькое озерцо, из которого струится очень холодный, неправдоподобно голубой ручей. Вот здесь, во веки веков. А там пусть пасутся нестриженые, похожие на клубы прошлогоднего снега овцы. А там пусть лежит вечный камень, и на камне мох. Люди будут просто знать про это место, и прийти сможет каждый. Дети откажутся от сероводородной воды решительно и твёрдо. Но мы-то, взрослые, не лыком шиты. А шиты мы всяким разным таким, что хочется смыть немедленно сильной, заповедной, ледяной и прозрачной, серебряной, неправдоподобно голубой водой. От источника к источнику. 

   С научной точки зрения это вода строгая: замерьте уровень сероводорода в источнике, посоветуйтесь с вашим лечащим врачом... Но с точки зрения случайного проезжего или прохожего здесь царит время не лечащих врачей, а целителей, которым от роду много миллионов лет. В странном порядке расставили они по всей большой Сибири ручьи и родники, разложили солёные озёра. И мы сначала подождали, когда человек перед нами наполнит все свои канистры, а потом взяли и себе в бутылку из-под другой воды.

За колбой

   Приехали в деревню всего на три дня, а там известие: в тайге появилась первая колба, так что в заветное место можно уже и съездить.

   Колба - сибирское название черемши. Ещё говорят: медвежий лук. Как раз в конце апреля-начале мая медведи восстают из своих берлог, их желудки пусты и тоскливы, и очень показана им витаминная зелень, свежая и яркая на вкус. Она и людям не помешает. Поэтому было решено ехать за колбой, вооружившись острыми ножами. Экипировка майско-таёжная: куртки, шапки, резиновые сапоги с шерстяными носками. А ещё я очень сильно не пожалела, что намотала на шею толстый вязаный шарф.

   Были, были сначала и наивные мысли: днём-то, мол, потеплеет, я всё лишнее сразу сброшу и пойду по солнечному, наполненному колбой лесу свободно и легко. Гоните прочь от себя такие мысли! Гоните сразу. Ибо сказано и доказано многими поколениями собирателей колбы: сапоги с шерстяными носками. Точка. Свитер второй дадут - берите свитер. Каким бы ни был размер, он ваш.

   ...Уже закончились все деревни, а мы всё ехали и ехали. Необъятный мир, состоящий из гор и хвои. В сухой прошлогодней траве лежало одинокое орудие труда: трёхметровая деревянная колотушка - такими бьют кедровые шишки. Потом позади осталось и орудие. Потянулись километры и километры тайги. На обочинах то снег, то сиреневые цветы. Так можно ехать целую вечность, и всё будет вокруг тайга, величественная и бесстрастная. Вот уж кому безразличен весь род людской.

И всё отразится

   Есть мнение, что в любой непонятной ситуации нужно ложиться спать. Но тогда придётся впасть в спячку на неопределённое время. А жизнь-то идёт, оставаясь при этом единственной и неповторимой. Поэтому и мнение у меня другое: в любой непонятной ситуации поезжай в деревню. Поезжай в длинные майские выходные, по длинной дороге, которая будет всё Сибирь и Сибирь - огромная, почти бесконечная, не ведающая ни о какой плотности населения.

   В январе я видела здесь только снега - величественные и молчаливые. В мае наблюдаю нежные, акварельные пейзажи - чуть зелёного, любимая охра, голубое и сиреневое. Непонятная ситуация останется где-то далеко позади. И будет ветер. Будет ветер просто ужасающий, голову бы не оторвало. Не оторвало бы ледяные руки, которые судорожно натягивают вторую куртку поверх первой (слава предусмотрительному местному населению!).

   А там, смотрите, конь. Нет, лошадь. Игорян, лошадь! А рядом жеребёнок, пытается и не может подняться с земли. Не такой уж на вид новорождённый, чтобы не устоять на ногах. Пытается снова, но валится и валится набок. А это он от ветра. Ветер валит с ног целого жеребёнка. Конь, нет лошадь, смотрит педагогично и спокойно: пробуй снова. Это природа. Вставай, если хочешь встать.

  Жеребёнок пробовал снова, и снова. И встал, наконец, на тонкие свои ноги, и пошёл. И лошадь пошла рядом. Она не ржала и не причитала про нехороший ветер, который обидел её хорошего сына, просто шла рядом со своим победителем. Рядом, но чуть впереди.

Расплывчатая листва

   Не для того рождаются на свет новые листья, чтобы их фотографировали. Нет, совсем не для того. И всё равно хочется остановиться и сфотографировать - ведь больше таких не будет, хоть и год назад, и десять лет, они распускались точно такими же. И будут такими же через много лет. Но всё равно невозможно пройти мимо, даже в такой ветер.

   В нашем городе очень много ветров. Поэтому ветка раскачивается, не даётся. Так и тянет придержать её рукой, а новые листья такие нежные и удивительные. Как салат, как лепестки роз и лилий. Даже не верится, что очень скоро они станут обычными запылёнными дылдами. Хочется придержать. И всё равно снимок получается расплывчатым и стёртым, как старая монета. И листья новые, но давние, как будто выведены мной лично специально к 1Мая.

   Я так делала. И все делали. Каждую весну с тополей во дворе пилили ветки, мы собирали из них букеты, несли домой, ставили в наполненные водой молочные бутылки. Считалось, что если в воду добавить ложку сахара, получится ещё лучше. И мы добавляли. Чтобы хоть так, но распустились. Хоть так.

   И они всегда распускались. Свежо и горько пахли смолой - как быстрая отчаянная жизнь. А мы были в этом мире повелителями весны. Пока ещё маленькой, размером с подоконник, но ведь весна на этом не остановится. Хоть и поздно, как всегда в наших краях, но заполнит собой целый город. Как будто и его поставили в бутылку - чтобы пахло смолой. Чтобы каждый год одинаковые, новые листья получались на фотографии расплывчато и нежно.

Хармс

   Сходили в филармонию на Хармса. Игорян раньше не знал. А кто знал? Я тоже не знала, хоть и прочитала всё из Хармса, всё про Хармса, и даже про тех, кто был причастен к Хармсу. И всё равно он оставался таинственным тёмным зеркалом: заглянуть хочется, а толком разобрать не получается - что там за очертания такие. Какое там прячется другое Я. Дурное и прекрасное Я.

   И вот мы выбрали время, мы пошли. Трудно выбрать более подходящий для Хармса момент, чем тот, в котором сегодня живёт человечество. "Отрекаюсь от логического течения мысли",- это он правильно сказал. В очень жирную точку.

   Программа оказалась не то чтобы детская. Ну так а с чего мы взяли, что Хармс детский? Он писал время, брал его куски и кроил, подгонял по своему собственному, единственному усмотрению; этому никто и никогда не смог бы помешать. Он прорубил в языке, в поэзии новую нишу или, вернее будет сказать, лифт, который может поднять на самую крышу и тут же эту крышу снести. А может встать между этажами, как вкопанный осёл, и ты в нём тоже стой, жми и жми на кнопку. Жди, когда ответит спасительное слово дежурный потусторонний голос.

   Художественное слово представляли на сцене два театральных актёра - Хармс в чёрном и Хармс в белом. А в сумме один, со своей излюбленной темой "все умерли", и с этим не поспоришь: в итоге все действительно умерли. Но сначала все жили, и это тоже правда.

   Был хор "Маркеловы голоса" (специализируется на доклассической музыке). До него я не могла представить, что Хармса можно положить на ноты и петь. Но мужские и женские доклассические маркеловы голоса очень умело, серьёзно и убедительно пели далеко заклассического Хармса. Можно, всё можно. Ещё и как.

Жил-был в доме тридцать три единицы
человек, страдающий болью в пояснице.
Только стоит ему съесть лук или укроп,
валится он моментально, как сноп.
Развивается боль в правом боку,
человек стонет: «Я больше не могу!
Погибают мускулы в непосильной борьбе.
Откажите родственнику карабе...»
И так, слово какое-то не досказав,
умер он, пальцем в окно показав...

   А когда он уставал умирать, становился прост, прозрачен и нежен. Записывал совсем детское, только не для детей.

Вечер тихий наступает.
Лампа круглая горит.
За стеной никто не лает
И никто не говорит.
Звонкий маятник, качаясь,
Делит время на куски,
И жена, во мне отчаясь,
Дремля штопает носки.
Я лежу задравши ноги,
Ощущая в мыслях кол.
Помогите мне, о Боги!
Быстро встать и сесть за стол.   

   Всё как у всех. И ноги-то у него были в носках. Сто лет мог бы так жить. Что он и сделал.

Каким-то ветром надуло

   В Новосибирске так обычно: сначала кажется, что снег не растает никогда. И зима тоже не закончится никогда. И вообще ничего не будет никогда. А потом вдруг раз - и плюс двадцать четыре, на фоне полностью голых веток. Стаи школьников в одной только форме (о, я помню это чувство, эту неправдоподобную свободу и лёгкость). Младшие сразу сошли с ума, а средние несут свои рубашки со сдержанным восторгом. Только огромный  галстук сбился на сторону и узел ослаб. Да, узел определённо ослаб. Вот и девушка на самокате промчалась мимо какая-то совсем уж разноцветная - бирюзовая, сиреневая, нежно-зелёная. И молодой человек прошёл, подбрасывая в руке мяч от большого тенниса.

   В нашем-то дворе, понятное дело, до последнего будет лежать гора почерневшего, но крепкого, как леденец чупа-чупс, снега. И таять она будет так же медленно, и ручей через подворотню будет утекать прямо на улицу. И будут стоять по колено в ручье, лихо пить талую воду голуби - местная шпана, которая ранним утром завывает дурными голосами на моём карнизе дворовые песни про любовь.

   А сугроб всё утекает и утекает на улицу. Там, на солнечной стороне, первая в этом сезоне старушка копает своими вечными руками лунки, сажает тонкие деревца. Они приживутся и когда-нибудь обязательно вырастут.

   И каким-то ветром надуло опять крапиву в мой цветочный горшок с драценой. Каждый год врывается крапива в открытое окно, охотно приживается, обосновывается. Когда я протираю с подоконника злостную, неистребимую нашу пыль, крапива обязательно цапнет за руку с огоньком и задором. И вот уже там образовался приличный куст, как в огороде под забором. Можно было бы крапиву выкорчевать, обдать кипятком, порубить и бросить в зелёный весенний суп. Раз уж надуло, почему бы не извлечь из ситуации максимальный витамин?

   Но я почему-то не выкорчёвываю крапиву, я жгу зачем-то руки. Каким-то ветром надуло рядом со словом "жалить" слово "жалко". Вот они теперь и прижились вместе.

 

Дорогие внутренности

   Я бы сейчас летопись написала. В наше время самый подходящий литературный жанр - медленный, почти бесконечный. Полностью для души. Пока заглавную букву красным цветом выпишешь, уже и день прошёл. И не зря. Слова будут все на подбор честные да крепкие, как кирпичи, замешанные на сырых куриных белках. Такое лучше всего читается лет через восемьсот, но начать можно прямо сейчас.

   Начать можно с памятных пирожков, которые стоили по пять копеек штука. И пять копеек - это прямо была деньга. Не такая, как в коллекции монет моего брата - огромный медный пятак одна тысяча восемьсот предпоследнего года, целый капитал в книжках про чьё-нибудь горькое детство. Но и наш пятак тоже был весомый, самый весёлый из всей мелочи. Как колобок. И покупали на него такие же румяные пирожки. Тёмно-поджаристые, из пузырчатого тягучего теста. А как благоухали! По какой-то специально рассчитанной секретной формуле благоухали  пирожки. Особенно памятны те, что с ливером. Проще говоря, с внутренностями. В продуктовой иерархии внутренности стояли гораздо ниже мяса, поэтому и пирожки с ними стоили так незамысловато. В точности как с яблочным повидлом, которое просто есть было совершенно невозможно, но в пирожке... В пирожке происходила магия, специально рассчитанная секретная формула, всего за пять копеек. 

   И с ливером тоже происходила магия. Даже думать не хочу, из чего на самом деле состоял тот ливер. Мои дешёвые дорогие внутренности. От них я бы и вела своё повествование, тщательно выписывая каждую заглавную букву. А куда торопиться? Наполненная жизнь, она ведь такая и есть - просто начинённая и всем доступная. 

   Вконец обессилев после длинного сложного предложения, поставить точку. Вспомнить, что очень кстати заждалась в холодильнике своего часа внезапно купленная ливерная колбаса, нежная и трепетная. Не хочу даже думать, из чего сделанная. Колбаса, как известно -  сущий вред, решительно вычеркнуть её из своего рациона - вот поступок человека мыслящего и ответственного.

   Но только не сегодня. Сегодня - порезать аккуратными, не очень тонкими кружками, вымостить плотно большой кусок горячего белого хлеба. Вымостить очень плотно. Огурец прибавить. Свежий, пупырчатый. Не пропадать же весне. Лет через восемьсот кто-нибудь прочитает, что это тоже была весна. Но начать можно прямо сейчас.