В коробке коробовка

   Какой бы ни была беспощадной, тупой и чёрной новая осень, я знаю, что в один из дней курьер обязательно доставит на моё имя аккуратную, весомую, даже сквозь картон ароматную коробку. Так было и так будет. Это может случиться в день выстиранных больших штор, или в день перестановки книг, или, наконец, в день пакета с детскими вещами, которые приготовила отдать. Явится быстрый, ответственный курьер, я приму с рук на руки, пронесу и поставлю, как ещё один год жизни.

   Сразу не буду вскрывать, подумаю. Я специально не покупала никаких яблок три дня подряд, чтобы накопить голод и счастье. Я знаю, как лежат они под крышкой ровными рядами, каждое тщательно завёрнуто в белую бумагу - от порчи, от сглаза, от иного удара. Удивительно одинакового размера и расцветки. Хоть сейчас бери и катай по блюдечку, как сказочные предки катали, смотрели, что в мире происходит - где Кащей Бессмертный активизировался, куда Змей Горыныч полетел. Но они там знали точно, что в итоге всё закончится свадебным пиром, хоть по часовой катай, хоть против. А теперь мне жалко яблоко и жалко блюдечко - вдруг они увидят то, что покажут?

   Лучше буду я те яблоки есть. И самое первое будет самым сильным. А имя его я помню с детства: коробовка. Коробовка была другая. Я обходила дозором бабушкины яблочные владения, пробуя по очереди задолго до срока: антоновку, белый налив, какие-то ещё бесконечные сорта - круглые и продолговатые, гладкие и в веснушках. Но все они до поры были одинаковые, перекашивали лицо беспощадной кислотой, безжалостным намёком, что я буду очень далеко от этих мест, когда здесь настанет полная и безоговорочная спелость - и хруст, и аромат, и богатые оттенки.

   И только таинственная коробовка сразу рождалась сладкой. Наверное, она питалась какими-то другими соками земли. Невозможно было пройти мимо её небольшого, несильного дерева в самом углу сада и не сорвать на ходу несколько штук, ещё со сливу величиной, но уже яблок. И блюдечко показывало мир, которому от роду семь лет, а он уже мир. Маленькое, несильное, но очень надёжное дерево. Бери, не перекосит.

   И я брала. Я брала коробовку из коробки, разворачивала белые бумажные покровы. И знала точно, следующая снова окажется сладкой, слой за слоем. Не подведёт. Пока не закончилась коробка, и осталось дно - белое, как экран, на котором только что закончился фильм. Или блюдечко, которое больше не в силах показывать.

Сапиенс

Нас будут изучать историки
Других времён, других эпох.
С позиций будущей риторики,
Учёно спорить: в чём подвох?

Когда из тьмы пород осадочных,
Из глубины далёких лет
Возникнет сапиенс загадочный -
Такой вполне себе скелет.

Весьма исполненный значения
Для изученья тех времён,
И,судя по размеру черепа,
Он был и развит, и умён,

И достигал, в отдельных случаях,
Вершин маслоу-пирамид.
Но академиков измучает
Довольно странный этот вид.

И мысли вызовет тревожные,
Что можно, следуя уму,
Открыв на свете всё возможное,
Не научиться ничему.

Равен ночи

   На улице 27 градусов жары, как не может быть в это время в нашем городе. Но откуда-то прорвалось и есть. Свежо, разнообразно полыхают цветы. И в нашем солнечном дворе тишина. Пользуясь тем, что в детском саду сончас, няня с поварихой курят в подворотне. Расслабленно выдыхают дым: вот и день прошёл. Пока проснутся, пока раскачаются группы "Вишенка" и "Василёк", пока полдник... А там, глядишь, туда-сюда, и до первого родителя рукой подать. Никто не подрался из-за игрушек, не звал отчаянно маму, никого не вырвало кашей. Вот и день прошёл, и так бы всегда.

   А на самом деле дня впереди ещё порядочно. И в положенный час из открытого окна на третьем этаже польётся живая музыка. Раньше, на бегу, я думала, что там притаился мученик по классу фортепьяно из музыкальной школы, а потом прислушалась... Нет, таким упорным и таким свободным может быть только профессионал. Там кто-то умелый. И не ошиблась.

   Однажды поздним летним вечером из музыкального окна послышался бархатный баритон, который с большим знанием дела пел старинный русский романс. А потом выступил женско-мужской дуэт. Там, в мягко освещённой комнате с высоким потолком был другой век, другой день и совсем другие люди. И все соседи нашего двора, наверное, лежали в постелях в этот час и прислушивались, хоть завтра очень рано многим нужно было вставать.

   Больше такое не повторялось. Ни баритон, ни дуэт, ни романс. Но звуки из окна плыли - мягкие, сильные, как будто лето. А на самом деле была осень. Была осень несмотря на +27. И люди, по осенней уже привычке, не снимали надетых с утра плащей и курток. Не верили, что это и правда 27. И объявление на двери подъезда предупреждало про испытание теплосети такого-то числа. Потому что был уже день осеннего равноденствия. День равен ночи. А завтра ночь станет длиннее. С каждым днём всё длиннее и быстрее будет ночь.

Два тома дяди

   Всё лето и кусочек осени я провела в компании Фазиля Искандера. Я везде брала с собой сначала первый, а затем и второй том эпического "Сандро из Чегема", но читала неравномерно: могла и пять страниц в день, а могла и двести. А потом две недели вообще не открывать. Книга казалась бесконечной, как вода.

   Дядю Сандро я знала и раньше, из рассказов о Чике. Одного эпизода, одной маленькой детали было достаточно, чтобы узнать его навсегда. Не яростное повествование об убийстве одного абрека поразило до глубины души, а самое простое. Быт.

   "Если кусок курятины, которую он брал из миски, ему почему-то не нравился, он небрежно бросал его назад и брал другой".

   Нет, ну разве так можно, дядя Сандро? Даже если ты в этих местах первейший тамада, а раньше был первейшим танцором. Даже если ты личность достойная великого эпоса. Так и стоял этот брошенный кусок курятины у меня перед глазами, когда я приступила к первому рассказу первого тома. И чем глубже читала, тем больше утрачивал Сандро из Чегеиа простые человеческие черты и становился персонажем вечным, мифологическим. Он становился холстом, фоном, на который легла вся история той земли и того народа.

  Всё было на том холсте: горести и радости, любовь и смерть, гостеприимство и месть, виноградные плети и альпийские луга, абреки и кунаки, священное дерево и не менее священные обычаи, драма и анекдот, и первый телефон земли -  перекличка добрых соседей. Время, в котором стоим всеми поколениями, которое не выбираем. А значит, жизнь продолжается всегда. И всё с таким же аппетитом, хоть и в сотый раз, читается подробное описание простого абхазского стола: жаренное на вертеле мясо, сыр, зелень, аджика, мацони. И непременная мамалыга. Зря что ли ходили с мотыгой всё лето на кукурузные поля?

Каменный день

   Каменный день будет как век. Может быть, и не последний в этом сезоне тёплый выходной, но такого, как этот, больше ведь не будет. Нужно его не упустить, а свернуть прямо на Сухарную, пробраться к воде. В то место, где широко, далеко и странно раскинулись разнокалиберные камни. Зачем они здесь? И, главное, откуда? Камни обкатаны водой, иные мшисты, а значит, лежат здесь очень давно. Не с гор упали, не из земли выступили. Сами по себе камни. Время их разбрасывать добралось и до наших мест. А время собирать ещё, видать, как следует не пришло.

   В этот длинный-длинный, как век, день нам выпало ходить по камням. Время искать пути, перепрыгивать с большого на малый, пробовать ногой надёжность и всё равно чуть не поскользнуться. Испугаться, взмахнуть руками - не столь непринуждённо, как стая уток на середине реки, но в этот раз устоять удалось. Можно прыгать дальше, в самую глубину безмолвного каменного хаоса. А то и присесть на криво расколотую плоскую глыбу, похожую на жертвенник, в который угодила молния Зевса или Перуна.

   Присесть в уверенности, что вот сейчас и здесь меня посетят мысли глубоко философические, откроется тайна всего сущего. Но ровным счётом ничего мне не откроется, и мысли не придут. Наоборот, покинут даже самые верные и последние из тех, что были. Останется то, что уйти не может: вода и камень, земля и небо, и двое детей с одной собакой на берегу. И каменный день как век. Самый длинный из всех человеческих веков. И обойти все его камни невозможно.

   Пора выходить на ровную поверхность. Поближе к лесу, который ещё заметнее шагнул в осень, и полыхает то листом, то облепихой. Пора устроиться на расстеленном покрывале, где заждалась уже дыня. Где истомился круглый хлеб, сыр и помидоры - вечное сочетание, которое не надоедает никогда. Дыню мы обсудили отдельно - что её ни с чем нельзя смешивать. А на самом деле ничего не будет. И мы смешали, и ничего не было.

"Мы в пятом классе"

   Время от времени мелькала у меня на Лабиринте в рекомендованных броская книга "Дружба, зависть и любовь в 5"В" и ряд других, из той же серии: "Герой-любовник из 5"А", "Невеста из 7"А"... Пошлость этих названий была столь поразительна, что я далеко не сразу, а годы спустя обратила внимание на имя автора: Людмила Матвеева. Что-то очень знакомое. Постойте, постойте... И вдруг я поняла. "Дружба, зависть и любовь..." - это просто другое имя, расписная маска. Настоящая книга вышла в 1982 году в издательстве "Детская литература", и называлась она тогда "Мы в пятом классе". В детстве она была зачитана мной до дыр, потом потерялась. И вот однажды, в эпоху раннего Интернета, я нашла её на букинистическом сайте, заказала и ждала. А тогда ещё приходило в почтовый ящик извещение: вам бандероль. Я шла на почту, стояла в очереди. Наконец получила пакет, нетерпеливо вскрыла его и убедилась: именно, та самая, и в отличном состоянии, не обманули.

   Потом, правда, оказалось, что в середине недостаёт нескольких страниц, но я и без них помнила всё содержание наизусть. И с ностальгическим удовольствием села перечитывать. Я хотела, чтобы мои дети в пятом классе тоже прочитали. И вот уже в пятом классе Игорян. И я совсем не была уверена, что книга Л. Матвеевой вызовет у него восторг: главная героиня-девочка; преобладают не события, а рассуждения, размышления, в том числе авторские; кроме того, некоторые места нуждаются в пояснениях.

"Громко хлопает дверь, это пришёл с работы папа.

 - Добрый вечер, - сказал он и шагнул прямо в кухню, даже пальто не снял. Он положил на стол голубую бумажку. - Вот! Трёхкомнатная с двумя лоджиями. И большая кухня. Всё, как ты хотела.

Таня видела папино сияющее лицо, и мама засияла ему навстречу, перестала мешать ложкой в кастрюле с макаронами.

 - С двумя лоджиями! - повторил папа гордо.

 - Ты у меня мужчина с характером, - сказала мама и обняла его за шею, не выпуская из руки ложки.

Из ванной вышла бабушка.

 - Большая кухня - очень удобно. Это же не кухня, а ещё одна комната, там будет столовая.

 - И две лоджии, - ещё раз повторил папа".

Слёзы рыб

                                               Плачут птицы,
                                               У рыб навернулись слёзы на глаза.
                                               Уходит лето.

   Поэт Басё выразил в трёх строчках всю картину раннего сентябрьского мира. Выразил синий день и медовый вечер. Выразил трепетное древесное золото. Выразил заметно обмелевшую после жарких дней, но всё равно могучую реку, и бесконечный песчаный берег, специально придуманный, чтобы сразу хотелось сбросить обувь и шагать, шагать. Сначала вдоль по плотному и очень ровному у самой воды, а потом зарыться ногами в мельчайший сухой - не раскалённый, а нежный, как будто кремовый.

  И будут лежать вдоль всего берега длинные белёсые стволы, специально придуманные, чтобы сидеть и созерцать реку. Созерцать узкий остров, такой близкий, будто бы можно добраться до него вброд. И можно даже встать со ствола и немного войти в воду в подвёрнутых штанах, но потом одуматься и вернуться. И опять брести, куда глаза глядят, по песку. А в небе пролетят с плачем ровно четыре чёрные птицы, и ещё одна тоскливо вскрикнет в кустах где-то на другом берегу.

   А если идти особенно долго, то где-нибудь встретится и рыбак, у которого вообще не клюёт. Потом, скоро все рыбы вернутся к привычной жизни. Но пока у них на глазах слёзы, не трогайте рыб. Вообще ничего не трогайте, когда уходит лето.