"Зaячьи лaпы"

   Не знаю, есть ли сейчас в школьной программе по литературе рассказ К. Г. Паустовского "Заячьи лапы". У нас он был во втором или третьем классе - так, как это обычно бывает: у доски мается с книжкой в руках один из самых слабочитающих; тянет, запинаясь, непослушные слоги, натужно пытается уловить ускользающий смысл, мечтает о последней точке. Мучается сам и мучает всех сильночитающих, которые давно уже сбегали в конец рассказа и даже не запыхались. Сделали полный круг и теперь должны следить, как давит в час по чайной ложке труженик предложения и абзаца. Следить внимательно, чтобы не потерять место, на котором учительница может прервать одного и вызвать любого.
   Впрочем, я знала, что меня не вызовут, и не очень следила. Меня никогда не вызывали, как и других сильночитающих. Учительнице нужно было, выражаясь каламбурно, убить сразу двух зайцев: заставить отстающего сделать хоть что-то прямо у неё на глазах и заодно поставить в журнал оценку. В итоге все зайцы остались целыми и невредимыми. И никто не плакал. А не помешало бы.
   Ведь как можно было бы учиться на рассказах Паустовского! Они моментально раскачивают сердце, если только не разбирать их на слабые непослушные слоги, на бесконечности томительных минут, оставшихся до звонка.
   Мы так и не узнали тогда, как и чем живёт этот короткий, такой горестный и такой счастливый рассказ, не поняли его простого совершенства. Но если бы нас только спросили: как писатель всего лишь несколькими штрихами передаёт отчаянье Вани Малявина, и боль его, с заячьей пополам, и ожог его души, неужели бы мы не нашли в тексте это место? Конечно, нашли бы, и показали всем слабочитающим - чтобы им захотелось читать сильно.
   "Ваня ничего не ответил. Он вышел в сени, заморгал глазами, потянул носом и уткнулся в бревенчатую стену. По стене потекли слёзы. Заяц тихо дрожал под засаленной курткой."
   По стене потекли слёзы... И было бы нам удивительно, как это можно сказать всё одной только фразой. И наша учительница на несколько секунд отвернулась бы к окну - успокоиться, чтобы не дрожал голос, когда будем читать дальше.
   Читать дальше, поняв без наводящих вопросов, что сельский ветеринар, прогнавший Ваню и зайца - не настоящий доктор, если он отказал в помощи нуждающимся, и не настоящий человек. Но это не повод впадать в отчаянье. Нужно искать настоящего доктора и настоящего человека. И когда старушка с козой прошамкает свой дельный совет, в боли появятся просветы; как-то начинаешь с этого места верить, что всё будет хорошо.
   "- Не умрёть, малый, - прошамкала Анисья. - Скажи дедушке своему, ежели большая у него охота зайца выходить, пущай несёт его в город к Карлу Петровичу."
   Всё будет хорошо. Это стало окончательно ясно в пыльном и знойном городке, с дремлющими на площади лошадьми в соломенных шляпах; с колоритным аптекарем, давшим нужный адрес; с играющим на рояле настоящим доктором Карлом Ивановичем, который сначала, конечно, будет недоумевать, а потом будет лечить.
   Тут наша учительница снова должна отвернуться к окну, чтобы успокоиться, потому что мы достигли вершины рассказа, его высшей сияющей точки, самой главной фразы, перед которой нужно как следует собраться, чтобы не задрожал голос на глазах всего класса. А, впрочем, пусть дрожит...
   "Через день вся Почтовая улица, заросшая гусиной травой, уже знала, что Карл Петрович лечит зайца, обгоревшего на страшном лесном пожаре и спасшего какого-то старика. Через два дня об этом уже знал весь маленький город, а на третий день к Карлу Петровичу пришёл длинный юноша в фетровой шляпе, назвался сотрудником московской газеты и попросил дать беседу о зайце."
   Ну, а потом... Потом можно облегчённо вздохнуть всей грудью: всё самое страшное позади, можно потихоньку спускаться, опираясь на тёплые и простые слова, задерживаясь возле чистых текучих фраз, чтобы отдохнуть и напиться. Думать, глядя на большую и прекрасную землю - сколько в ней жизни, и как легко этой жизни лишить, и как непросто спасти. И что заяц этот непродажный.
   Как вы думаете, почему, спросила бы нас учительница, все подробности о лесном пожаре писатель открывает нам только в самом конце рассказа? Как было трудно дышать, как бежали, как упали от усталости зверь и человек, как человек не бросил зверя...
   Потому что этот писатель - Паустовский. Он расскажет о самом главном лишь тогда, когда мы пройдём как следует испытание болью и любовью; когда насмотримся в окно, думая о своём месте в мире настоящих и не настоящих докторов.
   Только так и можно понять до конца, что заяц - тот самый. Но мы зачем-то упорно стараемся убить сразу двух.