Мальчик пристально смотрит вдаль...

   В списке литературы на лето, который, по моей традиционной просьбе, показал Игорян, я рада была увидеть Анатолия Рыбакова. "Каникулы Кроша". Очень хорошо. Помню, на какой полке искать.

   А назавтра - как удар: не стало Василия Фунтикова - исполнителя главной роли в одноимённом кинофильме... 

   Эту  картину показывали обыкновенно в начале каникул. Впереди было целое лето и вся жизнь. Четырёхсерийная история про то, как старшеклассник Серёжа Крашенинников (Крош) вывел на чистую воду мошенника-искусствоведа Владимира Николаевича Лесникова (Вэ Эна). Был тот Вэ Эн одержимым  коллекционером нэцке - японских миниатюрных произведений искусства. Однажды на выставке он заменил подлинные фигурки копиями и возвёл поклёп на своего учителя - профессора Мавродаки. Лишь самую ценную фигурку - "Рисующего мальчика" - добыть не смог. Не знал, что незадолго до открытия выставки профессор подарил её своему новорождённому сыну Косте. Вэ Эн много лет притворялся другом, а на самом деле был подлым и хитрым.

   Вот так я узнала про нэцке. И многие узнали. В фильме происходили не только приключения, он был поучительный, интересный не только событиями, но и характерами, поступками. Там был Крош - честный, принципиальный, очень ясноглазый. Цитирующий Пушкина. "Я не знаю, какой это век, но я знаю, что главное в искусстве: "Чувства добрые я лирой пробуждал."

   И фильм пробуждал, как искусство. Самые добрые, самые главные чувства. В нём побеждало добро. Но не как в сказке, а как в жизни - через сомнения, непонимание, обиды и несправедливость. И подлинное неизбежно торжествовало над подделкой.

   Там была вся, как на ладони, Москва из детства, из моих собственных каникул. Теперь она лучше и краше, богаче и современнее. А в той Москве звенит трамвай на Чистопрудном бульваре, во дворах играют дети в прятки и классики, продаются с лотков несравненные копеечные пирожки. И диалоги героев так похожи на простую, настоящую жизнь.

 - Ты с работы?

 - С работы.

 - Есть будешь? Я как раз сварил суп рыбный.

 - Ну да? С какой рыбой?

 - Не знаю. Сейчас посмотрю... А тут не написано. Просто: "Суп рыбный с овощами". Зато! Белка 20 грамм! Жира 8 грамм! Углеводов 48 грамм! Калорий 360! Будешь?

 - Давай!

   Я пересмотрела "Каникулы Кроша" в своей жизни тысячу и один раз. Две тысячи два раза переслушала новеллы, прочитанные несравненным голосом Зиновия Ефимовича Гердта.

   "Мальчик отрывается от своего рисунка и пристально смотрит в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах, подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии встало рядом с нами навсегда?.."

   Я бесконечно думала о том, что вижу подлинник. Который невозможно подменить, присвоить, спрятать в шкаф под толстое стекло. Я вижу мальчика, который нарисовал лето. А теперь пристально смотрит в даль...

Всё меняется, кроме

   Всё меняется в мире, кроме горячего, жареного, пирожкового духа в доме. Как ни гони его из мыслей, гордясь выпитой ряженкой и съеденным зелёным овощем. Судьба предопределена. И в эту самую минуту умелые руки сотрудников родного магазина за углом уже раскладывают на нижней полке в разделе "Молочная продукция", рядом с плавленными сырками и брикетами живых дрожжей, неумолимо раскладывают руки прозрачные пакеты, сквозь которые бледно проглядывает фасованное готовое тесто. Очень скоро мы с тестом столкнёмся, и мысль явится.

   Знаю. Всё знаю про то, что истинное тесто рукотворно, неповторимо. Что в него вложена душа и настоящие белки с желтками, а не указанные на этикетке "яичные продукты". Что подойти должно не спеша, в тепле и тишине. Не продукт питания, а произведение искусства. Случается и шедевр.

   Ну, а не шедеврам что же? Нерукотворным так и пропадать рядом с плавленными сырками? Так и прозябать в молочных низах?

...Пакет был завязан приятным, некрепким, каким-то очень душевным узлом и выглядел не по-современному добротным. Именно такие пакеты в прежние времена мыли и развешивали сушиться на прищепках, как бельё. Убежать из него тесту совершенно невозможно.

   К сожалению, до нас не дошло имя человека, который придумал жарить пирожки с картошкой. Но это был очень, очень хороший, мудрый и понимающий человек. Исключительно сердечный. Как будто это он сейчас, а не я варёную истолок, маслом и мелко изжаренным луком приправил. Соль и перец добавил интуитивно и в самый раз. По универсальному, коллективному вкусу. Убедительная вышла картошка. Как будто и не было никогда на Руси допетровской эпохи.

   Вот плотно набитые начинкой пироги (для себя же стараемся!) легли отдыхать. А потом на чугунной сковороде быстро увеличились и разрумянились. Под салфеткой потом лежали они. Очень и очень недолго, но всё же лежали.

   А дух - из вежливости - постоял ещё во всех углах какое-то время.

Начинается с чуть-чуть

   

   В моём альбоме для марок этот цветок назывался серьёзно, как по имени-отчеству: купальница азиатская. А в жизни мы говорили: огоньки. Вот это уже теплее, если не сказать - горячо. До того полыхающие, что смотреть хочется на них, как на огонь. То есть бесконечно. Особенно в конце мая, в вечернем дачном лесу, первом в этом сезоне.

   Живут огоньки, как правило, целыми полянами. Но те поляны заветные: огоньки занесены в Красную книгу, рвать их запрещено. Мало осталось на свете таких полян, и нам крупно повезло. И пчела тоже очень рада: не каждый день встречается на сибирском пути что-то совсем оранжевое.

   Много лет назад я сразу узнала огоньки в горячо любимой детской книге про бурятского мальчика Андрейку и Забайкальскую степь. Там цветы назывались "жарки", и снова это было очень меткое слово: угли в костре, если подуть в их самую сердцевину, именно такого цвета.

   Однажды в степи случилось наводнение, и бабушка Бутид Балбарова погибла, спасая отару. Её маленькая внучка Дулма осталась одна. Бадма Балбаров - родной брат Бутид - не считается. В книге он был самым отрицательным, негодным персонажем. Его называли: хромой Бадма, худой человек. Он стрелял в лебедей. Вместо глаз у него были чёрные угли, а вместо сердца холодный камень. Погрозив в степь кулаком, отец Андрейки сказал: "Не отдам Дулму Бадме. Драться буду - не отдам! Дочкой она нам будет." И не отдал.

А дальше была глава про жарки. Дальше самое главное.

   После несчастья Дулма долго болела, и Андрейка вспомнил старую сказку про бедного хилого мальчика, который отдал незнакомому умирающему старику последний кусок мяса и последний глоток воды. И благодарный старик открыл мальчику тайну жарка.

   Рано утром нужно своими глазами увидеть, как распускается этот цветок. Моментально сорвать его и бросить в чай. Тогда навсегда станешь сильным и здоровым.

   Мальчик долго приучал себя вставать до рассвета. И наконец увидел своими глазами, как расцветают жарки. Бросил их в кипящий чай, а чай выпил. И стал самым непобедимым в степи, легендарным Алтан-Шагай-Мергеном.

   Вот и Андрейка тоже пошёл в степь. И терпел, чтобы не уснуть. И дал себе железное слово. И увидел. Он бежал к юрте изо всех сил. Чай с жарками заварили, и Дулма выздоровела.

   С тех пор навсегда стали огоньки-жарки означать для меня что-то настоящее и простое. Что-то очень подлинное и однозначное. Нерушимое и неделимое. Искреннее и бескорыстное.

   "Искусство начинается с чуть-чуть" - говорил своим ученикам художник Карл Брюллов. А значит, и красота начинается, доброта и правда. То, что занесено в Красную книгу и рвать просто так строжайше запрещено. Но если очень и очень не просто так, то можно. Только сначала нужно увидеть, как они расцветают.

День, когда ожили слова

   День, когда ожили слова, я запомнила. Далёкий день, как звезда в телескопе. Тогда сдавали в автоматическую камеру хранения на одном из московских вокзалов рыжий и кожаный наш чемодан. В пасть хранилища он ушёл непринуждённо, на толстой металлической дверце набрали шифр (совершенно секретно). Опустил папа в щель целых 15 копеек, иначе говоря - пять стаканов воды с сиропом. Звякнуло. И дверца закрылась намертво, как люк ракеты.

   Всё. Теперь за чемодан можно не волноваться. Он в полной и непроницаемой безопасности. Даже если Похититель и придёт, если подцепит дверцу когтями или ножом с широким лезвием, ничего не выйдет. Шифр-то мы с собой увезли - на ВДНХ или очень красивую станцию "Новослободская". 

   Пахло вокзалом, железом, багажом многих лет, ещё не прочитанными стихами Бориса Пастернака про несгораемый ящик встреч и разлук. Радостным ожиданием, что вечером снова сядем в поезд, и путь наш проляжет через город Рыбинск, который, конечно, полностью стоит на спине огромной рыбы, плавающей в специально созданном для неё море.

   Это будет ночью, я не увижу. Но сложный вокзальный запах, и карман моего платья, на дне которого покоится распечатанная упаковка "Апельсиновой" жевательной резинки, и таинственный град Рыбинск, и даже когти вымышленного Похитителя - всё это было связано во что-то единое и очень целое. Что-то от меня не отделимое отныне и во веки веков, и такое же живое.

   В каждом слове, как раб лампы, таилась история. Если то слово как следует потереть, история явится, чтобы исполнить желание.

   Но иногда никаких желаний не бывает. Просто идёшь себе в жаркий безлюдный день по старой тихой улице, огибая что-нибудь по случаю лета свежеперекопанное. Огороженное надписью "Приносим извинения за причинённые неудобства". И такая будет хорошая вывеска у маленького магазина - "Коллекция пустяков" - что можно и внутрь не заходить. И так всё понятно. И всё есть. Дверь будет открыта, как будто на ней только что набрали секретный шифр. Можно забирать свой целый рыжий чемодан и видеть ночью во сне чудо-рыбу с городом на спине.

Как из конструктора

   Можно хоть тысячу раз пройти мимо, и не заметить. Не древность ведь, с гроздьями мемориальных досок на фасаде, с которых смотрит прямо в душу вся школьная программа по истории и литературе. Здесь жили великие, в то время, когда они ещё были людьми.

   А здесь - не древность. Здесь не жили, не останавливались, не читали друзьям главы. Но это тоже кусок прошедшего времени, зачем-то окаменевший в самом центре города. Он не ждёт, чтобы его заметили. Но стоит один лишь раз остановиться, обойти вокруг, через двор, и глаза потом непроизвольно будут искать в толпе зданий эти странные дома, с как будто перетекающими с грани на грань большими окнами, с балконами, составленными из чётких квадратов в виде буквы Г. В каждой линии царит геометрия - как будто все детали резали острейшим ножом только один раз, предварительно отмерив - семь.

   Таков стиль конструктивизм. Не последнее из многих лиц нашего города. Не красота, от которой на месте захватывает дух. Не трепет перед величием и совершенством. Совсем другое. Конструктор, в который человечество играло сто лет назад. Напрягало мозг и пространственное воображение, снова и снова переставляло детали, создавая новый мир таким, чтобы он работал. Чтобы крутилось и вертелось, и бежало огромными скачками куда-то вперёд. Новое, как ещё не бывало. Отрицание всего, кроме нового.

   Дом-комбинат, всерьёз задуманный и составленный из квартир без кухонь? Что ж, давайте попробуем. А на первом этаже - прогрессивную прямоугольную столовую. Что чувствовали жители такого комбината в своих чётко выверенных квартирах, по которым никогда не гулял запах котлет и блинов? Которые за семь вёрст обходили даже самые захудалые домовые. Как вписались? Наверное, днём гордились. А во сне всем подсознанием тосковали, как первобытные люди без огня. Очагу человечества миллион лет, и отрицать его бесполезно. И уйти от него вперёд нельзя даже ударными темпами.

   Но дом стоит и рассказывает, как было. И часы на доме с часами вот уже почти 90 лет показывают будущее, к которому стремились дерзкие архитекторы-конструкторы. Чёткое, лаконичное, раз и навсегда доказанное. Только почему-то оно опять убежало далеко вперёд, к воображаемой линии горизонта, у которой сходятся даже самые параллельные в мире линии.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.

Белое и розовое после дождя

   Ключевое слово: дождь. В мае он обязательно будет ночью. Непрерывный, особенно сильный перед рассветом. Утром даже бюст Крылова на улице своего имени умыт будет до блеска. Осталось теперь напиться кофе со свежими сливками, со сдобным калачом - и можно приниматься за очередную басню. Вывести людей под видом зверей. Готовую свернуть рулоном, завязать на бантик моралью и положить поперёк самое главной улицы. Здесь неподалёку школа, пусть ученики сбросят скорость.

   Но никакая басня не ляжет поперёк. Улетит басня облаком в небо. И школьники сбросят разве что неподъёмные свои рюкзаки. И май не остановится ни на минуту. Из малого зелёного стремительно перетекая в среднее, и тут же, без перерыва - в буйное. В белое и белое, похожее на слово "бланманже". И вдруг на углу где-нибудь розовое: как будто повар-затейник разместил искусно в толще бланманже яркий ягодный слой.

И всё это будет после дождя. И всё это будет мгновенно, как пирожное. И всё это есть.

   В это время года город населён птицами, умытыми классиками литературы, кучевыми и перистыми баснями, зелёным и незапылённым, белым и белым, и розовым, как сюрприз...

   Город населён похожей на картинку из книжки хозяйкой двух собак, которая на левом поводке ведёт корги и обращается к нему: Тарас; а на правом поводке ведёт терьера и обращается к нему: Мартын. Рост у неё приблизительно два метра и клетчатая кепка с козырьком. Если на пути всех троих встретится Хармс, он будет просто обязан написать стихотворение.

   Стихотворение про троих облаком улетит в небо, толкнёт в бок разгуливающую на просторе после кофе с калачами басню. Сверкнёт молния и случится дождь - ключевое слово. И прольётся в мае на белое и белое. На розовое. На всё.

Ради жизни

Мой прадед - Мифодий Феоктистович.

   Он был командир миномётного взвода, погиб под Ленинградом. Ему было 46 лет. В какую-то роковую, неотвратимую и таинственную секунду это случилось. То, что нельзя изменить, исправить. 

   В это время мой 18-летний дед Виктор Мифодьевич охранял в блокадном Ленинграде Монетный двор. И когда я хожу по Петропавловской крепости, моя первая мысль не о том, что здесь начинался город, томились в казематах некоторые классики русской литературы и отмечено на стене самое жуткое в истории наводнение. Я думаю о том, что где-то здесь стоит на посту мой 18-летний дед. А за кольцом блокады гибнет в какую-то секунду мой прадед. И что же такое в жизни бывает выше страха?

   Мой 18-летний Виктор Мифодьевич прошёл войну. Говорят, что из того поколения мальчиков 1923-25 года рождения уцелело лишь трое из ста. А это значит, не просто выжил. Это больше, сильнее. Сохранил жизнь.

   После войны мой дед сделал то, что нужно: женился, родил детей. Его второй по старшинству сын - мой папа.

Потом родилась я.

Потом родились мои дети...

"Вот, - говорю я Игоряну, - это твой прапрадед Мифодий Феоктистович. А это - прадед Виктор Мифодьевич. Ты их никогда не видел, но они текут в тебе, струятся каждую секунду. Говорят твоим голосом. Помнят твоей памятью.

   Пока просто поверь на слово, а поймёшь потом.

Окна

   Не хочется думать про окна так, будто они созданы лишь для того, чтобы пропускать в помещение дневной свет. Про помещение тоже не хочется думать. А хочется думать про дом и много-много его очей, каждое из которых - обязательно зеркало чьей-то души.

   Взгляды самых верхних этажей для прохожего неуловимы. Те глаза смотрят только вдаль: на вид города, на большую реку или просто в небо. Поздним вечером и ночью самые запоздалые окна светятся высоко, как будто сны поднимаются от земли, как испарения, и самые крепкие, самые причудливые достаются жителям нижних этажей. Сны верхних легки, мимолётны, их легко спугнуть будильником и чашкой кофе. 

   В то время как сны нижних могут продлиться напролёт всю зиму. Пока в неизбежном, как семь утра, мае не придёт время открывать шторы. И даже совсем их снимать, осторожно нести комом до стиральной машины. Нетерпеливо ждать, поёживаясь от резкого, безжалостного неуюта. Скорее бы пропищало. И сразу прицепить на место, и сами разгладятся. И свежестью ударит от них.

   Мои любимые нижние этажи! Старые, доверчивые души города. Всё расскажут о себе, бесхитростно и без утайки; у кого там в глубине жарится на испытанном чугуне картошечка; кто затеял, по случаю больших выходных, рукодельные пирожки; и уж непременно вырвется через открытую форточку на волю и пойдёт гулять по двору борщевой царь-аромат, умелый и надёжный, с которым выросло уже несколько поколений.

   Иное окно будет мыто здесь и сейчас. И будет скрипеть стекло, будет течь вода. Где-то обязательно слушают музыку. Гораздо реже - играют, до предела усиливая неповторимость каждого мгновения, непостижимую тайну каждого окна.

   Вон там абажур над столом именно оранжевого цвета, как в кино, и с бахромой. Там рассада удалась столь густейшая, что даст рекордный урожай и за Полярным кругом. А кто-то снежинок с оленями решил не трогать. Смысл? Всё равно скоро Новый год. И очень сильно кто-то творческий выставил на подоконник большого серого нестандартно осмысленного слона.

   Многие окна хранят за своим стеклом неподвижного, но внимательного кота. А самый чёрный растянется в настоящей, деревянной форточке, как будто на границе двух миров - нашего и заоконного. Он точно знает, что лично его окно существует на свете не для того, чтобы просто пропускать свет.