Там, где пролилось молоко

   Время тогда было мифологическим, и оно стояло. И лето стояло. Раз и навсегда был поставлен на своём месте дом бабушки с дедом. Вечные поселены соседи: справа - Кольша и Аньша Ишины (я тогда ещё не знала, что это на самом деле такая стихотворная строка, устное народное творчество); слева обитали всей семьёй Малышкины (а это слово, которое из песни не выкинешь, то есть гармония). Спереди была чётко прочерчена железная дорога (на одном из путей замер бесконечный товарный поезд), а за спиной - просёлочная дорога вдоль пшеничного поля. Всё. Картина завершена. И всегда так будет. Тихий бесконечный закат где-то за тополями.

   И все будут, до единого. Только они теперь заняты совсем другими своим делами. Поэтому и не выйдут навстречу, когда я открываю калитку с тем самым крючком. Пусть заняты...

   У летней кухни такая же рыжая дверь. Здесь ели простую, вековечную, добротную еду. Толстый белый хлеб я погружала в малиновое или черносмородинное варенье. Пить - молоко из кружки. Оно вечернее, из погреба, и сверху плавают хлопья сливок. Невыносимая натуральность, на самом свежем в мире воздухе. Состав на третьем пути ожил, стекло в окне немного задребезжало. Будильник на подоконнике показал всё, что мог. Но я ещё не умею определять время по часам, поэтому его нет. Есть мелкие сливки в крупной кружке.

   Однажды баба Тася из летней кухни отлучилась, и я, как тот Денис Кораблёв манную кашу, выплеснула молоко со сливками за окно, на землю. Тайное потом не стало явным, и теперь в том месте, где пролилось молоко, выросла новая трава. Только не забвения. Ведь я помню. Как варенье капнуло на жёлтое платье, как заглянула курица через порог и уже занесла ногу...

   "Кыш!"

А нам курей гонять запрещалось. Хоть и хотелось очень потрогать их гребешок, особенно петушиный, лихо заваленный набок, как чуб. Куры разгуливали по двору во всех направлениях, перебирая солнечными ногами, плотно прижав крылья к бокам. Иногда всё-таки удавалось их немного погонять, и бежали они очень смешно. Потом я прочитала в художественном рассказе, что курицы от испуга могут и в обморок упасть. Но наши никогда не падали. Яйца они несли только отборной категории, белые и коричневые. Я сама их находила в потайных соломенных местах, и они были тёплыми.

   Вечером возвращалась из стада корова со своим сыном. Они долго втягивали в себя воду из длинного, раз и навсегда поставленного корыта, поросшего внутри мелкой бархатной зеленью. А я стою и смотрю, смотрю. И рядом со мной - тоже я, с каплями варенья на платье.

   Вечная, как всё. Как дом. С не принятыми в Сибири огромными окнами, с потолками в четыре метра. С лёгким, невесомым воздухом, в котором так хорошо спится. С древним комодом, тугими "семейными" подушками (чистое перо), с вешалкой оленьими-рогами, привезёнными из древнего Барнаула.

   И три картины висели там - не подлинные, конечно, но в рамах. Загадка всей моей жизни. "Богатыри" и "Девочка с персиками" - это в той комнате, где телевизор и этажерка с книгами. А в спальне - "Сватовство майора".

   ...Баба Тася бегом (она не умела ходить, только бегала) несёт в летнюю кухню ведро парного молока, которое завтра станет вчерашним. Спать она не ложилась никогда в жизни.