Отсюда не разглядеть

 а

   Так странно смотреть на свой дом, в котором больше нет меня. Теперь не я, кто-то другой живёт за теми окнами. Вон там, на третьем этаже. И я никогда не узнаю, чья теперь моя комната. Это сколько уже лет прошло?
   Я стою и удивляюсь - как быстро, как сильно изменился район. Как давно я здесь по-настоящему не была. Как обветшал мой бывший, совсем ещё не старый дом. Каким невзрачным кажется он на фоне новостроек, разросшихся вокруг так холодно и густо. Теперь из окна моей комнаты кто-то упирается взглядом в блестящее, стеклянное, современное. И тоже ему тринадцать, и тоже бьётся над задачей по геометрии, всем сердцем ненавидя пи-эр-квадрат. И сдаётся, бросает в начале пути гипотенузу, и достаёт из укромного уголка толстую тетрадь, на две трети заполненную неуклюжими стихами. Итак...
                        Про дом из детства с трудом говорится: бывший.
                        Но теперь в нём не я - совершенно чужие люди.
                        Вечерами становятся ближе, хотят побывать в Париже,
                        Бьют и моют совсем не знакомую мне посуду.
                        А под окнами тополь, огромный, как древо жизни...
   Нет никакого тополя. Зачеркнуть. Кто-то за меня зачеркнул. Начинаем с новой строчки.
   Я стою и не узнаю парк, при мне грибной и дикий. С тропинками, пахнущими лесом. Летом. А зимой мы со скрежетом зубовным отбывали здесь на лыжах уроки физкультуры. А теперь на том месте аттракционы, попкорн... И нет в помине уютной аллейки, которая в сентябре неистово полыхала калиной. А мы с Женькой жили от школы дальше всех, мы шли в сентябре калиной до поворота. И дальше мне налево, а Женьке прямо, на улицу Ипподромскую. До завтра.
   Где теперь искать нашу школу? Под каким номером? Куда выведет подворотня возле булочной, сквозь которую я спешила январским тёмным утром на страшный обязательный факультатив, безнадёжной тоской наполненный до краёв нулевой урок немецкого языка?
   Я знаю: там, в глубине парка до сих пор сохранились старые двухэтажные домики, за спиной которых прячутся уютные солнечные дворы. Там сразу отступает шум и грохот выходного дня, крики и льющиеся с летней эстрады популярные песнопения. Там нарисованы два розовых жирафа на стене сарая, и ещё какой-то зверь, и ёлки, и снега. Там наяву полным-полно одуванчиков. Там брошены в песочнице кубики и неправильно собранная пирамидка, а на самом краю скамейки аккуратно сидит игрушечный петушок. А рядом большой пень, и на нём тоже так хочется сидеть без конца.
   Из окон вовсю пахнет рассольником и жареной картошкой. И радио вот-вот скажет бодрым голосом на всю страну: передаём последние известия 1968 года. Или 1975. Или 1984. Неважно. Времени нет. Есть только жизнь одна.
   И не разглядеть отсюда, кто борется с геометрической задачей где-то на третьем этаже, думая о заветной тетради. Неужели это снова я? Или мои тринадцатилетние родители? Или тринадцатилетние родители родителей? Новые жильцы, о которых я никогда ничего не узнаю?
                          Дом, где уже много лет
                          Нет
                          Ни бабушки с пирогами,
                          Ни единой кошки,
                          Ни слёз во сне.
                          Где теперь скрипит под ногами
                          Детство да, пожалуй, немножко
                          Что-то ещё не знакомое мне.
                          Где окно по-прежнему на сирень,
                          На розы по правде дикие,
                          На яблоки, что уже никогда не съем,
                          И ещё - на тихий июльский день...
                          "Как ты выросла!" - говорю берёзе.
                          А новый дождь
                          Так отчётлив и долог, как знак тире.
                          Который ловишь в ладони, а после пьёшь...
                          Но уже никто не участвует в той игре.