Снова та строфа

   Снова та строфа стоит на улице. Пушкин поставил.

                                  Улыбкой ясною природа

                                  Сквозь сон встречает утро года...

   И здесь был точен, как никто другой. И здесь угадал. Написал правдоподобнейшую картину, и заранее всё знал. И человеку оставил место. Однажды просыпается человек у себя в комнате, залитой жидким серым светом. Тянет человек автоматически руку, смотрит в телефоне время: спать ещё можно полчаса. А это же вечность! Одеяло того же мнения.

   Но пролетает вечность как мгновение - в ярком, финальном и обязательно нелепом сне. И вот уже будильник. Вытесняя жидкую серость, уверенно лезет в окно, заполняет до единого все углы до того ясная улыбка, что с головой и не думай прятаться. И прибывает с каждой минутой, как хорошо сотворённое тесто. А сон ещё развеялся не полностью, и нужно вспомнить из него какое-то самое главное слово, ключ ко всем смыслам...

   Не вспоминается, улетело. Хорошо, что есть Пушкин. И та строфа, которая объясняет всё. И вот этот зелёный древесный пух, вдруг ворвавшийся в город в апреле. И липнущие к новым подошвам горькие тополиные почки. И несравненный запах всех тополей, в котором всегда есть предчувствие. Хочется, чтобы подольше задержалось это пред.

   Но никогда и ничего не может в мире задержаться подольше. Наоборот, кадры киноплёнки мелькают всё быстрей. Только что я шла мимо пуха, и вот уже пролетела первая бабочка. Бархатная, совершенно чёрная, в жизни не виданная. А была в тот день Радуница, и бабочка могла что-нибудь да означать.

                                                            ...и соловей.

                                   Уж пел в безмолвии ночей.

   Одно из моих любимых пушкинских слов: уж. Частицы, как нам известно, украшают и дополняют речь. Разнообразят её нюансами, полутонами. Вот и соловей пел не просто, а пел уж именно потому, что весна продвинулась настолько, что вот-вот закончится.

   Но пока весна идёт. Идёт о, весна без конца и без края. Дорогу ей. Не только соловьями уж, иными разнообразными птицами полны деревья и кусты. И та самая строфа стоит в мире, готовая вместить в себя всё и всех. И ещё много места останется - на всякий случай.

По-другому обычно

   В апреле открыто окно и весь мир. Время года пахнет тёплой пылью, начальной зеленью, чем-то хлебным. Так всегда здесь было. И никогда не было. Ведь каждый день случается в истории Земли и человечества только один раз. Есть, конечно, и точки опоры.

   Нет сомнения, что и 110 лет тому назад солнце садилось там же и в тот же самый час. И деревья росли корнями вниз. Но и солнце то было другим, и место. Не говоря уже о деревьях. И звучал весь мир совсем по-другому. Как? Отсюда не расслышать.

   Так и прошёл перед чьими-то неизвестными глазами день в Новосибирске 27 апреля 1915 года. Лишь были запечатлены в городском фотоателье некоторые дамы, совершенно прямо сидящие на стуле. Рядом с дамой непременно замер усатый муж, и рука его навеки осталась лежать у дамы на плече. Но мы не узнаем никогда, какие художественно политые вареньем блины ели они на завтрак, из какой фарфоровой чашки пили кофе. Мы никогда и ничего не узнаем об их детях и котах. И мимо какой первой зелени на газонах они гуляли в крепких своих ботинках. Или зелени вовсе не было тогда в апреле?

   Может быть, они гуляли по той самой улице, которую я вижу каждый день из своего окна? Только окна вместе с домом ещё не существовало в природе. А улица звалась - Кабинетская. Не потому, что её населяли сплошь учёные, а в честь Кабинета Его Величества, который владел Сибирскими землями. Вместе они - и Кабинет, и Его Величество - вряд ли имели достоверное представление о размере своих владений, иначе выбрали бы другое, менее самонадеянное слово. Невозможно владеть космосом, который не кончается нигде и на людей не очень-то рассчитан. Это он владеет. Заманивает и затягивает, заметает следы на пыльных и непыльных тропинках.

   Но прямые дамы с усатыми своими мужьями по Кабинетной упорно гуляли. Мимо моего несуществующего дома. Мимо основанных железнодорожным кондуктором Зиновием Фёдоровым "Фёдоровских бань". Мимо озера, на месте которого теперь площадь с круговым движением. Прямо в сторону главной городской, в те времена ещё Красной, площади...

   А вокруг шла длинная, неспешная жизнь. Бесконечный день поздней весны, наполненный другими, далёкими, для других ушей предназначенных звуками. Не было под ногами подземелья метро, не тянулся в небе белый след за самолётом. Ни один автомобиль не мешал движению телег и повозок. А ночью? Неужели не проезжала мимо моего несуществующего дома глубокой ночью "музыкальная шкатулка", сотрясая всю округу чем-то невнятным и ритмичным?      Совершенно не проезжала. И никто не проезжал.

   Новости извлекали тогда из газет, а время на цепочке - из кармана. По-другому звучали тогда голоса, вскормленные иной пищей. Люди создавали свой быт и уют без стиральной машины-автомат, без пылесоса и холодильника. У них не светился в руке экран, потеря которого равна потере себя. Они думали, что обычно живут. И жили обычно. Только по-другому. Ходили, протекали свой очередной день. Гуляли по Кабинетской, дышали атмосферой. И голуби их были совсем как наши, и солнце садилось с той же стороны. Только оно было тогда на 110 лет горячее.

   

Исчезнет по-настоящему

   "Из дома вышел человек с дубиной и мешком..." Так сказано в стихотворении Хармса. Дубина - это художественно осмысленный, преломлённый в нестандартном сознании дорожный посох. Но не обязательно. Это может быть именно дубина.

   Обязательно то, что человек вышел и вдруг исчез. Значит, и любой может вдруг исчезнуть. И даже показалось, что все исчезли однажды утром, в совершенно пустом дворе. И во втором, таком же пустом. И в подозрительно пустом третьем. В самый разгар апреля, в разгар солнца. Безупречного, без единого облачка солнца. Как будто вчера и не валил ночь напролёт, а потом ещё весь день напролёт снег, похожий не на первый и не на последний. Будний такой снег, выпавший, как закладка, из какого-нибудь 17 января.

   Только таять он будет не буйно. Истончится, испарится. Незаметно уйдёт в землю, к корням деревьев и трав. И теперь во дворах так солнечно, тихо и пусто потому, что и люди все тоже растаяли вместе со снегом.

   И вот я тоже выйду из дома с мешком. Не как у человека Хармса, а с мешком бытовым, завязанным на два узла. Сквозь тонкие голубые стенки мешка просматривается и пустой тетрапак, и молочная бутылка, и клубок банановой кожуры... Ничего интересного. Нетворческий мешок. Из такого никакие стихи никогда не вырастут.

   И дубины у меня нет. А есть подмышкой плоская коробка из-под блинной сковороды, которую я долго обдумывала, а потом всё-таки купила. И пока хожу через пустые дворы выбрасывать коробку и мешок, мой дом может растаять, как снег и люди.

   У Хармса именно так бы и случилось. А у нас вышла из-за угла сначала длинная коричневая такса, и за ней вытянулся на поводке целый хозяин. Это был первый человек в мире. И вслед за ним возродились многие. Все.

   И мой дом остался стоять там. где я его оставила. И я вернулась. Обдуманную сковороду поставила на плиту. Вылила на неё первый, осторожный круг теста, из которого поднялся первый оладий. И с каждым новым оладьем сковорода становилась своим человеком в доме. Она обживалась и привыкала. И ровную горячую оладьевую стопку так и тянуло полить сверху сиропом из вишнёвого домашнего варенья. Она ведь совсем скоро исчезнет. Не как люди и дом. А как снег - по-настоящему.

...у дома

   Как шахматные, плотно набитые чёрные фигуры, расставлены по городу мешки. В мешках - мусор. Старые травы, листья. Год назад они только собирались появиться на свет, а в мешки гребли предыдущих. Теперь новые сами стали предыдущими.

   В городе уборка. В городе голоса. Такие отчётливые, что ты у себя в комнате при открытом окне ясно улавливаешь фрагменты посторонней жизни. Особенно хорошо разносятся шаги и голоса в темноте. Голоса поднимаются вверх и смотрят на людей с высоты птичьего полета. Голоса летят за своими проходящими по улице людьми...

   На смену вечерним приходят голоса ночные. Где-нибудь обязательно с той стороны дома, на которой все люди легли спать. И хотели бы в этот час именно спать. Но голоса не дремлют! Они расположились в глубине двора, на невидимой скамейке. И отчётливые фрагменты посторонней жизни так однообразны и предсказуемы, что невольно думается: хорошо бы смести метлой все эти голоса, туго набить чёрный мешок, погрузить и увезти на какую-нибудь надёжную свалку. Диких завязать двойным узлом, бешеных - морским. Голоса самые громкие, состоящие преимущественно из междометий, сразу отправлять на переработку. Говорят, что из одного такого голоса можно сделать три футболки без надписи, пять пар капроновых колготок и тысячу зубочисток.

   Но нельзя смести метлой ночные голоса в чёрные мешки. Уж и выли они в глубине двора, уж и  заходились ненатуральным смехом. Кого-то звали. Или кто-то звал. Такие голоса живут каждую свою минуту так, будто она висит в пустоте, и никакого ДО перед ней не было, и ПОСЛЕ тоже не будет. За неё мёртвой хваткой и держись.

Внезапно голоса замолчали.

   Считается, что в большом городе не может быть полной тишины. Но изредка всё-таки она бывает. В тот миг, когда перестают завывать и перекликаться во тьме нехорошие ночные голоса.

   Спящая сторона дома повернулась на другой бок. И была тишина. И ещё тишина. Ещё и ещё была тишина...

   Вдруг! Очень слаженно и верно, с широким степным чувством голоса грянули хором:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А трава-то и правда возле дома уже выросла. И зелёная. На газонах, избавленных от прежней травы.

   Хор перевёл дух и грянул на бис:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

   А минуту спустя - чтобы все местные жители расслышали наверняка - повторили голоса про рокот, синеву и траву снова. И в этот раз как будто тосковали они. Как будто прежних, бешеных и диких, увезли в чёрном мешке. А то, что мы приняли за тишину, на самом деле было молчанием. И в этом молчании росли голоса новые. После молчания всегда получается что-то другое. Может быть, даже зелёное. Как трава у дома.

Сочетание тепла и льда

   Сочетание тепла и льда - одно из самых любимых. День пусть будет переменно солнечным, рыжим от прошлогодней травы на косогорах, в недрах которых уже притаилась и готова к решающему и очень массовому броску новая, густейшая зелень. Травы всех семейств и родов, испокон веков живущих на этой земле.

   Совсем скоро как выскочат они, как выпрыгнут, как заполонят. Расталкивая тонких, ринутся к свету медуница и мать-и-мачеха, на глазах преображая мир. Населяя его ароматами и маленькими упорными крылатыми существами, преимущественно хоботковыми. Совсем скоро будет именно так.

   Но не сегодня. Сегодня ещё как следует посмотрим из тепла на лёд. Очень трудно будет оторвать глаза от таких природных оттенков. Да и не надо отрывать. Глаза сами такими станут, глаза всё в себе перемешают. Небо будет парить, переливаться из синего в белые перья облаков. И отразятся на земле облака последними штрихами снега, и отразится небо озером. Преломится в нём акварельно и аквамариново. Не подумали бы рыбы там, внизу, что это море над их головами наступило. Не ударила бы в голову колоссальная идея. Не решили бы рыбы выйти на сушу и создать, основать новый мир.

   

   Но ведь мир и без помощи рыб уже новый! Хочется смотреть на него не с точки зрения хомо сапиенса, а с точки зрения хомо безо всякого названия. Вечного, незыблемого, истинного и неписаного хомо.

   Такого хомо, который понимает и тепло, и лёд. И слышит, как тепло учит лёд треску как языку. Раскалывая его на кадры и фрагменты, из которых неминуемо должно сложиться слово "вечность".

Прямо пойдёшь...

С прошлого раза здесь кое-что изменилось.

   Старому знакомому роднику на пригорке присвоили имя собственное - Душной. Рядом с этим тридевятым и берендеевым именем примечание в скобках (сероводородный) смотрелось нарочито. Что такое сероводородный? Не очень приятно ароматная вода, которую всё равно нужно зачерпнуть и пить - вдруг от чего-нибудь поможет? А вот Душной... Вслушайтесь. Века в этом слове, доверие, вибрации на клеточном уровне. Толстый, как нарезанный ломтями к обеду хлеб, юмор. И что-то очень тонкое, как душа. Целительная сила Душного несокрушима, это ясно.

   Прибили здесь в сосне три указателя-направления. Как в сказке. Прямо 218 вёрст пройдёшь - в Кемерово попадёшь. А можно и прямо в Абакан - 410 вёрст. Тем, кто Илья Муромец, можно и 3616 вёрст в Москву. Тоже прямо. Дорогой хоть и прямоезжей, но совсем не исключающей ни Соловья Разбойника в густых придорожных ветвях, ни Идолище Поганое под ракитовым кустом.

   У нас так. Испокон веков. И родник Душной в нашей Вселенной - тоже точка какого-то отсчёта. Возведены по его четырём углам четыре первобытных столба, и уже задумана крыша...когда-нибудь. А пока открыт Душной всем погодам и наклонившимся к нему лицам.

   Причудливо струится в зарослях ручей - ледяной, чистейшей пробы, драгоценного цвета, не совпадающего ни с чем известным. Таинственно вобрал он в себя элементы земли. Это вода сама по себе, и в ней никогда не отражается небо...

Взгляд на марала

   Совсем скоро деревня Шестаково и её окрестности преобразятся. Приедут студенты и научные сотрудники - раскапывать в пластах древних пород сенсационные фрагменты динозавров. Будут худые и коричневые от сибирского солнца, как будто оно египетское. Будут запылённые и усидчивые. Будут бородатые и весёлые.

   Будут лекции, будут экскурсии и мастер-классы. И большой июньский фестиваль, на который съедутся десятки тысяч. Будет большая жизнь. Всё будет.

   Но маралы в это время предпочтут скрываться в лесах. Там воля и травы. Сколько раз летом, когда был случай попасть в Шестаково, всматривалась я в огороженное пространство маральей фермы, но ни разу не показался на глаза ни один представитель.

   Другое дело - весна. Весной долго лежит в лесу снег, и маралы держатся поближе к большим колобашкам сена, специально разложенным на открытых пространствах.

   Никуда маралы не денутся от сена весной. И я даже вооружилась очень сильным полевым биноклем - наблюдать. Но верилось не совсем. Было опасение, что именно сегодня маралы не покажутся, так почему-то всегда бывает. Чудо предпочитает случаться в неожиданный момент, внезапно. А если к нему специально готовиться и вешать на шею бинокль, чудо уходит в леса, в недосягаемые исторические толщи...

   Как всегда, за поворотом на Шестаково, открылось другое пространство. Огромное, ветреное. Здесь хорошо работает машина времени - можно сразу переместиться туда, где время ещё не придумали, где просто жили, грелись у огня. И в такие стылые, пронизывающие до костей дни нога человека предпочитает вообще никуда не ступать. 

   Вот поэтому никого и не было. Нигде. А на пригорке, за рекой многочисленно и непринуждённо расположились маралы. Они и правда никуда не делись от сена, они решили: ладно, пусть чудо будет запланированным. От них, прекрасных, не убудет.

   Маралы были неисчислимы, они не помещались в окуляры бинокля. Иные лежали в коричневой траве, близкой по цвету к маральей шубе; кто-то немножко бродил. А могучий и очень рогатый самец, похожий на предводителя, прямо и твёрдо смотрел в мою сторону. И хоть нас разделяло не меньше ста метров, предводитель на всякий случай наблюдал. Ему было всё понятно и без бинокля.

   Маралы лениво и расслабленно переговаривались. Ветер доносил обрывки их таинственных речей. Мы здесь обсуждали маралов, а они нас - там. Чуть в стороне и поближе к сену, как неподвижное косматое облако, лежало безразмерное овечье стадо, и тоже обсуждало. Веяло из-за реки спокойствием, полной гармонией и правдой - как всё было и как всё должно быть на самом деле. Приятно было очень смотреть на маралов.

   Люди говорят, что в полях здесь, прямо вдоль дороги, ходят вольные, но пугливые косули. Как раз в тот день они испугались и показали только след на снегу - слаженно и аккуратно протоптанную тропинку. Много косуль. Как много маралов. И овец. В пространстве за поворотом, где не преобладают люди.

   А бинокль потом ещё вечером пригодился - смотреть звёзды.