Любая липа

   В Новосибирске широколиственные деревья не преобладают. Поэтому любая липа заметна и привлекает внимание. Особенно липа цветущая, уходящая в небеса. Как сказочное дерево, по которому главные герои залезали в гости к Солнцу, Месяцу или Ворону Вороновичу.

   В толстом сборнике русских народных сказок я всегда первым делом выбирала страшные: про ведьму, про Бабу Ягу, Кощея Бессмертного или чёрта. Но всегда пропускала про медведя на липовой ноге. Это сказка была не страшная, а жуткая. Спрашивается: где добро, которое всегда должно победить? От первого и до последнего слова сказка про липовую ногу состояла из кромешного зла. Старик с топором подкараулил медведя, который воровал на его поле репу, и отрубил ему лапу. И велел старухе ту лапу сварить. А медведь сделал себе липовую ногу и пришёл, скрипя неумолимо (скырлы-скырлы). Старик спрятался под деревянное корыто, старуха спряталась на печи под чёрными рубахами (дополнительный ужас). Но медведь их нашёл и съел.

   Ну, и какой нормальный человек дошкольного возраста сможет после такого уснуть? Скырлы-скырлы. Только не выключайте свет, чтобы не сгинуть под чёрными рубахами, под деревянным корытом, под тройным слоем безнадёжной тоски.

   Хорошо, что липы у нас не преобладают. И пока медведь искал подходящую, пока ладил ногу, всё детство и закончилось. Некогда стало читать сказки, даже те, которые заканчивались свадебным пиром.

   Но липа закончиться не может никогда. Особенно когда она в цвету. И тогда кажется, что лета впереди ещё очень много. И такой стоит аромат, что пчела слышит его за несколько километров. У пчелы закружится голова. Но потом она возьмёт себя в руки и будет неутомимо создавать то, ради чего появилась на свет. Будет пчела творить светлый, тягучий, прозрачный липовый мёд. Самый правильный в мире. Даже если залётный на воздушном шаре нестрашный медведь будет утверждать обратное.

Мы и оне

   В посёлке Верх-Ирмень, откуда родом известная всему нашему городу молочная продукция, вдруг повстречался настоящий конь. Конь запряжённый, управляемый. Вёз конь человека и телегу. Как сто лет назад, как двести, как при Александре Македонском, и до него века... Конь выглядел тогда в точности как теперь. Он был опорой, базой. Скорость человека зависела от лошадиной силы, новости зависели, самооценка зависела. И очень часто - жизнь. Она складывалась совсем из других отрезков времени и пространства. И мыслили тогда не нашими расстояниями.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

   Это из Псковской губернии в Москву. Неделя жизни. Оне могли позволить себе тащиться. А мы пролетаем на машине за несколько часов, чтобы успеть. Выиграть время. И его же сэкономить. А потом оказывается, что неделя наша опять промелькнула, как не было. Что нового? Да всё по-старому. А оне, пока тащились, кусок мира увидели во всех подробностях; одних только станционных смотрителей не меньше дюжины. А самоваров? А лубочных картин, на которых изображены похороны кота или возвращение блудного сына? И кто в итоге сэкономил? Кто кого обогнал?

   Конечно, никто из современных нас всерьёз не согласится тащиться, как оне. Трястись в кибитке под медвежьей полостью. Вечность смотреть на поля и поля, снега и снега. Опасаться волков и бурана. Наши расстояния - это оплаченная услуга, в середине которой принесут какой-нибудь обед, а там и до снижения недалеко. Это время не на земле, поэтому его как бы и не было в жизни. Его нужно перетерпеть. Вот приземлимся, тогда и будем думать. Например, о великом произведении, которое надо бы написать. "Путешествие ИЗ-В". Уже и есть бессмертное начало: "Облака, облака, облака"...

   Через сто лет будет ещё быстрее. А через двести простого времени вообще не останется - только выигранное или сэкономленное. Мы не можем позволить себе тащиться, а оне могли. Трястись и смотреть, трястись и смотреть. Думать и думать - пусть всего одну, но зато мысль. И каждый из их коней был так же запряжён, как верх-ирменьский. Так же тянул за собой в полную силу повозку и человека.

Там, где пролилось молоко

   Время тогда было мифологическим, и оно стояло. И лето стояло. Раз и навсегда был поставлен на своём месте дом бабушки с дедом. Вечные поселены соседи: справа - Кольша и Аньша Ишины (я тогда ещё не знала, что это на самом деле такая стихотворная строка, устное народное творчество); слева обитали всей семьёй Малышкины (а это слово, которое из песни не выкинешь, то есть гармония). Спереди была чётко прочерчена железная дорога (на одном из путей замер бесконечный товарный поезд), а за спиной - просёлочная дорога вдоль пшеничного поля. Всё. Картина завершена. И всегда так будет. Тихий бесконечный закат где-то за тополями.

   И все будут, до единого. Только они теперь заняты совсем другими своим делами. Поэтому и не выйдут навстречу, когда я открываю калитку с тем самым крючком. Пусть заняты...

   У летней кухни такая же рыжая дверь. Здесь ели простую, вековечную, добротную еду. Толстый белый хлеб я погружала в малиновое или черносмородинное варенье. Пить - молоко из кружки. Оно вечернее, из погреба, и сверху плавают хлопья сливок. Невыносимая натуральность, на самом свежем в мире воздухе. Состав на третьем пути ожил, стекло в окне немного задребезжало. Будильник на подоконнике показал всё, что мог. Но я ещё не умею определять время по часам, поэтому его нет. Есть мелкие сливки в крупной кружке.

   Однажды баба Тася из летней кухни отлучилась, и я, как тот Денис Кораблёв манную кашу, выплеснула молоко со сливками за окно, на землю. Тайное потом не стало явным, и теперь в том месте, где пролилось молоко, выросла новая трава. Только не забвения. Ведь я помню. Как варенье капнуло на жёлтое платье, как заглянула курица через порог и уже занесла ногу...

   "Кыш!"

А нам курей гонять запрещалось. Хоть и хотелось очень потрогать их гребешок, особенно петушиный, лихо заваленный набок, как чуб. Куры разгуливали по двору во всех направлениях, перебирая солнечными ногами, плотно прижав крылья к бокам. Иногда всё-таки удавалось их немного погонять, и бежали они очень смешно. Потом я прочитала в художественном рассказе, что курицы от испуга могут и в обморок упасть. Но наши никогда не падали. Яйца они несли только отборной категории, белые и коричневые. Я сама их находила в потайных соломенных местах, и они были тёплыми.

   Вечером возвращалась из стада корова со своим сыном. Они долго втягивали в себя воду из длинного, раз и навсегда поставленного корыта, поросшего внутри мелкой бархатной зеленью. А я стою и смотрю, смотрю. И рядом со мной - тоже я, с каплями варенья на платье.

   Вечная, как всё. Как дом. С не принятыми в Сибири огромными окнами, с потолками в четыре метра. С лёгким, невесомым воздухом, в котором так хорошо спится. С древним комодом, тугими "семейными" подушками (чистое перо), с вешалкой оленьими-рогами, привезёнными из древнего Барнаула.

   И три картины висели там - не подлинные, конечно, но в рамах. Загадка всей моей жизни. "Богатыри" и "Девочка с персиками" - это в той комнате, где телевизор и этажерка с книгами. А в спальне - "Сватовство майора".

   ...Баба Тася бегом (она не умела ходить, только бегала) несёт в летнюю кухню ведро парного молока, которое завтра станет вчерашним. Спать она не ложилась никогда в жизни.

В третьей стадии

   Есть три стадии. Первая: когда в воскресенье сидишь в кинотеатре на мультсборнике, и всё идёт прекрасно. Сначала посмеялись над тем, как Волк из серии "Ну, погоди!" зацепил удочкой свои собственные розовые трусы в крупную ромашку. Потом дали "Аленький цветочек", и Чудище до того робко выглянуло из зарослей лучистыми глазами, что плакать хочется - так жалко его...

   А потом обязательно (ближе к концу, но не так чтобы очень) запустили "Ёжика в тумане". И полный зал детей, включая меня, разом приуныл. Что делать-то теперь? Смеяться? Плакать? Непонятно. Остаётся сцепить зубы (с дырой на месте двух свежевыпавших) и терпеливо ждать, когда неспешные, тёмные, молчаливые блуждания закончатся. Ни отменить, ни пропустить их нельзя. Терпи и молчи, не мешай другим терпеть.

   Так, в доступной форме, постигалось важное жизненное правило: не бывает сплошных удовольствий, даже если честно заплатил за билет 10 копеек и всю неделю предвкушал. Ну, не бывает, понимаешь? В какой-то момент придётся сжать зубы. Это первая стадия.

   Вторая наступает через N лет. Когда тебе уже всё известно и про розовые трусы в крупную ромашку, и про чудовищную оболочку с золотым сердцем внутри. Но почему-то никак не можешь постигнуть тайну этих тёмных, бесконечных блужданий. И включаешь их снова. И Сова крадётся. Не возникает больше вопроса: смеяться или плакать. Здесь другое. И уже немного понятно, почему этот мультфильм признан лучшим. За Ёжика и Медвежонка вид со снины в последних кадрах - прежде всего.

   На третьей - заключительной - стадии сам становишься Ёжиком. Однажды дачным вечером, после июньского дня, похожего на бесконечный слоёный торт: корж солнца, корж ливня, и так много раз. В промежутках - крем из маргариток, липового цвета и настойчивого "ку-ку", притаившегося в березняке.

   Закончится всё внезапным огромным туманом. Третьей стадией. Так вот зачем оно всё было тогда, в кинотеатре. И потом, через N лет. Чтобы не оттуда, а теперь отсюда смотреть туман. Только бы слишком быстро не закончился. Когда ещё покажут такой невидимый лес, такие еле уловимые дома, такое небо, похожее на голос Алексея Баталова?

   Теперь надо идти. Надо идти к реке, ведь самые густые слои всегда лежат над водой. Именно к реке и придёшь сквозь этот странный, безмолвный, очень и очень неясный мир. К маленькой реке, быстрой и холодной. Здесь, особенно в туман, может встретиться Кто-то, говорящий неслышным голосом. А если идти от такой реки по дороге, обязательно попадёшь за поворот.

   Никого не нужно брать с собой в свой туман. Никто и не пойдёт. Поэтому всякий, попавший в третью стадию, пьёт потом чай с малиновым вареньем и тем самым выражением лица, за которое Ёжик из мультфильма был признан лучшим.

   И все вокруг будут говорить важные и нужные вещи. И даже вещи с таким смыслом, что считать звёзды, кроме меня, здесь совершенно некому. А я буду сидеть как только половина себя. А вторая половина как будто осталась там, в тумане. За поворотом или на реке. Ищет Лошадь, которой никогда не было.

Мохнатый и душистый

   Из них двоих мохнатый - это шмель. Душистый - цветок шиповника. Одно из самых древних сочетаний, когда-то придуманных на Земле.

   Как и откуда узнаёт шмель цветок на своём пути, неизвестно. Идёт строго на аромат, вычерчивая в пространстве ломаные линии гудящим полосатым телом? Или чувствует биение цветочного сердца? И опускается трепетно. Он бы предложил цветку сердце своё, и целых шесть надёжных рабочих рук в придачу. Но никогда не кружится мохнатая голова, твёрдо помнит: он, шмель, не создан для одного цветка. Он создан для очень и очень многих. И, подержав в невесомых тройных объятиях шиповниковое сердце, он снова летит, кружит, бросается из стороны в сторону, возвращается снова и снова. И, наконец, уносит вдаль что-то очень ценное, не различимое глазом. Огромным и нечутким человеческим глазом.

   Шмель из другого мира с человеком и не подозревает о его существовании, о его нервной и умственной деятельности. Он чувствует рядом со своим полётом присутствие чего-то тревожного, совсем чужеродного, сотрясающего и разрывающего воздух. При этом шмеля оно отчаянно боится. Делает ряд нелепых, неуклюжих, очень замедленных движений, отмахиваясь какими-то двумя громадными частями себя.

   Шмель не знает, что это вторглось в мир. Он раздражённо завывает низким голосом. Он очень не любит встречаться с человеком, особенно возле цветка.

   И когда я ухожу своей дорогой по траве, то слышу за спиной целых два облегчённых вздоха - мохнатый и душистый. И там опять всё хорошо, как было придумано на Земле миллионы лет назад: не человеку раскроет свою душу цветок, не человек расслышит биение его сердца.

Уж Пушкин

   Не нужно было мне 6 июня никуда ехать на метро. Но я встала и пошла. Не ехать, а прочитать стихи Пушкина. Только один раз в году метро нашего города принимает на входе не карту и не жетон, а не менее двух строф из Александра Сергеевича наизусть. И я бы опять только собиралась, но подруга с утра прислала сообщение: "Прошла в метро за стихи". И на фото награда: открытка и значок.

   И я моментально решилась. Знала сразу, что именно прочту. Из всего любимого - наилюбимейшее: 

Уж тёмно: в санки он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon  помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

   Когда-то поразило раз и навсегда: "Уж тёмно..."  Два слова, одно из которых - несамостоятельная частица. Но сразу и очень отчётливо встаёт перед глазами ранний вечер зимнего Петербурга, размытый свет уличных фонарей, комья снега, летящие из-под лошадиных копыт, голоса и звуки... Пушкин мог написать: "Стемнело: в санки он садится." И строка сразу бы завяла, онемела и обмелела. Стала обычной и правильной. А настоящее. живое никогда не бывает безупречно правильным. Любой шедевр содержит в себе маленький изъян, меру которого всегда безошибочно определяет гениальная интуиция.

   Поэтому Пушкин выбрал не с правильным ударением "темно", а странное, забирающее душу "уж тёмно".

   "Опять развели "ужей"!" - ругала нас когда-то учительница литературы, раздавая сочинения на очередную тему после проверки. Все "ужи" были красно подчёркнуты и снижали оценку за грамотность как минимум на полбалла. А к следующему уроку было задано наизусть "Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало..." И было непонятно - почему? Нам нельзя, а Пушкину можно?

   Да, Пушкину можно. Заманив в онегинский вечер первым, тёмным "ужом", Пушкин не останавливается, подливает масла: "... он уверен, что там уж ждёт его Каверин..." Уж ждёт. Подчеркнуть толсто и дважды красно, вынести на поля, вызвать в школу родителей!

   Но это в неуклюжем школьном сочинении, которое всегда должно стремиться к безошибочности. А у Пушкина в этом протяжном ж-ж-ж шорох полозьев по снежной мостовой, вот на повороте чуть не занесло - быстрей, быстрей, Каверин заждался, roast-beef окровавленный стынет.

   А соловья из другой главы, который "уж пел в безмолвии ночей" я представляю почти человеком. По крайней мере, галстук-бабочка на нём точно есть.

 - Отрывок из романа "Евгений Онегин"! - объявила я в метро девушке, которая неподалёку от турникетов "принимала" стихи.

   И вдруг увидела, как загорелись её глаза. Что я вслух, а она про себя повторяет всё и про нетленный пирог, и про ананас, и про живой сыр. А людей на платформе в этот спокойный послеобеденный час было больше, чем в час пик. Как будто все специально пришли в метро, чтобы прочитать не менее двух строф из Пушкина.

   Я прошла станцию насквозь и поднялась через другой вестибюль. Мне ведь не нужно было в этот день никуда ехать. Я сделала, что хотела. И на душе было так, как будто я выиграла что-то очень ценное.

   С днём рождения, Александр Сергеевич!

Просто с водой

   Вот, наконец, явится харчо в затейливой миске. В глубокой и круглой, чтобы харчо как можно сильнее напоминало маленькое яростное озеро. А чтобы харчо раньше времени не простыло, поставлена была миска на толстую деревянную доску. Всё между собой сочеталось и радовало все органы чувств.

   Вот уже на плоских блюдах несут хинкали. Ставят трилистником соусы разного цвета. Объясняют, как узнать начинку по ножке. Каждая закручена или приплюснута особо: у сырной начинки так, у бараньей эдак, у "классической" - третьим способом. И вот уже хинкали не просто лежат, а как будто разговаривают голосами. Или даже поют. А чтобы показать себя полностью знающим человеком, хинкальные ножки нужно не съесть, а небрежно оставить на тарелке - мол, они слишком толстые, непитательные. Культурного человека сразу видно по несъеденным ножкам.

   Я отношусь к диким. Хоть сначала и веду себя пристойно: сосредоточенно выпиваю бульон из надкушенного бока, аккуратно макаю хинкалю в соус. И всё это  - ради желанного мига. Ради толстой и непитательной ножки! Вот съем последнюю, и тогда снова стану культурным человеком. И даже частично осознанным. Попрошу стакан просто воды.

   Но это так только говорится: просто стакан. А принесут после всех этих затейливых, сочетающихся тарелок...

Принесли стакан.

   Принесли настолько стакан, насколько это возможно. И всё. На него хотелось смотреть, как на самую первую, настоящую вещь. Только стакан и вода. Смотреть можно бесконечно. Оказывается, я очень давно не видела стакан.

   За каждой его гранью стояли многие и многие стаканы жизни. Из школьного буфета, ровно наполненные некрепким, негорячим, малосладким чаем, прикрытые сверху коржиком или булкой; и вкус их перемешивался ещё до еды. Были тут стаканы с компотом из сухофруктов (косточка - не в каждой порции, только для счастливчиков), далее - с томатным или яблочным соком. С холодной газировкой из автомата - стакан мокрый и город мокрый от дождя. Или это прошла поливальная машина?..

   Да хоть и отмеряющий муку и сахар для пирога - это тоже был стакан, и тоже играл роль в судьбе. Сыплющий ягоды или жареные семечки в очень ловко свёрнутый прямо на глазах бумажный кулёк...

   Повседневностью были наполнены стаканы. Жизнью как есть.

А если просто с водой - это уже произведение искусства. И до него нужно дорасти.

По летописным рецептам

   Бывают на свете такие названия, пройти мимо которых невозможно. И то: как с неба упала в тихий центр Новосибирска пряничная сбитневарня, медовыми дождями пролились ремесленные сбитни, долгими дорогами пришли из летописных рецептов пряники да калачи.

   Отборные были слова. Каждое кричало, как уличный торговец в каком-то очень далёком году. Вели вниз ступени.

   Помещенье за дверью открылось небольшое, тонко пропитанное пряничным духом. Не имбирным, как все привыкли, а именно летописным. Пряники лежали на прилавке разнообразных конфигураций. На иных была крупно и отчётливо напечатана птица Сирин; шишки с джемом означали сибирский уклон; а квадратики "Разгонных" подавали не для аппетита, как я сначала подумала, а совсем наоборот - это был изящный намёк гостям на то, что они засиделись, пока и часть знать. Тот мир был наполнен символами и знаками.

   Все до единого пряники испечены по рецепту 1905 года. Так объяснила девушка-хозяйка сбитневарни. А самый большой и старинный самовар, сказала она, сегодня отсутствует, так как его пригласили на праздник в Заельцовский парк.

   Но там и без самого большого было на что посмотреть. Со всех верхних полок смотрели самовары - величественно, как Лев Толстой. Причудливые ручки, крышки со специальным капитанским мостиком для маленького чайника, индивидуальные, как нос человека, краники - решительно всё говорило о том, что вещь эта не массовая, не тяп-ляп, а член семьи. И место его на столе - почётное. И очень к лицу ему ожерелье из баранок, бусы из сушек. И плыли от него - из рук в руки - тонкие фарфоровые чашки с блюдцами. Плыли мимо десяти сортов исключительно домашнего варенья...

   Украшена была также сбитневарня тяжёлой ступкой с пестом, пучками душистых трав, групповой фотографией с бравыми усачами в ряд. А на нижней полке - просто для настроения - стояли там мужские лапти самого предельного размера.

   Но настроение было и так, без лаптей. И сбитень стоял в стакане горяч, как первый летний день. Очень даже летописный. Пряник с птицей Сирин был простой и плотный, ломался приятно и туго. Его было трудно не есть.

   А "Разгонных" не удержались и взяли домой. Они оказались ещё ароматнее, с апельсиновой цедрой. Если бы я была гостем в 1905 году, я бы только и делала, что засиживалась допоздна во всех гостях и у всех самоваров. Чтобы мне снова и снова давали именно такой.