Гоголь на Гоголя

   С Носом майора Ковалёва в разные годы разные силы мешали мне встретиться в Петербурге. Будем считать, что мистические. Вели другими путями, другими делами, другими нестерпимыми желаниями. Лишали сил подняться и снова идти. Так и не было мне до сих пор легендарного Носа.

   Но Вселенная иронична. Она любит варианты, контексты, намёки и разнообразные двусмысленности. Она в конце длиннейшей улицы Гоголя посреди Новосибирска вытащила, как из рукава, скульптурную группу: Николай Васильевич и его герои. 

   Все герои росли из большой открытой книги, как грибы. Герой-городничий был похож, конечно, на боровик: сидел плотно, крепко. Герой-Дама, приятная во всех отношениях, представляла изумлённую поганку. Наконец, третий герой - какой-то обобщённый чиновник без явных ассоциаций - мог сойти за сыроежку или рыжик; а выражением лица недалеко ушёл от груздя. Башмак с правой ноги заодно с ногой у него отсутствовали - ушли прогуляться (а чем они хуже Носа?), и от этого обобщённый чиновник стоял не очень уверенно. От порывов ветра он мелко и выразительно дрожал. А может быть, он просто так боялся ревизора?

А может быть...

   Да всё, что угодно, может быть, если за дело взялся Гоголь. Ночью он бродит по улице имени себя посреди Сибири, проходит всю от начала и до конца, задумчиво заложив за спину руки, покачивая крылом причёски. Ищет, какого бы нового героя ещё описать. А нового нет. Все старые, все были. Включая привидение, в которое  превратился бедный Акакий Акакиевич.

   И Гоголь смеётся. Потом плачет. А потом всё-таки снова смеётся - уже окончательно.

Крупные и задумчивые

   Время от времени стали забредать в квартиру крупные задумчивые комары. В детстве мы их почему-то называли "малярийными" и суеверно боялись. Раз большой, значит, какой-то особо опасный.

   Широко распространялась естественно-научная невежественность за пределы нашего двора, хоть вообще-то учительница у нас была настоящая, и предмет я любила, но... Мы тогда ещё, наверное, не проходили насекомых. А "малярийные" в то лето переживали неслыханный демографический подъём. И однажды утром я увидела в комнате по углам сразу четверых. Ясно было, что хоть один да укусит, и тогда малярия обеспечена. Как именно выглядит эта ужасная таинственная болезнь, я понятия не имела. И что в наших широтах она абсолютно не водится, ведать не ведала.. Малярия - и точка! Это была часть нашей детской, потаённой мифологии. Наш летний сладостный ужас.

   Между тем четверо по углам продолжали себе сидеть, как насекомые бродячие философы. Как и теперь сидят время от времени - то на стене, то на тюлевой занавеске с обратной стороны. Изящно перебирают лапками как пляшут. Плавно парят, преодолевая небольшие солнечные пространства.

   Теперь я твёрдо знаю, что питаются эти создания не человеческими жертвами, а цветочным нектаром, и безобиднее их нет в целом свете. Их совсем не интересуют люди, и этим крупные неторопливые комары вызывают уважение. Их невозможно взять и прихлопнуть, как жадную до крови мелюзгу. Им неловко сказать куриное примитивное "кыш". Разве что качнуть занавеску со своей стороны - лети, окно-то открыто. Лети туда, где ещё много осталось цветочного нектара.

Манжерок

   Манжерок был воспет давно и очень обтекаемо. Потому что ни автор текста Н. Олев, ни автор музыки О. Фельцман на Алтае в момент своего творческого союза не бывали и Манжерок в глаза не видали. Пришлось использовать слова, которые, как бежевое, подойдут ко всему: "Дружба - это Манжерок, верность - это Манжерок. Это место нашей встречи - Ман-же-ро-о-к!"

   Песня стала популярной. Потом забылась. А сейчас её включают в экскурсионных автобусах, как иллюстрацию и подтверждение: "Расскажи ты мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок? Может, это островок?"

   Ни то, ни другое. Манжерок - это горноалтайское село. И стремительно набирающий силу курорт. Но это же слова не для хитового твиста. Пусть останется в веках местом встречи.

   В программе экскурсии было сказано: подъём на гору. О, это борьба с собой, воля, преодоление через не могу и, наконец, восторг. Ты счастлив и нем. Знаю, испытывала.

   ...На вымощенной свежайшей плиткой территории новёхонькой пятизвёздочной гостиницы гид Елена объявила: вон до той вершины сейчас поедем в кабинках комфортабельного, модернизированного подъёмника. Кабинки ползли с горы и на гору очень уютно и живописно. Сразу захотелось в такую. А с собой побороться можно и потом.

   И вот поехали между небом и землёй. И мир вокруг открывался постепенно, очень большой и зелёный. С одной горы открылись другие горы, и одну из них наш гид Елена выделила особо - далёкую, туманную гору Бабырган. На самом-то деле это окаменевший богатырь, которого послал вдогонку на за своей дочерью-беглянкой Катунью старик Алтай. Догнать Катунь не удалось, она и сейчас бежит. А Бабырган даже издалека смотрится легендарным. Я не удержалась, спросила у Елены, не сохранились ли вдруг там шаманы.

 - Может быть, - серьёзно ответила Елена. - Только не аниматоры.

Ясное дело...

   Оказалось, что здесь ещё не вершина, а промежуточная смотровая площадка. Ну, значит, сейчас начнётся! Стремление через не могу, цепляние за камни скрюченными пальцами... Ты здесь на везение не уповай.

   Нет, говорят, дальше поедем на другом уже подъёмнике, открытом. А потом спустимся по тропе Воли, по пути осмотрим Золотую Бабу.

   Подъехало длинное сидение и напомнило зимнюю серию "Ну, погоди!" Когда Волк в ромашковых трусах и красных снегурочкиных сапогах подбирался по тросу к Зайцу. Только там был снег и лавина, а у нас лето, солнце и необыкновенная тишина. И ещё больше, ещё выше открылся зелёный мир. На самой вершине гулял ветер и качал маленькие ромашки.

   Спускались расслабленно по тропе Воли, очень похожей на добротный деревянный тротуар. Прогулка со всеми удобствами, чистейший хвойно-горный воздух в подарок. Отдельная крутая лестница вела в сувенирную лавку, рядом с которой в тёмной таинственной нише тускло блестело что-то массивное и округлое. Это была статуя Золотой Бабы, со всех сторон густо обнимаемая желающими сфотографироваться.

   От смотровой площадки с видом на Бабырган снова в закрытых уютных кабинках спустились вниз. Так случилось, что именно в этот день мне не суждено было преодолевать себя, бороться через не могу. Весь мир на ладони преподнесли на блюдечке - бери. И я взяла. И Золотая Баба пусть тоже будет, раз уж такое дело. Но даже в самой популярной песне не смогла бы я ответить на вопрос: что такое Манжерок? Такие ответы никогда не бывают популярными. Как не бывают аниматорами шаманы с горы Бабырган.

Нахлынут горлом...

   Алтайский вечер был дождливый, прохладно и рано стемневший. Горы на горизонте просматривались смутно, как будто существовали не наяву. Как будто там простиралось сказочное пространство зачитанного до дыр сборника "Гора самоцветов".

   "В давние времена, в глубокой древности жил на голубом Алтае людоед Алмыс.

Были у него длинные чёрные усы, перекинутые за плечи, как вожжи. Борода у него была до колен. Глаза были налиты кровью. Во рту - большие острые зубы. На пальцах - острые когти. Всё тело покрыто густой шерстью."

   Так начиналась поразительная сказка, название которой было похоже на заклинание - " Боролдой-Мерген и его храбрый сын".

   "Думает Боролдой-Мерген, как от Алмыса людей избавить, покоя себе не находит.

Долго он думал, много думал. Наконец придумал.

Что придумал - никому не сказал.

Взял он самый крепкий лук, взял самые острые стрелы и спросил своего сына:

 - Есть ли смелость в твоём сердце?

 - Есть!

 - Есть ли жалость к людям в твоём сердце?

 - Есть!

 - Тогда пойдём со мною. Путь у нас будет далёкий, дело будет страшное. Не идти нам нельзя.

Сын ни о чём не спросил. Пошли молча."

   Не идти нам нельзя...

Конечно, людоед был повержен, и люди стали жить без страха. Долго жили, и сейчас живут.

   Мы, люди, в дождливый алтайский вечер сидели в шатре и слушали мастера горлового пения. Древнее искусство заповедного края, населённого храбрыми и немногословными сказочными героями-победителями. Так они выражали свой мир, свой простой и суровый, терпеливый быт - хвойными, ветреными, ледниковыми звуками, в которых были соединены трепет и сила.

   Разнообразный камень чувствовался в этом пении - крупный и мелкий, рога марала и прыжок снежного барса, и лодочка из ладоней в быстрой прозрачной реке. Радость жизни, которая вдруг нахлынет горлом. И такая же беда. И твёрдость, когда очень страшно, но всё равно молча идёшь. Потому что не идти нельзя.

   Мастер брал в руки один инструмент за другим, играть он умел на всём. Особое внимание уделил национальному двухструнному, на котором можно сыграть любую песню.

   Его горловое пение имело три высоты. Самое низкое - тёмное, как разговор со зверем. Как зимняя ночь, которая не кончается. Как тяжёлое отчего-то сердце.

   Среднее пение было похоже на людей, на их средний мир, ежедневные заботы и простые истины.

   Наконец, высокое пение называлось "звуки гор". Не исключено, что древние люди использовали его вместо стрелы или остроги. Целый отряд птиц, рыб и пушного зверя нанизывали на эту волну хрустального звука неимоверной силы. Но вот мастер добавил в свою высокую песню голоса и звуки природы - щебет, свист, очень живописное конское ржание - и это была уже картина. Бесконечный холст, для которого нет рамы.

   И дождь был на ней написан, и горы, и люди, которые, окончив свои простые дела, собрались у огня послушать сказку про последнего людоеда.

Без времени

   На Алтай нужно возвращаться. И вот я возвратилась - после двух лет, на два выходных дня. Половина тысячи километров на юг.

   Первая остановка, где разминают ноги, пьют кофе, где я загляделась на толстый пирог с черникой в витрине, но...нет. Ведь там дальше будут Сростки, там пироги будут не чета этому черничному статисту, там личности, и встреча с каждым - событие. А личность стоит того, чтобы её ждать. 

   Итак, первая остановка в пути - придорожное кафе "Грань Алтая". Стык Новосибирской области и Алтайского края. Всякая граница условна, мы это знаем, но всё же она вызывает всегда какое-то древнее, очень и очень глубинное волнение. Таковы отголоски первобытного сознания: там, за невидимой чертой, простирается какая-то другая земля, и тянет к себе с другой какой-то силой. Хотя земля на вид абсолютно такая же, до последней травинки. Но что-то с человеком происходит на любой границе, и это состояние хочется запечатлеть.

   Именно в этот миг, у "Грани Алтая" я и обнаружила, что забыла дома свой телефон.

Так, стоп.

Этого не может быть.

Сейчас без телефонов не бывает людей.

Телефон не забывают.

   Себя забудешь - и не хватишься, а за телефоном тревожно возвращаемся с половины пятиминутного пути в булочную.

Телефон не забывают.

   Но все четыре отделения сумки, четырежды проверенные, показали неумолимое: пустоту. Ну, и что я теперь буду делать? Без телефона.

   А что люди всегда делали? Жить.

А как это - жить?

Очень просто.

   Так наступило время без времени. Можно ничего не останавливать, пусть идёт единственно, таинственно и неповторимо. Грань, за которой всё то же самое, только розетка для зарядки не нужна. И совершенно не волнует, сколько там ещё процентов осталось. 

   Если всегда без телефона, насовсем, то это не лучше. А если на два дня и Алтай впридачу, то это подарок судьбы.

   Так и поехали дальше. И была следующая остановка именно в Сростках. И были пироги самодостаточны и наполнены - кто капустой, кто ливером, а кто и малиной с творогом. Они жили-были как тысячи лет назад, и на пироги хотелось равняться. Просто есть пищу, окидывая взором родину необыкновенного писателя Земли. Всё самое главное и ценное было в этом мгновении, особенно то, что его нельзя остановить. И незачем останавливать. Разве может что-то измениться за два года в настоящем, не придуманном людьми мире?

   Не стала ледяная Катунь менее бирюзовой. И Алтайский край перетекал по-прежнему в горную Республику Алтай. Хорошо было вернуться к ним простым человеком, без приложений. С объёмом памяти, который не может закончиться никогда.

Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.