Тот Дом

   Теперь немного о Татарске. Если почти целый день ехать и ехать на запад от Новосибирска, то область вокруг будет всё та же - Новосибирская. Она даже к вечеру ещё немного подрастянется, удлиняя и без того бесконечные километры. Тут как раз и выручит город Татарск. На карте он маленький, и в жизни невелик. Начинается с домиков, со стоящей в длинных канавах, как каналах, вечной воды. И даже в самом центре такая будет, как примета места - мини-речка в зелёных подстриженных берегах.

   Будет здесь и приметная башня с часами. И гостиница с местами в любое время дня и года. Старые добрые ключи от номера, ковровая дорожка во весь коридор. На стенах фотокартины в рамках, хоть и не с нимфой, но тоже про природу. Да, ещё. У нас народу сейчас мало, поэтому завтрак готовим индивидуально. Вам на какое время?

   Окно в номере затянуто сеткой от комаров, но двое или трое сквозь неё как-то обязательно прокрадутся. Об этом станет известно только на рассвете. А пока всякий проезжающий человек, проверив предварительно горячую воду в кране (есть!), бросится на кровать и подумает сердечно, искренне: "Хорошо!"

   Неподалёку простучит поезд, скажет что-то на своём железнодорожном наречии бессонный диспетчер... А хорошо ведь!

   Но полежать как следует можно и после. Сейчас нужно встать и пойти смотреть Дом. Я знаю Дом. 

   Поезд останавливался в Татарске ровно на две минуты. Выходить не разрешается. Пауза. Вот сейчас. Лязгнет, отправится, медленно набирая ход, и опять, как ровно год назад, плавно проплывёт перед моими глазами всё тот же Дом. Смотри, смотри, вон там! Единственный такой и приметный, из красного кирпича. Как надёжное правило этого мира, чёткое расписание, крепкий знак. Год-Дом, год-Дом. Так будет всегда. Так всегда и было. Всё моё детство, и потом ещё после детства.

Я проезжала мимо, а сейчас я хочу видеть тот Дом. Знать, что он есть.

   И Дом есть. Не пяти этажей, как я думала, а четырёх. Но сомнений быть не может. Вот и старая водонапорная башня рядом. Он самый. Только тогда казалось, что всё ближе: руку из окна протяни и достанешь.

   А деревья как разрослись! Людям с первого этажа совсем не видно белого света. Или так специально сделано, чтобы нельзя было заглянуть отсюда туда - в комнату со временем на отрывном календаре, неумолкающим радио и запахом молочного супа с мелкой вермишелью. С теми, кто смотрел вослед поезду, медленно уносящему меня в очередное лето...

Хорошо, когда у тебя есть больше двух минут.

   Ну, что? Пошли?

А Дом опять так и остался...

Карачи

   "Кара", в переводе с тюркских языков, означает "чёрный". Вот и озеро Карачи такое. Его тёмная вода, его невыносимая соль, его целительная грязь. Три в одном - Карачи.

   Это слово вписано в картину моего мира с незапамятных времён. Оно было дано изначально, как бутылки тёмно-зелёного стекла с "Карачинской" минеральной водой. Они всегда стояли на первой от входа полке в нашем "Стеклянном" универсаме, посередине. Выше - трёхлитровые банки с берёзовым соком. Ниже - опять трёхлитровые, но уже с зелёными маринованными помидорами. Получалась гармоничная композиция. И как бы с намёком. С чего следует начинать, на что обратить внимание прежде всего. А не на халву с ирисками, до которых тоже нужно ещё добраться - мимо разливной сметаны, кефира с зелёными крышечками и расфасованной крупы "геркулес".

   "Карачинская" была всегда. На её этикетке мелкими буквами перечислялось, от чего эту воду следует пить. Но даже если ничего из приведённого списка у вас нет, всё равно можно, не бойтесь. Тогда, может быть, и не будет.

   "Карачинскую" обязательно брали в поезд, в дорогу. И я пила эту невкусную, пузырчатую воду, потому что она тоже была частью лучшего в мире путешествия. А скоро за окном станции мелькнёт название "Озеро Карачи", и я тогда ещё не знала, что это и есть рифма. 

   Именно на озере Карачи я потом научусь плавать. Летом после третьего класса я уже немножко умела, а тут оказалось, что от меня ничего и не требуется. На воде можно было лежать, как на матрасе, и даже спать. Да, лучше всего спать. Тогда в глаза точно не попадёт. Именно в этом месте собралась вся соль земли, чтобы породить такое чёрное озеро. А мы потом там больше не бывали.

   И вот едем по дороге сквозь Барабинские степи, и вот указатель: "Курорт "Озеро Карачи". Как не свернуть? Красивая надпись над красивым входом. Ну, вход здесь явно только для жителей санатория. Оказалось - для всех желающих. И бесплатно.

   И там был парк, как другой мир. Отдельный от всего, зелёный очень разнообразной и не вполне сибирской зеленью. Исцеливший за почти полтора курортных века бесчисленное множество сложных нервных систем. Броди, сиди у фонтана или в тихой беседке, легко и непринуждённо не думая ни о чём. Старые корпуса с белоснежными столбиками балюстрады, колоннами и открытыми террасами усиливали впечатления совсем не нашего века.

   А вот и озеро. Широкий деревянный настил уводил в даль. А там уж располагайся как люди. Как все эти замедленные, расслабленные люди. Спускайся по лесенке в ту самую воду. Да, именно в ту самую воду...

   Мимо проплыл человек, лежащий на спине. Руки он заложил за голову и, может быть, даже спал. Или просто закрыл глаза от соли. Многие плавали сидя, чинно переговариваясь. Кто-то делал таинственные, похожие на священный обряд, физические упражнения.

   Табло возле кабинок для переодевания показывало не только температуру воздуха +31, но и число, и год. А заодно уж и день недели, на всякий случай. Может быть, он совпадал с тем днём, когда я однажды здесь научилась плавать? День, после которого прошли века. Или мгновения. Но здесь это одно и то же. В этом и есть вся соль. Которая потом по правде выступает на коже.

Пушкин - это голова

   Голова Александра Сергеевича вдруг повстречалась на пустыре меж двух кирпичных пятиэтажек в городе Барабинске Новосибирской области. Город маленький, а голова, наоборот, большая. И это только кажется, что здесь пустырь, а на самом-то деле - улица Пушкина!

   Никаких табличек, никаких цитат из хрестоматии и вымощенных тротуарной плиткой народных троп. Люди сами должны знать. И люди знают. Если зайти с правильной стороны, профиль открывается, профиль предстаёт во всей своей дивной характерности. Пушкин - единственный человек на свете, который выйдет похожим всегда, везде, у всякого. Даже у того, кто и не думал его изображать.

   И вот Пушкин вышел. На заросшей поляне маленького города Сибири.

Автор головы неизвестен. Дата её появления в Барабинске - тоже. Предположительно - в начале нулевых. Не было по случаю головы ни торжественного митинга, приуроченного к годовщине. Ни присутствия лиц, ни речей, ни цветов. Ни падало вниз никакое полотнище, не печатала заметок местная газета.

    Тихо всё было, и тихо есть. И голуби не очень-то обращают внимание на кудри поэта. А могли бы сделать селфи и отправить московским коллегам. Обменяться опытом, повысить уровень профессионализма. Может быть, они не знают, что это - тоже Пушкин?

Но люди-то должны знать!

   И тот неизвестный чудак знал. Который увидел в глыбе всё нужное и отсёк всё лишнее. А то и отсекать ничего не пришлось, ведь Пушкин - изначален. Пушкин глубоко природен. От него нельзя прибавить и отнять.

   Не ждал тот неизвестный ни лиц, ни речей, ни заметок в местной прессе. Просто взял и водрузил голову в один из дней начала нулевых. А другие чудаки ему помогали. Ведь не справиться в одиночку с такой большой головой в таком маленьком городе.

Первое осмысление пространства

   Знаешь, что это не так, но почему-то упорно представляется: с первым шагом к Уралу и лежащей на ним части страны сразу станет по-другому. Заживут люди плотнее на квадратных километрах, начнут преобладать широколиственные породы. День будет тянуться жевательной резинкой, отодвигая закат, как линию горизонта. Усиливая влияние тех мест, где происходили все самые главные и ключевые события в истории человечества. Где было всё изобретено и записано.

   И вот побегут километры. Сорок, сто, сто сорок... Такое кино бросают ровно через три минуты. Где события?! Ладно, не события. Просто, хоть что-то другое. Разнообразие. Смена картинки. Так устроен человек. Ему нужно.

   Забудьте про события, про другое. Все слова эти забудьте. Начинается первое осмысление пространства. На ум придёт слово "бесконечность", и останется там, вытеснит прошлое, настоящее и будущее. Перед этим словом отступает всё, и в первую очередь - скука, нетерпение, жажда мгновенных непрочных удовольствий.

   Итак, доказано: бесконечность. И как её продолжение - берёзы, берёзы, болота, болота. Стены тростника и камыша, затянутые ряской озерки, утиные семейства. О насекомых семействах и говорить не приходится, они здесь уверенные и непобедимые чемпионы. Они здесь рождаются сразу с золотыми медалями.

   Здесь когда-то, шаг за шагом, прошли в высоких болотных сапогах люди с приборами и знаниями. Всю бесконечность прошли они шаг за шагом, изыскивая лучшее место для строительства дороги. И так они изыскали. И следующие люди построили - бесконечную асфальтовую, бетонную ровно натянутую струну, которая уходит за край Земли и дальше, до следующего края. А мы только смотрим по сторонам на берёзы, берёзы, болота, болота, камыш, ряску, уток... Километры вовсе без людей.

   Не пора ли остановиться отдохнуть? Придётся свернуть с трассы, потому что все города и поселения в этих местах, как бусины, нанизаны на Транссибирскую железнодорожную магистраль, которую люди в болотных сапогах и с инструментами, шаг за шагом... Но это тема для отдельного большого размышления.

   А пока передохнём в Каргате. Почти никто не знает про этот маленький городок (изначально - форпост), который значительно старше Новосибирска. Да здесь почти все старше Новосибирска.

   Все старшие полны тишины и покоя. Но в каждом - своя деталь на память. В Каргате такой деталью оказалась скульптурная группа: с одной стороны пограничник с овчаркой, с другой - богатырь с конём и камнем. Все пятеро будто вылеплены из пластилина на развивающем занятии в детском саду. Или как сказка, которая слишком долго передавалась из уст в уста и уже не помнит, как всё было на самом деле. И как все были.

   Значит, пусть и будет, как есть. На этом самом месте. Просто, как что-то другое. Смена картинки. Потому что так устроен человек. И ему нужно.

Гоголь на Гоголя

   С Носом майора Ковалёва в разные годы разные силы мешали мне встретиться в Петербурге. Будем считать, что мистические. Вели другими путями, другими делами, другими нестерпимыми желаниями. Лишали сил подняться и снова идти. Так и не было мне до сих пор легендарного Носа.

   Но Вселенная иронична. Она любит варианты, контексты, намёки и разнообразные двусмысленности. Она в конце длиннейшей улицы Гоголя посреди Новосибирска вытащила, как из рукава, скульптурную группу: Николай Васильевич и его герои. 

   Все герои росли из большой открытой книги, как грибы. Герой-городничий был похож, конечно, на боровик: сидел плотно, крепко. Герой-Дама, приятная во всех отношениях, представляла изумлённую поганку. Наконец, третий герой - какой-то обобщённый чиновник без явных ассоциаций - мог сойти за сыроежку или рыжик; а выражением лица недалеко ушёл от груздя. Башмак с правой ноги заодно с ногой у него отсутствовали - ушли прогуляться (а чем они хуже Носа?), и от этого обобщённый чиновник стоял не очень уверенно. От порывов ветра он мелко и выразительно дрожал. А может быть, он просто так боялся ревизора?

А может быть...

   Да всё, что угодно, может быть, если за дело взялся Гоголь. Ночью он бродит по улице имени себя посреди Сибири, проходит всю от начала и до конца, задумчиво заложив за спину руки, покачивая крылом причёски. Ищет, какого бы нового героя ещё описать. А нового нет. Все старые, все были. Включая привидение, в которое  превратился бедный Акакий Акакиевич.

   И Гоголь смеётся. Потом плачет. А потом всё-таки снова смеётся - уже окончательно.

Крупные и задумчивые

   Время от времени стали забредать в квартиру крупные задумчивые комары. В детстве мы их почему-то называли "малярийными" и суеверно боялись. Раз большой, значит, какой-то особо опасный.

   Широко распространялась естественно-научная невежественность за пределы нашего двора, хоть вообще-то учительница у нас была настоящая, и предмет я любила, но... Мы тогда ещё, наверное, не проходили насекомых. А "малярийные" в то лето переживали неслыханный демографический подъём. И однажды утром я увидела в комнате по углам сразу четверых. Ясно было, что хоть один да укусит, и тогда малярия обеспечена. Как именно выглядит эта ужасная таинственная болезнь, я понятия не имела. И что в наших широтах она абсолютно не водится, ведать не ведала.. Малярия - и точка! Это была часть нашей детской, потаённой мифологии. Наш летний сладостный ужас.

   Между тем четверо по углам продолжали себе сидеть, как насекомые бродячие философы. Как и теперь сидят время от времени - то на стене, то на тюлевой занавеске с обратной стороны. Изящно перебирают лапками как пляшут. Плавно парят, преодолевая небольшие солнечные пространства.

   Теперь я твёрдо знаю, что питаются эти создания не человеческими жертвами, а цветочным нектаром, и безобиднее их нет в целом свете. Их совсем не интересуют люди, и этим крупные неторопливые комары вызывают уважение. Их невозможно взять и прихлопнуть, как жадную до крови мелюзгу. Им неловко сказать куриное примитивное "кыш". Разве что качнуть занавеску со своей стороны - лети, окно-то открыто. Лети туда, где ещё много осталось цветочного нектара.

Манжерок

   Манжерок был воспет давно и очень обтекаемо. Потому что ни автор текста Н. Олев, ни автор музыки О. Фельцман на Алтае в момент своего творческого союза не бывали и Манжерок в глаза не видали. Пришлось использовать слова, которые, как бежевое, подойдут ко всему: "Дружба - это Манжерок, верность - это Манжерок. Это место нашей встречи - Ман-же-ро-о-к!"

   Песня стала популярной. Потом забылась. А сейчас её включают в экскурсионных автобусах, как иллюстрацию и подтверждение: "Расскажи ты мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок? Может, это островок?"

   Ни то, ни другое. Манжерок - это горноалтайское село. И стремительно набирающий силу курорт. Но это же слова не для хитового твиста. Пусть останется в веках местом встречи.

   В программе экскурсии было сказано: подъём на гору. О, это борьба с собой, воля, преодоление через не могу и, наконец, восторг. Ты счастлив и нем. Знаю, испытывала.

   ...На вымощенной свежайшей плиткой территории новёхонькой пятизвёздочной гостиницы гид Елена объявила: вон до той вершины сейчас поедем в кабинках комфортабельного, модернизированного подъёмника. Кабинки ползли с горы и на гору очень уютно и живописно. Сразу захотелось в такую. А с собой побороться можно и потом.

   И вот поехали между небом и землёй. И мир вокруг открывался постепенно, очень большой и зелёный. С одной горы открылись другие горы, и одну из них наш гид Елена выделила особо - далёкую, туманную гору Бабырган. На самом-то деле это окаменевший богатырь, которого послал вдогонку на за своей дочерью-беглянкой Катунью старик Алтай. Догнать Катунь не удалось, она и сейчас бежит. А Бабырган даже издалека смотрится легендарным. Я не удержалась, спросила у Елены, не сохранились ли вдруг там шаманы.

 - Может быть, - серьёзно ответила Елена. - Только не аниматоры.

Ясное дело...

   Оказалось, что здесь ещё не вершина, а промежуточная смотровая площадка. Ну, значит, сейчас начнётся! Стремление через не могу, цепляние за камни скрюченными пальцами... Ты здесь на везение не уповай.

   Нет, говорят, дальше поедем на другом уже подъёмнике, открытом. А потом спустимся по тропе Воли, по пути осмотрим Золотую Бабу.

   Подъехало длинное сидение и напомнило зимнюю серию "Ну, погоди!" Когда Волк в ромашковых трусах и красных снегурочкиных сапогах подбирался по тросу к Зайцу. Только там был снег и лавина, а у нас лето, солнце и необыкновенная тишина. И ещё больше, ещё выше открылся зелёный мир. На самой вершине гулял ветер и качал маленькие ромашки.

   Спускались расслабленно по тропе Воли, очень похожей на добротный деревянный тротуар. Прогулка со всеми удобствами, чистейший хвойно-горный воздух в подарок. Отдельная крутая лестница вела в сувенирную лавку, рядом с которой в тёмной таинственной нише тускло блестело что-то массивное и округлое. Это была статуя Золотой Бабы, со всех сторон густо обнимаемая желающими сфотографироваться.

   От смотровой площадки с видом на Бабырган снова в закрытых уютных кабинках спустились вниз. Так случилось, что именно в этот день мне не суждено было преодолевать себя, бороться через не могу. Весь мир на ладони преподнесли на блюдечке - бери. И я взяла. И Золотая Баба пусть тоже будет, раз уж такое дело. Но даже в самой популярной песне не смогла бы я ответить на вопрос: что такое Манжерок? Такие ответы никогда не бывают популярными. Как не бывают аниматорами шаманы с горы Бабырган.

Нахлынут горлом...

   Алтайский вечер был дождливый, прохладно и рано стемневший. Горы на горизонте просматривались смутно, как будто существовали не наяву. Как будто там простиралось сказочное пространство зачитанного до дыр сборника "Гора самоцветов".

   "В давние времена, в глубокой древности жил на голубом Алтае людоед Алмыс.

Были у него длинные чёрные усы, перекинутые за плечи, как вожжи. Борода у него была до колен. Глаза были налиты кровью. Во рту - большие острые зубы. На пальцах - острые когти. Всё тело покрыто густой шерстью."

   Так начиналась поразительная сказка, название которой было похоже на заклинание - " Боролдой-Мерген и его храбрый сын".

   "Думает Боролдой-Мерген, как от Алмыса людей избавить, покоя себе не находит.

Долго он думал, много думал. Наконец придумал.

Что придумал - никому не сказал.

Взял он самый крепкий лук, взял самые острые стрелы и спросил своего сына:

 - Есть ли смелость в твоём сердце?

 - Есть!

 - Есть ли жалость к людям в твоём сердце?

 - Есть!

 - Тогда пойдём со мною. Путь у нас будет далёкий, дело будет страшное. Не идти нам нельзя.

Сын ни о чём не спросил. Пошли молча."

   Не идти нам нельзя...

Конечно, людоед был повержен, и люди стали жить без страха. Долго жили, и сейчас живут.

   Мы, люди, в дождливый алтайский вечер сидели в шатре и слушали мастера горлового пения. Древнее искусство заповедного края, населённого храбрыми и немногословными сказочными героями-победителями. Так они выражали свой мир, свой простой и суровый, терпеливый быт - хвойными, ветреными, ледниковыми звуками, в которых были соединены трепет и сила.

   Разнообразный камень чувствовался в этом пении - крупный и мелкий, рога марала и прыжок снежного барса, и лодочка из ладоней в быстрой прозрачной реке. Радость жизни, которая вдруг нахлынет горлом. И такая же беда. И твёрдость, когда очень страшно, но всё равно молча идёшь. Потому что не идти нельзя.

   Мастер брал в руки один инструмент за другим, играть он умел на всём. Особое внимание уделил национальному двухструнному, на котором можно сыграть любую песню.

   Его горловое пение имело три высоты. Самое низкое - тёмное, как разговор со зверем. Как зимняя ночь, которая не кончается. Как тяжёлое отчего-то сердце.

   Среднее пение было похоже на людей, на их средний мир, ежедневные заботы и простые истины.

   Наконец, высокое пение называлось "звуки гор". Не исключено, что древние люди использовали его вместо стрелы или остроги. Целый отряд птиц, рыб и пушного зверя нанизывали на эту волну хрустального звука неимоверной силы. Но вот мастер добавил в свою высокую песню голоса и звуки природы - щебет, свист, очень живописное конское ржание - и это была уже картина. Бесконечный холст, для которого нет рамы.

   И дождь был на ней написан, и горы, и люди, которые, окончив свои простые дела, собрались у огня послушать сказку про последнего людоеда.

Без времени

   На Алтай нужно возвращаться. И вот я возвратилась - после двух лет, на два выходных дня. Половина тысячи километров на юг.

   Первая остановка, где разминают ноги, пьют кофе, где я загляделась на толстый пирог с черникой в витрине, но...нет. Ведь там дальше будут Сростки, там пироги будут не чета этому черничному статисту, там личности, и встреча с каждым - событие. А личность стоит того, чтобы её ждать. 

   Итак, первая остановка в пути - придорожное кафе "Грань Алтая". Стык Новосибирской области и Алтайского края. Всякая граница условна, мы это знаем, но всё же она вызывает всегда какое-то древнее, очень и очень глубинное волнение. Таковы отголоски первобытного сознания: там, за невидимой чертой, простирается какая-то другая земля, и тянет к себе с другой какой-то силой. Хотя земля на вид абсолютно такая же, до последней травинки. Но что-то с человеком происходит на любой границе, и это состояние хочется запечатлеть.

   Именно в этот миг, у "Грани Алтая" я и обнаружила, что забыла дома свой телефон.

Так, стоп.

Этого не может быть.

Сейчас без телефонов не бывает людей.

Телефон не забывают.

   Себя забудешь - и не хватишься, а за телефоном тревожно возвращаемся с половины пятиминутного пути в булочную.

Телефон не забывают.

   Но все четыре отделения сумки, четырежды проверенные, показали неумолимое: пустоту. Ну, и что я теперь буду делать? Без телефона.

   А что люди всегда делали? Жить.

А как это - жить?

Очень просто.

   Так наступило время без времени. Можно ничего не останавливать, пусть идёт единственно, таинственно и неповторимо. Грань, за которой всё то же самое, только розетка для зарядки не нужна. И совершенно не волнует, сколько там ещё процентов осталось. 

   Если всегда без телефона, насовсем, то это не лучше. А если на два дня и Алтай впридачу, то это подарок судьбы.

   Так и поехали дальше. И была следующая остановка именно в Сростках. И были пироги самодостаточны и наполнены - кто капустой, кто ливером, а кто и малиной с творогом. Они жили-были как тысячи лет назад, и на пироги хотелось равняться. Просто есть пищу, окидывая взором родину необыкновенного писателя Земли. Всё самое главное и ценное было в этом мгновении, особенно то, что его нельзя остановить. И незачем останавливать. Разве может что-то измениться за два года в настоящем, не придуманном людьми мире?

   Не стала ледяная Катунь менее бирюзовой. И Алтайский край перетекал по-прежнему в горную Республику Алтай. Хорошо было вернуться к ним простым человеком, без приложений. С объёмом памяти, который не может закончиться никогда.

Одно маленькое наблюдение

   "Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления."

 - Николай Васильевич, как же так? - спросил потрясённый редактор. - Мы, конечно, проходили в школе, что Акакий Акакиевич - маленький человек. Но не до такой же, извините, степени. Это же, Николай Васильевич, в переносном значении он маленький. Не с шахматную пешку ведь был он ростом, чтоб его новёхонькая суконная шинель целиком вошла в носовой платок. Извольте исправить. Может, хоть наволочку? Или иную какую дерюжку?

 - Нет, не изволю! - ответил Гоголь, взмахнув крылом причёски. - Из этой шинели мы потом все выйдем, а вы - наволочку!

И правку решительно отклонил. Потому что он не простак, а писатель фантастический.

   Сначала всё идёт нормально, по законам очень правдоподобной истории: бедный чиновник мечтает сделать себе новую шинель взамен старой, которая совсем превратилась в лохмотья. Он жестоко экономит на всём ("изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток...") и вот, наконец, достиг желаемого!

   А потом - маленькая абсурдная деталь, как первый звоночек. Искажение привычных пропорций. Пространство повести преобразуется в кривое зеркало, в котором всё неправильное - правильно. В котором конец и начало - это одно и то же. В котором вообще нет ни конца, ни начала. Но мы продолжаем читать, как будто так и надо. Как ни в чём не бывало. 

   Но почему платок именно носовой? Не потому ли, что в это же самое время по Петербургу разгуливает нос майора Ковалёва в генеральском мундире? А поскольку он весь нос - с ног до головы - значит, и платок ему требуется соответствующий. И в карманах его замшевых панталон всегда открыто специальное пятое измерение.

   Именно в этом пятом измерении, к кармане носа, принёс портной Петрович титулярному советнику Башмачкину шинель в носовом платке. А в кармане Петровича тоже нечисто - там Павел Иванович Чичиков летит на птице-тройке и не даёт ответа.

Многие птицы

   В большой липе за дачным окном вечером жил такой же большой дождь. И продолжал жить ночью, пока на рассвете не уступил место птицам. Они как будто пробудились разом, и заодно решили меня пробудить. Ото сна и от города заодно.

   Было тепло и серо. Такое время, которое не хочется определять взглядом на часы или в телефон. Его хочется называть не цифрами, а исконным словом - рассвет. В этом слове есть постепенность, неторопливость, таинственное преображение и вместе с тем твёрдое постоянство нашего мира. Тьма растает и окажется всё по-прежнему, только человек изменится ровно на один день. Чтобы никто не заметил этого, предрассветный сон создан самым крепким.

   Но зачем тогда так грянули птицы? О, как же они грянули! Птицы набирали полную грудь свежего, новорождённого, садово-лесного воздуха и наяривали кто во что горазд. Не хор, а то, что было до хора. Они не старались перекричать друг друга, но твёрдо знали, что у каждой из них есть свой голос.

   Жаль, что моё городское ухо не разбирает по имени эти голоса. Разве что завывание голубей всегда узнаю - простое, как мычание. А здесь был щебет, клёкот, свист... Здесь были многие птицы. Треск. Вот сороку тоже знаю. Сорока захотела хотя бы в сумерках пристроиться к певчим всем своим белобоким телом. Треск звучал напористо. Как будто хотел прорваться в солисты. Да ведь в солисты прорваться нельзя. Солисты вообще придуманы не для того, чтобы в них прорываться.

   А многие птицы продолжали неистовствовать в ветвях. Вдруг очнулась в берёзовом лесу на горе кукушка, как будто встала над разноголосьем чётким о одновременно сомнамбулическим ку-ку. И тут же откликнулась ей вторая, и аукнулась третья. Кукушкино трио парило и царило над  землёй.

  А я ведь только сегодня думала: вот, до чего докатилось лето, уже и кукушка замолчала. Она в числе первых подаётся в вечно тёплые края. Оказывается, ещё здесь. Пакует чемоданы, поминутно сверяясь со списком, выбирает билеты на приличный, но недорогой рейс. Все дела сделаны. Яйца в чужие гнёзда подброшены. Осталось, по обычаю, присесть перед дальней дорогой.

   Но многие птицы на рассвете не дают покоя. Галдят и перекликаются. Зовут тряхнуть стариной. И кукушка не выдерживает, и следом все окрестные кукушки заходятся напоследок в таком протяжном и вдохновенном ку-ку, что даже  лягушка в пруду обязана теперь прожить как минимум триста лет. Но только не знает мир никаких цифр на рассвете.

У жасмина

   Цветёт жасмин. Мошкара поднимает голову. Наша местная, фирменная мошкара поднимает свою лёгкую серую голову, расправляет невесомые крылья. В тепле, в короткой, но всё же темноте летней ночи выходит в мир очередная популяция. Были миллионы, стали миллиарды. И отмахнуться от этого факта невозможно даже обеими руками. Не стой у цветущего куста жасмина - набросятся сразу и большой группой. Не стой вообще.

   Но хочется же и постоять. Очень уж вид у жасмина пушистый, уж очень он кипит. Да и посидеть возле жасмина в такое время, как начало июля, тоже приятно. В тени большого дерева. С большим романом Бальзака, до отказа набитым баронами, графами, просроченными векселями и в отчаянии ломающими руки прекрасными виконтессами.

   Хорошо в это время иметь при себе специальное пшиканье "От комаров и мошек", с таким запахом, которого мошки должны не любить и пугаться. И рассказать другим о нехорошем месте.

   И мошки действительно редеют, но не исчезают полностью. Немногие стойкие, терпеливые, неподдающиеся остаются досаждать. Но ведь в мире и не бывает ничего идеального, и прекрасен он именно своими погрешностями.

   Мимо проходили самые разные люди и случайные обрывки их разговоров.  Одна человеческая комедия происходила в книге, а другая - наяву. Их темы и типы совпадали полностью. Бледная рука баронессы, изящно проскользнув между строк, лично передала волнистую портативную собачку девушке в джинсовых шортах с бахромой...

   Но старушка проникла сюда явно из другого времени. Она была похожа на молочницу середины прошлого века - так же подвязана белой косынкой, в крепком ситцевом наряде и раз и навсегда купленной обуви. В огромной хозяйственной сумке у неё лежали целые куски и периоды человеческой комедии. Только без векселей и баронов, бриллиантов и щёгольского тильбюри.

 - Мне тоже нужна тень! - объявила старушка. - Можно я здесь сяду?

Ну...пожалуйста. Мы с Бальзаком подвинулись, хоть я вообще-то не люблю сидеть на скамейке с посторонними. И продолжения диалога тоже не хотелось.

   Но старушка и не собиралась разговаривать со мной. Бойко и выразительно она начала разговаривать с собой. Уж и не знаю, какой вариант лучше. Всем известно, что говорить с собой на людях - это моветон. Говорить с собой нужно исключительно без свидетелей.

   Между тем старушка удвоила пыл и жар своих речей. Аргументировала убедительно. Из большой сумки извлекла она термос, извлекла еду. Отдельные терпеливые мошки кружились над нами.

 - Летаете? - обратилась к ним старушка. - Целых 11 штук! Как самолёты.

   Мне стало неловко, как будто читаю чужое письмо. Я закрыла Бальзака и бесшумно удалилась. Старушка ничего не заметила: она сидела, отвернувшись, и разговаривала с мошками. А чай свой и еду свою держала так, как будто угощает.

На реке Ирмень

   Следуя точно по указателям, нашли на берегу реки Ирмень памятный знак (крест), установленный на месте битвы с ханом Кучумом. Воротца кованой ограды были заботливо прикрыты, чтобы на территорию исторического места не проникла с неприличными намерениями какая-нибудь случайная корова. А неприличные люди сюда не доберутся, особенно по указателям. Для них тут ничего нет.

   Огромный простор открылся, раскинулся во все стороны. Вечный покой. Луга, как на ладони. Река в плоских берегах, без конца и начала. Как будто не тронутый временем кусок Сибирского ханства. Здесь был хан Кучум.

   После гибели Ермака и разгрома его отряда Кучум восстановил свою власть и обложил данью большую часть Западной Сибири. Но даже если бы и малую, это всё равно много, очень много, очень-очень много. Попутно хан не забывал совершать набеги на русские крепости и остроги.

   И велел царь Борис Годунов снарядить против Кучума приличное войско: целых 700 стрельцов и казаков, да в придачу 300 служилых татар. Шутка ли, 1000 человек. Авось хватит.

   И пошли они. И пришли. Отряд под командованием Андрея Воейкова внезапно атаковал ханский стан - там, где река Ирмень сливается с Обью. С русской стороны - 400 человек, с ханской - 500.

   И была сеча 20 августа 1598 года, с рассвета до полудня. Ни река Ирмень в плоских берегах, ни луга, ни знойные небеса, ни кузнечики в траве не знали, что у людей так выглядит история.          После которой всегда наступает тишина, как здесь и сейчас. И памятный знак у воды.

   Войско Кучума было разбито. Пять сыновей хана, шесть дочерей и восемь жён взяты в плен и отправлены в Москву. Самому хану с небольшим отрядом удалось бежать. Он был настигнут, но вырвался вторично. После чего скитался и сгинул где-то в Алтайских горах, населённых недружественными Кучуму племенами.

   Так Сибирское ханство перестало существовать, и вся Западная Сибирь вошла в состав Русского царства. Там, где хан был настигнут вторично, теперь район города Новосибирска. Там, где бились первично - село Ирмень, славное на весь край молоком и творогом. Ну, а потомки пяти сыновей и шести дочерей сейчас коренные москвичи в двухзначном поколении. Не исключено, что они бывали и на Алтае. Сейчас это очень популярное туристическое направление.

Любая липа

   В Новосибирске широколиственные деревья не преобладают. Поэтому любая липа заметна и привлекает внимание. Особенно липа цветущая, уходящая в небеса. Как сказочное дерево, по которому главные герои залезали в гости к Солнцу, Месяцу или Ворону Вороновичу.

   В толстом сборнике русских народных сказок я всегда первым делом выбирала страшные: про ведьму, про Бабу Ягу, Кощея Бессмертного или чёрта. Но всегда пропускала про медведя на липовой ноге. Это сказка была не страшная, а жуткая. Спрашивается: где добро, которое всегда должно победить? От первого и до последнего слова сказка про липовую ногу состояла из кромешного зла. Старик с топором подкараулил медведя, который воровал на его поле репу, и отрубил ему лапу. И велел старухе ту лапу сварить. А медведь сделал себе липовую ногу и пришёл, скрипя неумолимо (скырлы-скырлы). Старик спрятался под деревянное корыто, старуха спряталась на печи под чёрными рубахами (дополнительный ужас). Но медведь их нашёл и съел.

   Ну, и какой нормальный человек дошкольного возраста сможет после такого уснуть? Скырлы-скырлы. Только не выключайте свет, чтобы не сгинуть под чёрными рубахами, под деревянным корытом, под тройным слоем безнадёжной тоски.

   Хорошо, что липы у нас не преобладают. И пока медведь искал подходящую, пока ладил ногу, всё детство и закончилось. Некогда стало читать сказки, даже те, которые заканчивались свадебным пиром.

   Но липа закончиться не может никогда. Особенно когда она в цвету. И тогда кажется, что лета впереди ещё очень много. И такой стоит аромат, что пчела слышит его за несколько километров. У пчелы закружится голова. Но потом она возьмёт себя в руки и будет неутомимо создавать то, ради чего появилась на свет. Будет пчела творить светлый, тягучий, прозрачный липовый мёд. Самый правильный в мире. Даже если залётный на воздушном шаре нестрашный медведь будет утверждать обратное.

Мы и оне

   В посёлке Верх-Ирмень, откуда родом известная всему нашему городу молочная продукция, вдруг повстречался настоящий конь. Конь запряжённый, управляемый. Вёз конь человека и телегу. Как сто лет назад, как двести, как при Александре Македонском, и до него века... Конь выглядел тогда в точности как теперь. Он был опорой, базой. Скорость человека зависела от лошадиной силы, новости зависели, самооценка зависела. И очень часто - жизнь. Она складывалась совсем из других отрезков времени и пространства. И мыслили тогда не нашими расстояниями.

К несчастью, Ларина тащилась,

Боясь прогонов дорогих,

Не на почтовых, на своих,

И наша дева насладилась

Дорожной скукою вполне:

Семь суток ехали оне.

   Это из Псковской губернии в Москву. Неделя жизни. Оне могли позволить себе тащиться. А мы пролетаем на машине за несколько часов, чтобы успеть. Выиграть время. И его же сэкономить. А потом оказывается, что неделя наша опять промелькнула, как не было. Что нового? Да всё по-старому. А оне, пока тащились, кусок мира увидели во всех подробностях; одних только станционных смотрителей не меньше дюжины. А самоваров? А лубочных картин, на которых изображены похороны кота или возвращение блудного сына? И кто в итоге сэкономил? Кто кого обогнал?

   Конечно, никто из современных нас всерьёз не согласится тащиться, как оне. Трястись в кибитке под медвежьей полостью. Вечность смотреть на поля и поля, снега и снега. Опасаться волков и бурана. Наши расстояния - это оплаченная услуга, в середине которой принесут какой-нибудь обед, а там и до снижения недалеко. Это время не на земле, поэтому его как бы и не было в жизни. Его нужно перетерпеть. Вот приземлимся, тогда и будем думать. Например, о великом произведении, которое надо бы написать. "Путешествие ИЗ-В". Уже и есть бессмертное начало: "Облака, облака, облака"...

   Через сто лет будет ещё быстрее. А через двести простого времени вообще не останется - только выигранное или сэкономленное. Мы не можем позволить себе тащиться, а оне могли. Трястись и смотреть, трястись и смотреть. Думать и думать - пусть всего одну, но зато мысль. И каждый из их коней был так же запряжён, как верх-ирменьский. Так же тянул за собой в полную силу повозку и человека.

Там, где пролилось молоко

   Время тогда было мифологическим, и оно стояло. И лето стояло. Раз и навсегда был поставлен на своём месте дом бабушки с дедом. Вечные поселены соседи: справа - Кольша и Аньша Ишины (я тогда ещё не знала, что это на самом деле такая стихотворная строка, устное народное творчество); слева обитали всей семьёй Малышкины (а это слово, которое из песни не выкинешь, то есть гармония). Спереди была чётко прочерчена железная дорога (на одном из путей замер бесконечный товарный поезд), а за спиной - просёлочная дорога вдоль пшеничного поля. Всё. Картина завершена. И всегда так будет. Тихий бесконечный закат где-то за тополями.

   И все будут, до единого. Только они теперь заняты совсем другими своим делами. Поэтому и не выйдут навстречу, когда я открываю калитку с тем самым крючком. Пусть заняты...

   У летней кухни такая же рыжая дверь. Здесь ели простую, вековечную, добротную еду. Толстый белый хлеб я погружала в малиновое или черносмородинное варенье. Пить - молоко из кружки. Оно вечернее, из погреба, и сверху плавают хлопья сливок. Невыносимая натуральность, на самом свежем в мире воздухе. Состав на третьем пути ожил, стекло в окне немного задребезжало. Будильник на подоконнике показал всё, что мог. Но я ещё не умею определять время по часам, поэтому его нет. Есть мелкие сливки в крупной кружке.

   Однажды баба Тася из летней кухни отлучилась, и я, как тот Денис Кораблёв манную кашу, выплеснула молоко со сливками за окно, на землю. Тайное потом не стало явным, и теперь в том месте, где пролилось молоко, выросла новая трава. Только не забвения. Ведь я помню. Как варенье капнуло на жёлтое платье, как заглянула курица через порог и уже занесла ногу...

   "Кыш!"

А нам курей гонять запрещалось. Хоть и хотелось очень потрогать их гребешок, особенно петушиный, лихо заваленный набок, как чуб. Куры разгуливали по двору во всех направлениях, перебирая солнечными ногами, плотно прижав крылья к бокам. Иногда всё-таки удавалось их немного погонять, и бежали они очень смешно. Потом я прочитала в художественном рассказе, что курицы от испуга могут и в обморок упасть. Но наши никогда не падали. Яйца они несли только отборной категории, белые и коричневые. Я сама их находила в потайных соломенных местах, и они были тёплыми.

   Вечером возвращалась из стада корова со своим сыном. Они долго втягивали в себя воду из длинного, раз и навсегда поставленного корыта, поросшего внутри мелкой бархатной зеленью. А я стою и смотрю, смотрю. И рядом со мной - тоже я, с каплями варенья на платье.

   Вечная, как всё. Как дом. С не принятыми в Сибири огромными окнами, с потолками в четыре метра. С лёгким, невесомым воздухом, в котором так хорошо спится. С древним комодом, тугими "семейными" подушками (чистое перо), с вешалкой оленьими-рогами, привезёнными из древнего Барнаула.

   И три картины висели там - не подлинные, конечно, но в рамах. Загадка всей моей жизни. "Богатыри" и "Девочка с персиками" - это в той комнате, где телевизор и этажерка с книгами. А в спальне - "Сватовство майора".

   ...Баба Тася бегом (она не умела ходить, только бегала) несёт в летнюю кухню ведро парного молока, которое завтра станет вчерашним. Спать она не ложилась никогда в жизни.

В третьей стадии

   Есть три стадии. Первая: когда в воскресенье сидишь в кинотеатре на мультсборнике, и всё идёт прекрасно. Сначала посмеялись над тем, как Волк из серии "Ну, погоди!" зацепил удочкой свои собственные розовые трусы в крупную ромашку. Потом дали "Аленький цветочек", и Чудище до того робко выглянуло из зарослей лучистыми глазами, что плакать хочется - так жалко его...

   А потом обязательно (ближе к концу, но не так чтобы очень) запустили "Ёжика в тумане". И полный зал детей, включая меня, разом приуныл. Что делать-то теперь? Смеяться? Плакать? Непонятно. Остаётся сцепить зубы (с дырой на месте двух свежевыпавших) и терпеливо ждать, когда неспешные, тёмные, молчаливые блуждания закончатся. Ни отменить, ни пропустить их нельзя. Терпи и молчи, не мешай другим терпеть.

   Так, в доступной форме, постигалось важное жизненное правило: не бывает сплошных удовольствий, даже если честно заплатил за билет 10 копеек и всю неделю предвкушал. Ну, не бывает, понимаешь? В какой-то момент придётся сжать зубы. Это первая стадия.

   Вторая наступает через N лет. Когда тебе уже всё известно и про розовые трусы в крупную ромашку, и про чудовищную оболочку с золотым сердцем внутри. Но почему-то никак не можешь постигнуть тайну этих тёмных, бесконечных блужданий. И включаешь их снова. И Сова крадётся. Не возникает больше вопроса: смеяться или плакать. Здесь другое. И уже немного понятно, почему этот мультфильм признан лучшим. За Ёжика и Медвежонка вид со снины в последних кадрах - прежде всего.

   На третьей - заключительной - стадии сам становишься Ёжиком. Однажды дачным вечером, после июньского дня, похожего на бесконечный слоёный торт: корж солнца, корж ливня, и так много раз. В промежутках - крем из маргариток, липового цвета и настойчивого "ку-ку", притаившегося в березняке.

   Закончится всё внезапным огромным туманом. Третьей стадией. Так вот зачем оно всё было тогда, в кинотеатре. И потом, через N лет. Чтобы не оттуда, а теперь отсюда смотреть туман. Только бы слишком быстро не закончился. Когда ещё покажут такой невидимый лес, такие еле уловимые дома, такое небо, похожее на голос Алексея Баталова?

   Теперь надо идти. Надо идти к реке, ведь самые густые слои всегда лежат над водой. Именно к реке и придёшь сквозь этот странный, безмолвный, очень и очень неясный мир. К маленькой реке, быстрой и холодной. Здесь, особенно в туман, может встретиться Кто-то, говорящий неслышным голосом. А если идти от такой реки по дороге, обязательно попадёшь за поворот.

   Никого не нужно брать с собой в свой туман. Никто и не пойдёт. Поэтому всякий, попавший в третью стадию, пьёт потом чай с малиновым вареньем и тем самым выражением лица, за которое Ёжик из мультфильма был признан лучшим.

   И все вокруг будут говорить важные и нужные вещи. И даже вещи с таким смыслом, что считать звёзды, кроме меня, здесь совершенно некому. А я буду сидеть как только половина себя. А вторая половина как будто осталась там, в тумане. За поворотом или на реке. Ищет Лошадь, которой никогда не было.

Мохнатый и душистый

   Из них двоих мохнатый - это шмель. Душистый - цветок шиповника. Одно из самых древних сочетаний, когда-то придуманных на Земле.

   Как и откуда узнаёт шмель цветок на своём пути, неизвестно. Идёт строго на аромат, вычерчивая в пространстве ломаные линии гудящим полосатым телом? Или чувствует биение цветочного сердца? И опускается трепетно. Он бы предложил цветку сердце своё, и целых шесть надёжных рабочих рук в придачу. Но никогда не кружится мохнатая голова, твёрдо помнит: он, шмель, не создан для одного цветка. Он создан для очень и очень многих. И, подержав в невесомых тройных объятиях шиповниковое сердце, он снова летит, кружит, бросается из стороны в сторону, возвращается снова и снова. И, наконец, уносит вдаль что-то очень ценное, не различимое глазом. Огромным и нечутким человеческим глазом.

   Шмель из другого мира с человеком и не подозревает о его существовании, о его нервной и умственной деятельности. Он чувствует рядом со своим полётом присутствие чего-то тревожного, совсем чужеродного, сотрясающего и разрывающего воздух. При этом шмеля оно отчаянно боится. Делает ряд нелепых, неуклюжих, очень замедленных движений, отмахиваясь какими-то двумя громадными частями себя.

   Шмель не знает, что это вторглось в мир. Он раздражённо завывает низким голосом. Он очень не любит встречаться с человеком, особенно возле цветка.

   И когда я ухожу своей дорогой по траве, то слышу за спиной целых два облегчённых вздоха - мохнатый и душистый. И там опять всё хорошо, как было придумано на Земле миллионы лет назад: не человеку раскроет свою душу цветок, не человек расслышит биение его сердца.

Уж Пушкин

   Не нужно было мне 6 июня никуда ехать на метро. Но я встала и пошла. Не ехать, а прочитать стихи Пушкина. Только один раз в году метро нашего города принимает на входе не карту и не жетон, а не менее двух строф из Александра Сергеевича наизусть. И я бы опять только собиралась, но подруга с утра прислала сообщение: "Прошла в метро за стихи". И на фото награда: открытка и значок.

   И я моментально решилась. Знала сразу, что именно прочту. Из всего любимого - наилюбимейшее: 

Уж тёмно: в санки он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon  помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

   Когда-то поразило раз и навсегда: "Уж тёмно..."  Два слова, одно из которых - несамостоятельная частица. Но сразу и очень отчётливо встаёт перед глазами ранний вечер зимнего Петербурга, размытый свет уличных фонарей, комья снега, летящие из-под лошадиных копыт, голоса и звуки... Пушкин мог написать: "Стемнело: в санки он садится." И строка сразу бы завяла, онемела и обмелела. Стала обычной и правильной. А настоящее. живое никогда не бывает безупречно правильным. Любой шедевр содержит в себе маленький изъян, меру которого всегда безошибочно определяет гениальная интуиция.

   Поэтому Пушкин выбрал не с правильным ударением "темно", а странное, забирающее душу "уж тёмно".

   "Опять развели "ужей"!" - ругала нас когда-то учительница литературы, раздавая сочинения на очередную тему после проверки. Все "ужи" были красно подчёркнуты и снижали оценку за грамотность как минимум на полбалла. А к следующему уроку было задано наизусть "Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало..." И было непонятно - почему? Нам нельзя, а Пушкину можно?

   Да, Пушкину можно. Заманив в онегинский вечер первым, тёмным "ужом", Пушкин не останавливается, подливает масла: "... он уверен, что там уж ждёт его Каверин..." Уж ждёт. Подчеркнуть толсто и дважды красно, вынести на поля, вызвать в школу родителей!

   Но это в неуклюжем школьном сочинении, которое всегда должно стремиться к безошибочности. А у Пушкина в этом протяжном ж-ж-ж шорох полозьев по снежной мостовой, вот на повороте чуть не занесло - быстрей, быстрей, Каверин заждался, roast-beef окровавленный стынет.

   А соловья из другой главы, который "уж пел в безмолвии ночей" я представляю почти человеком. По крайней мере, галстук-бабочка на нём точно есть.

 - Отрывок из романа "Евгений Онегин"! - объявила я в метро девушке, которая неподалёку от турникетов "принимала" стихи.

   И вдруг увидела, как загорелись её глаза. Что я вслух, а она про себя повторяет всё и про нетленный пирог, и про ананас, и про живой сыр. А людей на платформе в этот спокойный послеобеденный час было больше, чем в час пик. Как будто все специально пришли в метро, чтобы прочитать не менее двух строф из Пушкина.

   Я прошла станцию насквозь и поднялась через другой вестибюль. Мне ведь не нужно было в этот день никуда ехать. Я сделала, что хотела. И на душе было так, как будто я выиграла что-то очень ценное.

   С днём рождения, Александр Сергеевич!

Просто с водой

   Вот, наконец, явится харчо в затейливой миске. В глубокой и круглой, чтобы харчо как можно сильнее напоминало маленькое яростное озеро. А чтобы харчо раньше времени не простыло, поставлена была миска на толстую деревянную доску. Всё между собой сочеталось и радовало все органы чувств.

   Вот уже на плоских блюдах несут хинкали. Ставят трилистником соусы разного цвета. Объясняют, как узнать начинку по ножке. Каждая закручена или приплюснута особо: у сырной начинки так, у бараньей эдак, у "классической" - третьим способом. И вот уже хинкали не просто лежат, а как будто разговаривают голосами. Или даже поют. А чтобы показать себя полностью знающим человеком, хинкальные ножки нужно не съесть, а небрежно оставить на тарелке - мол, они слишком толстые, непитательные. Культурного человека сразу видно по несъеденным ножкам.

   Я отношусь к диким. Хоть сначала и веду себя пристойно: сосредоточенно выпиваю бульон из надкушенного бока, аккуратно макаю хинкалю в соус. И всё это  - ради желанного мига. Ради толстой и непитательной ножки! Вот съем последнюю, и тогда снова стану культурным человеком. И даже частично осознанным. Попрошу стакан просто воды.

   Но это так только говорится: просто стакан. А принесут после всех этих затейливых, сочетающихся тарелок...

Принесли стакан.

   Принесли настолько стакан, насколько это возможно. И всё. На него хотелось смотреть, как на самую первую, настоящую вещь. Только стакан и вода. Смотреть можно бесконечно. Оказывается, я очень давно не видела стакан.

   За каждой его гранью стояли многие и многие стаканы жизни. Из школьного буфета, ровно наполненные некрепким, негорячим, малосладким чаем, прикрытые сверху коржиком или булкой; и вкус их перемешивался ещё до еды. Были тут стаканы с компотом из сухофруктов (косточка - не в каждой порции, только для счастливчиков), далее - с томатным или яблочным соком. С холодной газировкой из автомата - стакан мокрый и город мокрый от дождя. Или это прошла поливальная машина?..

   Да хоть и отмеряющий муку и сахар для пирога - это тоже был стакан, и тоже играл роль в судьбе. Сыплющий ягоды или жареные семечки в очень ловко свёрнутый прямо на глазах бумажный кулёк...

   Повседневностью были наполнены стаканы. Жизнью как есть.

А если просто с водой - это уже произведение искусства. И до него нужно дорасти.

По летописным рецептам

   Бывают на свете такие названия, пройти мимо которых невозможно. И то: как с неба упала в тихий центр Новосибирска пряничная сбитневарня, медовыми дождями пролились ремесленные сбитни, долгими дорогами пришли из летописных рецептов пряники да калачи.

   Отборные были слова. Каждое кричало, как уличный торговец в каком-то очень далёком году. Вели вниз ступени.

   Помещенье за дверью открылось небольшое, тонко пропитанное пряничным духом. Не имбирным, как все привыкли, а именно летописным. Пряники лежали на прилавке разнообразных конфигураций. На иных была крупно и отчётливо напечатана птица Сирин; шишки с джемом означали сибирский уклон; а квадратики "Разгонных" подавали не для аппетита, как я сначала подумала, а совсем наоборот - это был изящный намёк гостям на то, что они засиделись, пока и часть знать. Тот мир был наполнен символами и знаками.

   Все до единого пряники испечены по рецепту 1905 года. Так объяснила девушка-хозяйка сбитневарни. А самый большой и старинный самовар, сказала она, сегодня отсутствует, так как его пригласили на праздник в Заельцовский парк.

   Но там и без самого большого было на что посмотреть. Со всех верхних полок смотрели самовары - величественно, как Лев Толстой. Причудливые ручки, крышки со специальным капитанским мостиком для маленького чайника, индивидуальные, как нос человека, краники - решительно всё говорило о том, что вещь эта не массовая, не тяп-ляп, а член семьи. И место его на столе - почётное. И очень к лицу ему ожерелье из баранок, бусы из сушек. И плыли от него - из рук в руки - тонкие фарфоровые чашки с блюдцами. Плыли мимо десяти сортов исключительно домашнего варенья...

   Украшена была также сбитневарня тяжёлой ступкой с пестом, пучками душистых трав, групповой фотографией с бравыми усачами в ряд. А на нижней полке - просто для настроения - стояли там мужские лапти самого предельного размера.

   Но настроение было и так, без лаптей. И сбитень стоял в стакане горяч, как первый летний день. Очень даже летописный. Пряник с птицей Сирин был простой и плотный, ломался приятно и туго. Его было трудно не есть.

   А "Разгонных" не удержались и взяли домой. Они оказались ещё ароматнее, с апельсиновой цедрой. Если бы я была гостем в 1905 году, я бы только и делала, что засиживалась допоздна во всех гостях и у всех самоваров. Чтобы мне снова и снова давали именно такой.

Мальчик пристально смотрит вдаль...

   В списке литературы на лето, который, по моей традиционной просьбе, показал Игорян, я рада была увидеть Анатолия Рыбакова. "Каникулы Кроша". Очень хорошо. Помню, на какой полке искать.

   А назавтра - как удар: не стало Василия Фунтикова - исполнителя главной роли в одноимённом кинофильме... 

   Эту  картину показывали обыкновенно в начале каникул. Впереди было целое лето и вся жизнь. Четырёхсерийная история про то, как старшеклассник Серёжа Крашенинников (Крош) вывел на чистую воду мошенника-искусствоведа Владимира Николаевича Лесникова (Вэ Эна). Был тот Вэ Эн одержимым  коллекционером нэцке - японских миниатюрных произведений искусства. Однажды на выставке он заменил подлинные фигурки копиями и возвёл поклёп на своего учителя - профессора Мавродаки. Лишь самую ценную фигурку - "Рисующего мальчика" - добыть не смог. Не знал, что незадолго до открытия выставки профессор подарил её своему новорождённому сыну Косте. Вэ Эн много лет притворялся другом, а на самом деле был подлым и хитрым.

   Вот так я узнала про нэцке. И многие узнали. В фильме происходили не только приключения, он был поучительный, интересный не только событиями, но и характерами, поступками. Там был Крош - честный, принципиальный, очень ясноглазый. Цитирующий Пушкина. "Я не знаю, какой это век, но я знаю, что главное в искусстве: "Чувства добрые я лирой пробуждал."

   И фильм пробуждал, как искусство. Самые добрые, самые главные чувства. В нём побеждало добро. Но не как в сказке, а как в жизни - через сомнения, непонимание, обиды и несправедливость. И подлинное неизбежно торжествовало над подделкой.

   Там была вся, как на ладони, Москва из детства, из моих собственных каникул. Теперь она лучше и краше, богаче и современнее. А в той Москве звенит трамвай на Чистопрудном бульваре, во дворах играют дети в прятки и классики, продаются с лотков несравненные копеечные пирожки. И диалоги героев так похожи на простую, настоящую жизнь.

 - Ты с работы?

 - С работы.

 - Есть будешь? Я как раз сварил суп рыбный.

 - Ну да? С какой рыбой?

 - Не знаю. Сейчас посмотрю... А тут не написано. Просто: "Суп рыбный с овощами". Зато! Белка 20 грамм! Жира 8 грамм! Углеводов 48 грамм! Калорий 360! Будешь?

 - Давай!

   Я пересмотрела "Каникулы Кроша" в своей жизни тысячу и один раз. Две тысячи два раза переслушала новеллы, прочитанные несравненным голосом Зиновия Ефимовича Гердта.

   "Мальчик отрывается от своего рисунка и пристально смотрит в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах, подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии встало рядом с нами навсегда?.."

   Я бесконечно думала о том, что вижу подлинник. Который невозможно подменить, присвоить, спрятать в шкаф под толстое стекло. Я вижу мальчика, который нарисовал лето. А теперь пристально смотрит в даль...

Всё меняется, кроме

   Всё меняется в мире, кроме горячего, жареного, пирожкового духа в доме. Как ни гони его из мыслей, гордясь выпитой ряженкой и съеденным зелёным овощем. Судьба предопределена. И в эту самую минуту умелые руки сотрудников родного магазина за углом уже раскладывают на нижней полке в разделе "Молочная продукция", рядом с плавленными сырками и брикетами живых дрожжей, неумолимо раскладывают руки прозрачные пакеты, сквозь которые бледно проглядывает фасованное готовое тесто. Очень скоро мы с тестом столкнёмся, и мысль явится.

   Знаю. Всё знаю про то, что истинное тесто рукотворно, неповторимо. Что в него вложена душа и настоящие белки с желтками, а не указанные на этикетке "яичные продукты". Что подойти должно не спеша, в тепле и тишине. Не продукт питания, а произведение искусства. Случается и шедевр.

   Ну, а не шедеврам что же? Нерукотворным так и пропадать рядом с плавленными сырками? Так и прозябать в молочных низах?

...Пакет был завязан приятным, некрепким, каким-то очень душевным узлом и выглядел не по-современному добротным. Именно такие пакеты в прежние времена мыли и развешивали сушиться на прищепках, как бельё. Убежать из него тесту совершенно невозможно.

   К сожалению, до нас не дошло имя человека, который придумал жарить пирожки с картошкой. Но это был очень, очень хороший, мудрый и понимающий человек. Исключительно сердечный. Как будто это он сейчас, а не я варёную истолок, маслом и мелко изжаренным луком приправил. Соль и перец добавил интуитивно и в самый раз. По универсальному, коллективному вкусу. Убедительная вышла картошка. Как будто и не было никогда на Руси допетровской эпохи.

   Вот плотно набитые начинкой пироги (для себя же стараемся!) легли отдыхать. А потом на чугунной сковороде быстро увеличились и разрумянились. Под салфеткой потом лежали они. Очень и очень недолго, но всё же лежали.

   А дух - из вежливости - постоял ещё во всех углах какое-то время.

Начинается с чуть-чуть

   

   В моём альбоме для марок этот цветок назывался серьёзно, как по имени-отчеству: купальница азиатская. А в жизни мы говорили: огоньки. Вот это уже теплее, если не сказать - горячо. До того полыхающие, что смотреть хочется на них, как на огонь. То есть бесконечно. Особенно в конце мая, в вечернем дачном лесу, первом в этом сезоне.

   Живут огоньки, как правило, целыми полянами. Но те поляны заветные: огоньки занесены в Красную книгу, рвать их запрещено. Мало осталось на свете таких полян, и нам крупно повезло. И пчела тоже очень рада: не каждый день встречается на сибирском пути что-то совсем оранжевое.

   Много лет назад я сразу узнала огоньки в горячо любимой детской книге про бурятского мальчика Андрейку и Забайкальскую степь. Там цветы назывались "жарки", и снова это было очень меткое слово: угли в костре, если подуть в их самую сердцевину, именно такого цвета.

   Однажды в степи случилось наводнение, и бабушка Бутид Балбарова погибла, спасая отару. Её маленькая внучка Дулма осталась одна. Бадма Балбаров - родной брат Бутид - не считается. В книге он был самым отрицательным, негодным персонажем. Его называли: хромой Бадма, худой человек. Он стрелял в лебедей. Вместо глаз у него были чёрные угли, а вместо сердца холодный камень. Погрозив в степь кулаком, отец Андрейки сказал: "Не отдам Дулму Бадме. Драться буду - не отдам! Дочкой она нам будет." И не отдал.

А дальше была глава про жарки. Дальше самое главное.

   После несчастья Дулма долго болела, и Андрейка вспомнил старую сказку про бедного хилого мальчика, который отдал незнакомому умирающему старику последний кусок мяса и последний глоток воды. И благодарный старик открыл мальчику тайну жарка.

   Рано утром нужно своими глазами увидеть, как распускается этот цветок. Моментально сорвать его и бросить в чай. Тогда навсегда станешь сильным и здоровым.

   Мальчик долго приучал себя вставать до рассвета. И наконец увидел своими глазами, как расцветают жарки. Бросил их в кипящий чай, а чай выпил. И стал самым непобедимым в степи, легендарным Алтан-Шагай-Мергеном.

   Вот и Андрейка тоже пошёл в степь. И терпел, чтобы не уснуть. И дал себе железное слово. И увидел. Он бежал к юрте изо всех сил. Чай с жарками заварили, и Дулма выздоровела.

   С тех пор навсегда стали огоньки-жарки означать для меня что-то настоящее и простое. Что-то очень подлинное и однозначное. Нерушимое и неделимое. Искреннее и бескорыстное.

   "Искусство начинается с чуть-чуть" - говорил своим ученикам художник Карл Брюллов. А значит, и красота начинается, доброта и правда. То, что занесено в Красную книгу и рвать просто так строжайше запрещено. Но если очень и очень не просто так, то можно. Только сначала нужно увидеть, как они расцветают.

День, когда ожили слова

   День, когда ожили слова, я запомнила. Далёкий день, как звезда в телескопе. Тогда сдавали в автоматическую камеру хранения на одном из московских вокзалов рыжий и кожаный наш чемодан. В пасть хранилища он ушёл непринуждённо, на толстой металлической дверце набрали шифр (совершенно секретно). Опустил папа в щель целых 15 копеек, иначе говоря - пять стаканов воды с сиропом. Звякнуло. И дверца закрылась намертво, как люк ракеты.

   Всё. Теперь за чемодан можно не волноваться. Он в полной и непроницаемой безопасности. Даже если Похититель и придёт, если подцепит дверцу когтями или ножом с широким лезвием, ничего не выйдет. Шифр-то мы с собой увезли - на ВДНХ или очень красивую станцию "Новослободская". 

   Пахло вокзалом, железом, багажом многих лет, ещё не прочитанными стихами Бориса Пастернака про несгораемый ящик встреч и разлук. Радостным ожиданием, что вечером снова сядем в поезд, и путь наш проляжет через город Рыбинск, который, конечно, полностью стоит на спине огромной рыбы, плавающей в специально созданном для неё море.

   Это будет ночью, я не увижу. Но сложный вокзальный запах, и карман моего платья, на дне которого покоится распечатанная упаковка "Апельсиновой" жевательной резинки, и таинственный град Рыбинск, и даже когти вымышленного Похитителя - всё это было связано во что-то единое и очень целое. Что-то от меня не отделимое отныне и во веки веков, и такое же живое.

   В каждом слове, как раб лампы, таилась история. Если то слово как следует потереть, история явится, чтобы исполнить желание.

   Но иногда никаких желаний не бывает. Просто идёшь себе в жаркий безлюдный день по старой тихой улице, огибая что-нибудь по случаю лета свежеперекопанное. Огороженное надписью "Приносим извинения за причинённые неудобства". И такая будет хорошая вывеска у маленького магазина - "Коллекция пустяков" - что можно и внутрь не заходить. И так всё понятно. И всё есть. Дверь будет открыта, как будто на ней только что набрали секретный шифр. Можно забирать свой целый рыжий чемодан и видеть ночью во сне чудо-рыбу с городом на спине.

Как из конструктора

   Можно хоть тысячу раз пройти мимо, и не заметить. Не древность ведь, с гроздьями мемориальных досок на фасаде, с которых смотрит прямо в душу вся школьная программа по истории и литературе. Здесь жили великие, в то время, когда они ещё были людьми.

   А здесь - не древность. Здесь не жили, не останавливались, не читали друзьям главы. Но это тоже кусок прошедшего времени, зачем-то окаменевший в самом центре города. Он не ждёт, чтобы его заметили. Но стоит один лишь раз остановиться, обойти вокруг, через двор, и глаза потом непроизвольно будут искать в толпе зданий эти странные дома, с как будто перетекающими с грани на грань большими окнами, с балконами, составленными из чётких квадратов в виде буквы Г. В каждой линии царит геометрия - как будто все детали резали острейшим ножом только один раз, предварительно отмерив - семь.

   Таков стиль конструктивизм. Не последнее из многих лиц нашего города. Не красота, от которой на месте захватывает дух. Не трепет перед величием и совершенством. Совсем другое. Конструктор, в который человечество играло сто лет назад. Напрягало мозг и пространственное воображение, снова и снова переставляло детали, создавая новый мир таким, чтобы он работал. Чтобы крутилось и вертелось, и бежало огромными скачками куда-то вперёд. Новое, как ещё не бывало. Отрицание всего, кроме нового.

   Дом-комбинат, всерьёз задуманный и составленный из квартир без кухонь? Что ж, давайте попробуем. А на первом этаже - прогрессивную прямоугольную столовую. Что чувствовали жители такого комбината в своих чётко выверенных квартирах, по которым никогда не гулял запах котлет и блинов? Которые за семь вёрст обходили даже самые захудалые домовые. Как вписались? Наверное, днём гордились. А во сне всем подсознанием тосковали, как первобытные люди без огня. Очагу человечества миллион лет, и отрицать его бесполезно. И уйти от него вперёд нельзя даже ударными темпами.

   Но дом стоит и рассказывает, как было. И часы на доме с часами вот уже почти 90 лет показывают будущее, к которому стремились дерзкие архитекторы-конструкторы. Чёткое, лаконичное, раз и навсегда доказанное. Только почему-то оно опять убежало далеко вперёд, к воображаемой линии горизонта, у которой сходятся даже самые параллельные в мире линии.

Смысл дня

   Теперь уже голуби не сидят на земле сплочённой стаей. Теперь они разбились преимущественно по двое. В первой из этих двоих легко угадывается голубка - изящная, обтекаемая, как традиционная глиняная игрушка, она семенит по парковой дорожке. За голубкой поспешает, выпятив сизую грудь, грузный целеустремлённый голубь.

   Вид у обоих отрешённый, но постепенно голубка ускоряется. Голубь тоже прибавляет. Где-то в микромире, населённом насекомым людом, его тёмно-розовые прохладные лапы стучат, как шаги Командора. "Слушай, Лепорелло. Я с нею познакомлюсь."

   Но не тут-то было! Голубка поднажала ещё, и расстояние до неё мистически не сокращается. Но и не увеличивается. Голубка хочет, чтобы не догнал, но при этом чтобы не совсем уж явно отстал. А там видно будет.

   Голубь ждёт, когда же ей будет видно. Но он ведь не железный. Голубь, хоть и городской, но полностью птичий.

   Лепестки черёмухи лежат на дорожке. И это уж примета верная, первая из всех сохранившихся примет: зацвела черёмуха - к холодам.

   Так и на этот раз случилось. Все вспомнили про куртки. А дома утвердилась особая, майская прохлада - когда центральное отопление уже отключено бесповоротно, и как раз в это, черёмуховое, время жди. Жди на двери подъезда объявления (и это будет вторая из сохранившихся вернейших примет) о плановом, недели на две, отключении горячей воды. Никогда раньше и никогда позже!

   Но окна всё равно не закрываю. Теперь смысл каждого дня - не закрывать окна. Чтобы в мой внутренний мир так и врывался внешний - с лепестками, приметами, разговорами людей. С голубиным топотом, который всё тише... Эти двое убежали за горизонт, и там, наконец, она решила, что он её догнал.